Культ Эдгара По в критической и переводческой деятельности Шарля Бодлера
Преимущество Шарлю Бодлеру на литературном поприще давало хорошее знание английского языка. Интересен тот факт, что с 20 по 22 февраля 1846 года журнал "L’Esprit publique" публиковал новеллу "Юный волшебник, или история обнаруженная в обновленной рукописи из Помпеи", подписанную Бодлер-Дюфаи (Дюфаи – фамилия его матери). Долгие годы автором этой новеллы считался сам Ш. Бодлер, и только в 1950 году В. Т. Банди в статье "Бодлер и Кроли, правда о молодом волшебнике", опубликованной в "Le Mercure de France", доказал, что это был лишь перевод с английского языка новеллы написанной Жоржом Кроли в 1836 году.
Но, конечно же, наибольшую известность Ш. Бодлеру принесли его переводы Эдгара По. Не случайно, что до появления в 1857 году скандального сборника "Цветы зла" Шарль Бодлер был более известен широкой публике как переводчик и популяризатор творчества великого американца.
Когда 25 июня 1857 года появились "Цветы зла", спровоцировавшие бурную полемику в прессе и приведшие к судебному процессу, состоявшемуся в августе того же года, то во многих периодических изданиях Парижа были напечатаны рецензии на давно ожидаемый сборник стихов Ш. Бодлера - "переводчика произведений Эдгара По".
"Le Moniteur universel", Эдуард Тьерри писал: "Есть ядовитая Флора, Флора зла... в томике стихов переводчика Эдгара По, в "Цветах зла" Шарля Бодлера" (168. Т. 1. С. 356). 28 июля того же года Ф. Дюламон в газете "Le Présent» упоминал о "господине Бодлере, уже известном своими замечательными и добросовестными переводами Эдгара По и двумя томами "Салонов"" (168. Т. 1. С. 364).
Ряд статей о "Цветах зла" так и не был напечатан, но их авторы прислали свои отзывы и варианты статей Шарлю Бодлеру. Так, Жюль Барбе Доревилли прислал Бодлеру 24 июля письмо со статьей для "Le Pays", в которой характеризовал Бодлера следующим образом: "Переводчик полного собрания сочинений Эдгара По, уже познакомивший Францию с причудливым рассказчиком и продолжающий ее знакомить с могущественным поэтом дублирующим рассказчика, господин Бодлер, который кажется по своему происхождению младшим братом дорогого Эдгара По, уже разбросавший здесь и там некоторые из своих стихов, которые теперь лишь собрал и опубликовал" (168. Т. 1. С. 366).
Даже Эжен Делакруа, живопись которого так страстно защищал Бодлер, вспоминал о своем защитнике лишь при прочтении новелл Эдгара По. В дневниковых записях художника - следующие строки: "С большим интересом читаю в продолжение нескольких дней Эдгара По в переводе Бодлера" (20. С. 444).
Более того, даже в 1894 году известный французский литературовед Гюстав Лансон в монографии "История французской литературы. Современная эпоха" в разделе "Парнасская поэзия" обозначал Шарля Бодлера только как переводчика Эдгара По, вскользь упоминая "Цветы зла" (79. С. 193-194).
А с точки зрения Поля Валери, "огромное посмертное признание Бодлера, духовное плодородие, слава, стоящая в самой высокой своей точке, должны быть обусловлены не только его собственной значимостью как поэта, но и исключительными обстоятельствами. Таким исключительным обстоятельством является критический ум в соединении с даром поэзии. Бодлер обязан этой редкостной связи капитальным открытием. Он был рожден восприимчивым и точным; но эти качества сделали из него, несомненно, лишь соперника Готье или превосходного мастера Парнаса, не приведи его умственная любознательность к счастливому открытию в творениях Эдгара По нового интеллектуального мира, Демона проницательности, гения анализа, изобретателя полновесных и наисоблазнительнейших сочетаний логики с воображением, мистицизма с расчетом, психолога исключительностей, инженера литературы, углубляющего и использующего все возможности искусства, - вот что увидел он в Эдгаре По и что восхитило его. Столько необычных перспектив и исключительных возможностей его зачаровали. Его дарование подверглось преобразованию, его судьба дивно изменилась" (32. С. 435).
"La Democratie pacifique" (от 27 ноября) перевод новеллы Э. По "Черный кот". Текст никому неизвестного во Франции американца заинтересовал его, хотя до популярности "безумного Эдгара" было еще далеко.
Уже первые образцы творческой манеры Э. По глубоко поразили Ш. Бодлера. Он почувствовал родственную эстетическую систему - ту, которую не мог найти среди своих соотечественников. Он пришел в восторг от идеи искусственной красоты. Для него стремление к "новизне красоты" представляло утонченную форму "поисков новых ощущений", где природа отвергалась как нечто пошлое и низкое. "Прекрасное всегда необычно", - утверждал Ш. Бодлер, тогда как естественное - отвратительно. Отсюда истоки его культивируемого отношения к женщине: "Женщина – противоположность Денди. Следовательно, она должна внушать отвращение. Женщина испытывает голод – и она хочет есть. Испытывает жажду – и хочет пить. Великая заслуга! Женщина естественна, то есть омерзительна" (20. С. 290). Это легко сопоставимо с культом смерти возлюбленной у Эдгара По, красота которой может быть постижима лишь в парадигме склепа.
В 1848 году Шарль Бодлер сделал перевод рассказа Э. По "Месмерическое откровение" и предложил его газете "La Liberté de penser", сопроводив его предисловием (Перевод предисловия см.: Ш. Бодлер. Предисловие к рассказу Э. По "Месмерическое откровение"// Журналистика: историко-литературный контекст. Краснодар. 1999.). Так начался многолетний кропотливый труд Бодлера-переводчика, назвавшего впоследствии Эдгара По своим учителем и братом.
Всецело отдаваясь работе над переводами, Ш. Бодлер пришел к выводу, что перед ним совершенно новая литература, которая стремиться к описанию сферы "загадочного, предположительного, смутного". Наиболее ярким примером такого рода стал для Бодлера перевод рассказа "Месмерическое откровение".
Позже, разбирая этот рассказ в статье "Э. А. По: жизнь и творчество", Ш. Бодлер отмечал, что "это рассказ души, жившей на исчезнувшей планете". И далее задавался вопросом, "можно ли путем анализа и выводов определить феномен физической и духовной жизни обитателей планеты, к которой приближается смертоносная комета" (163. С. 136).
"Мистицизм, черта, роднящая язычество с христианством" (20. С. 291).
"Обращение к магнетизму диктуется определенным культурным кодом, очень активным в первой половине XIX века. Под влиянием деятельности Месмера (по-английски магнетизм может обозначаться и словом "месмеризм"), а также маркиза Армана де Пюисегюра, который открыл, что магнетизм может приводить к сомнамбулическим явлениям, во Франции стали плодиться магнетизеры и общества по изучению магнетизма" (8. С. 439).
Месмеризм к середине века обрел немало сторонников среди европейских врачей. В середине XIX столетия возникали и получили быстрое развитие множество теорий, связанных с душевными болезнями. Появлялись не только теории, но и клиники, сумасшедшие дома. Такие феномены, как память и амнезия, сомнамбулизм, истерия, состояние транса, нервные болезни, сновидения, воспламеняли любопытство, в равной мере волнуя умы ученых и литераторов. В обыденном сознании занятия спиритизмом, гипнозом и прочие модные развлечения связывались с нарушениями моральных норм.
Учитывая повышенный общественный интерес к данным явлениям, для своего первого перевода Ш. Бодлер выбрал именно "Месмерическое откровение", тем более, что в этом рассказе Э. По удалось превратить фантазию в реальность, в которую поверил читатель.
Шарль Бодлер, как и Эдгар По, четко увидел доминанту культурного интереса своей эпохи. Об этом очень верно написал Ролан Барт: "Этот сплав имеет культурную обусловленность: в те десятилетия XIX в., к которым относится творчество По, смешение странного с научным достигло апогея; люди были страстно увлечены научным наблюдением сверхъестественных феноменов (магнетизм, спиритизм, телепатия и т. д.); сверхъестественность получает научные, рационалистические оправдания; если б только можно было научно верить в бессмертие! - вот крик души этого позитивистского века" (8. С. 433).
Эдгаре По Бодлер заговорил о "неповторимой индивидуальности" писателя, о его стремлении "удивлять", о глубоко "философском мышлении", то есть о тех качествах, которые он ценил в писателях- романтиках, а под "романтизмом" он понимал все новое, современное и неизведанное.
Совпадение творческих темпераментов и манер заставило Бодлера объяснить свою позицию как переводчика. Он подчеркивал: "Я предпочел трудный, а иногда причудливый французский язык, дабы передать со всей правдивостью философское мастерство Эдгара По" (163. С. 109).
Шарль Бодлер был предельно точен как переводчик, даже педантичен. По свидетельству Шарля Асселино, Бодлер обошел все парижские кабачки в поисках английского моряка, который растолковал бы ему точное значение морских терминов, встречающихся в рассказах Э. По.
"Однажды, видя, как он ломает себе голову над какой-то географической деталью, я, на свою беду, пошутил насчет его страсти к точности. "Но ведь кто-то будет читать, сверяясь с картой!" – возразил он. Я до сих пор помню тот гневный и презрительный взгляд, который он бросил на меня, как бы говоря: "Неужели вы не понимаете, что все, что я пишу, должно быть безупречно и что я не должен давать пищу для критики никому – ни литераторам, ни матросам?" Признаюсь, в тот день я не смог удержаться от смеха, вообразив себе подписчика "Монитера", который читает газету, сверяясь с географическим атласом. А между тем прав был Бодлер, а не я. Только с помощью труда, добросовестного, упорного можно добиться подлинного совершенства. Именно благодаря этой неустанной добросовестности переводы Бодлера из Эдгара По увенчались высшим успехом, на какой только могут претендовать сочинения такого рода, - иностранные читатели признали их автора за своего?" (114. С. 140).
В 1851 году Шарль Бодлер выписал из Лондона американское издание новелл Эдгара По. С тех пор каждый год он публиковал свои переводы американского литератора в парижской периодике, предваряя их своими предисловиями. В 1852 году Ш. Бодлер задумал цикл статей под общим названием "Э. А. По: жизнь и творчество". Фрагменты своих размышлений о творчестве американского литератора он публиковал в "L’Illustration» и «La Revue de Paris".
"Ворона" и предложил его для публикации журналу "L’Artiste". Позже он сделал и второй (прозаический) вариант перевода, что лишний раз подтверждало его позицию переводчика, бережно относящегося к оригиналу, и поместил этот перевод в предисловии к переводу эстетического трактата Э. По "Поэтический принцип".
В 1854 году в журнале "Le Pays" Ш. Бодлер начал публикацию рассказов из сборника "Гротески и арабески". Позже в печати появились отдельные издания новелл Эдгара По в переводах Ш. Бодлера и с его предисловиями.
"Поэтический принцип", опубликовав его в 1859 году в журнале "La Revue Française" с собственным предисловием. В 1865 году появилась статья "Взгляд переводчика", ставшая изложением бодлеровского понимания принципов переводческого ремесла.
В этой статье подводился итог всей переводческой деятельности. Бодлер писал: "Истинным ценителям таланта Эдгара По скажу, что я считаю мою задачу выполненной <...> Если же в такой стране как Франция поставить цель продолжить мою деятельность, то останется раскрыть Э. По как поэта и литературного критика. Истинный любитель поэзии поймет, что первое почти невозможно выполнить <...> Что касается второго аспекта таланта Э. По, легко понять что то, что я назвал "Беседы по понедельникам" Э. По имеют мало шанса понравиться легкомысленным парижанам, не очень заботящимся о литературных спорах, которые в литературе как и в политике, делают Север врагом Юга" (163. С. 198).
В шеститомном полном собрании сочинений Ш. Бодлера, 3 тома составляют его замечательные переводы из Эдгара По, который стал "cause célèbre" для его собственной войны с обывательским духом французской масс-культуры, стал его alter ego, его "литературным братом-двойником".
"Знаете ли вы, почему я так страстно перевожу Э. По? Потому что мы похожи". Бодлер видел или хотел увидеть в биографии американского гения отражение своей собственной судьбы.
Описывая нелегкие школьные годы Эдгара По и цитируя в подтверждение несколько страниц из "Вильяма Вильсона", Бодлер тут же проводил параллель с собственным детством: "Что вы скажете об этом отрывке? Не угадываете ли вы из него, хотя приблизительно, характер этого необыкновенного человека? Что касается до нас, то нам кажется, что в этом изображении школьной жизни таится содрогание при воспоминании о мрачных годах затворничества. А между тем Э. По пишет в таком духе, как будто он не испытал всей тяжести годов затворничества, всей болезненности несчастного и покинутого детства, неприятного ощущения боязни, вражды товарищей, грустного сиротства сердца, одним словом, всех этих мучительных страданий юных лет. Столько причин к грусти – и они не могли его победить. Будучи молод, он любит одиночество, или, лучше сказать, он не чувствует его; собственные страсти доставляют ему наслаждение. Плодотворный мозг ребенка По во всем видит одно приятное, на все бросает самый яркий колорит. Из этого тотчас можно заключить, что сила воли и самостоятельная гордость будут играть важную роль в его жизни. Еще более! Нельзя разве из его собственных слов заметить, что он любит страдание, что он как будто вызывает к себе будущую подругу своей жизни и выжидает ее появления с каким-то упоительным радушием, как юный гладиатор? Бедный ребенок не имеет ни отца, ни матери, а между тем он счастлив; он даже с гордостью говорит, что воображение его полно впечатлений, как карфагенская медаль" (163. С. 119).
"Эстетический и социальный изгой", Шарль Бодлер поднял на щит тему "отверженности" Эдгара По, которого его же "соотечественники с трудом принимали за американца" (163. С. 115). Обобщая, он писал с ощущением внутреннего торжества: "Роковые судьбы: в литературе каждой страны существуют личности, носящие имя неудачник" (163. С. 111).
Бодлер никогда не бывал в Соединенных Штатах, но силой своего воображения и ненависти к обывательскому началу в человеке, он сделал Америку "средоточием зла", своего рода "зазеркальной" Францией, на которую он проецировал весь свой эстетический протест: "Сброд продавцов и покупателей, безымянное чудовище без головы, каторжник, сосланный за океан! <...> доблестная страна Франклина, изобретателя конторской морали, героя века, погрязшего в материализме" (163. С. 121).
Положение художника в такой стране не могло не быть трагичным уже потому только, что он художник. Общество, подобное американскому, с точки зрения Ш. Бодлера, не может, по самой своей природе, ценить и понимать искусство. Оно травит поэта за "непохожесть", за талант, за пренебрежение к меркантилизму ("материализму" по терминологии Ш. Бодлера). Так возникал миф о бездуховной Америке, с восторгом подхваченный европейскими символистами.
"То, что очень трудно в умеренной монархии или в правильной республике, то почти невозможно в этом беспорядочном складе, где каждый является полицейским общественного мнения и исполняет свои полицейские обязанности в угоду своей подлой душонке или своей добродетели (не все ли равно)" (163. С. 122).
По мнению блестящего знатока американской литературы, профессора Ю. В. Ковалева, "глубинный смысл легенды, созданной Ш. Бодлером, заключается в том, что он оторвал Эдгара По от Америки и противопоставил их друг другу, как явления несовместимые". Бодлеровский Эдгар стал первым "антиамериканцем", иностранцем, чужаком в собственной стране, не имеющим с ней никаких точек соприкосновения. "Соединенные Штаты были для него лишь громадной тюрьмой, по которой он лихорадочно метался, как существо, рожденное дышать в мире с более чистым воздухом... Внутренняя же, духовная жизнь По <…> была постоянным усилием освободиться от этой ненавистной атмосферы" (75. С. 20-21).
Ш. Бодлер писал в одном из предисловий: "Он считал прогресс, великую современную идею, за экстаз легковерных и называл усовершенствования человечества рубцами и прямолинейными мерзостями. Он верил в неизменное, в вечное, в self-same и обладал – о жестокое преимущество – среди самовлюбленного общества тем великим здравым смыслом Маккиавелли, который, подобно огненному столбу, шествует перед мудрецом в пустыне истории" (163. С. 155).
Вживаясь в чужую биографию, Бодлер сопереживает и восхищается личностью Эдгара По, предпочитая его "пьяным и нищим", творя мифологему "бурного гения" – "безумного Эдгара", не признававшего дисциплины, творившего лишь в минуты озарений.
Согласно бодлеровской легенде, страсть к бродяжничеству вела Э. По, как комету без орбиты, из Нью-Йорка в Филадельфию, из Филадельфии в Бостон или Ричмонд, и эта комета нигде не знала приюта. В минуты скуки, отчаяния или слабости, устав от лихорадочной работы и испытывая упадок сил, так хорошо знакомый писателям, он пил горькую – порок, за который его порицали американцы, эти ходячие образцы умеренности и здравого смысла. Эдгар По не заблуждался относительно гибельных последствий своих пристрастий. В "Черном коте" он бросил следующую пророческую фразу: "Какая болезнь может сравниться с алкоголем!", и пил, не будучи пьяницей, чтобы забыться в плену галлюцинаций. И однажды, застигнутый на улице приступом белой горячки, он был отнесен в госпиталь и умер там в расцвете таланта, истинным денди (в понимании Бодлера).
"Мемуары" Руфуса Гризволда (92. С. 70-80). Бодлер приняв версию Гризволда, разошелся с ним в ее толковании, совершено по-иному расставив акценты и увидев достоинства там, где преподобному Гризволду виделся ужас порока. Творя миф о беспутном гении, Бодлер как бы оправдывался перед французской публикой через утверждение творчества американского поэта.
"Жизнь По, - писал Бодлер, - его нрав, манеры, внешний облик – вся его личность, представляются мне одновременно мрачными и блестящими". Все обстоятельства судьбы Эдгара По, включая пресловутое пристрастие к алкоголю, Бодлер склонен был объяснять двумя моментами: несовместимостью с общественной средой и внутренней творческой потребностью.
"Литературные дрязги, - писал он, - головокружение от созерцания бесконечного, семейное горе, оскорбительная нищета – спасение от всего этого По искал в бездне опьянения, замыкаясь в нем как в склепе. <...> в большинстве случаев <...> опьянение было для По лишь мнемоническим средством, методом работы, методом действенным и смертельным, но свойственным его страстной натуре" (163. С. 131).
Американский поэт виделся безумцем и алкоголиком, его творчество – воплощением больного сознания, а его герои - психологическими автопортретами. "Герой его - человек со сверхъестественными способностями, человек с расшатанными нервами, человек, пылкая и страждущая воля которого бросает вызов всем препятствиям; человек со взглядом, острым, как меч, обращенным на предметы, растущие по мере их созерцания. Это – сам По. Его женщины, лучезарные и болезненные, умирают от каких-то странных болезней, говорят голосом, подобным музыке. И это – тоже он сам" (163. С. 172).
Когда Бодлер всматривался в поэтические эксперименты Готье или Гюго, то находил в них только фрагменты самого себя. В судьбе и творчестве Эдгара По он увидел самого себя как в зеркале, нашел подтверждение собственного идеала в творчестве. "Лишь только я открыл его книгу, то с ужасом и радостью увидел не только сюжеты, грезившиеся мне, но целые фразы, которые я придумывал, а он написал двадцатью годами ранее" (20. С. 176).
"узнавании" была любопытнейшая литературно-психологическая игра, в которой Бодлер искал союзника-двойника, проецируя на него собственные комплексы с целью их преодоления вдвоем. В этой связи Поля Валери писал, что "человек не может не присвоить себе то, что кажется ему с такой точностью созданным для него и на что, себе вопреки, он смотрит как на созданное им самим <...> Он неудержимо стремится овладеть тем, что пришлось столь впору его личности; да и сам язык смешивает в понятии "благо" то, что заимствовано кем-нибудь и вполне его удовлетворяет, с тем, что составляет собственность этого кого-нибудь" (32. С. 446).
Как бы в продолжение данной мысли, Жан-Поль Сартр подчеркивал типологическое сходство творческих личностей, живших в разных культурных традициях, но одинаково ощущавших свое предназначение. "Определения "поэт" и "мученик" сами просятся на язык, его существование преображается в судьбу, а невзгоды начинают выглядеть как результат предопределения. Вот тут-то совпадения и обретают свой смысл: "По становится как бы изображением самого Бодлера". (20. С. 412).
И опять обратимся к мнению Поля Валери, который считал, что Ш. Бодлер и Э. По взаимно обменивались ценностями, когда один давал другому то, что у него есть, и брал то, чего у него нет. Этот давало каждому целую систему новых и глубоких мыслей. Бодлер, вдохновленный этим, в ответ давал мысли Э. По бесконечную широту, переводя ее в будущее посредством переводов и предисловий.
Но не только схожесть биографий, мироощущения и понимания творчества сближали этих литераторов, заставив Ш. Бодлера популяризировать творчество "безумного американского гения" во Франции. Эстетика "кошмаров и ужаса" была особой зоной романтического, где литераторы соответствующего направления чувствовали себя вполне комфортно. "Искусство нового времени - это искусство гротеска, не чуждающееся изображения безобразного, постоянно сталкивающее дух и плоть, красоту и уродство, зло и добро и извлекающее эстетический эффект именно из этих столкновений" (15. С. 396)
Эстетические системы Э. По и Ш. Бодлера строились на концепте прекрасного как основного поэтического эквивалента в создаваемых ими художественных мирах. "Бодлер принадлежал к тому типу художников, которые не только движутся, развиваются во времени, эволюционируют, сколько все более полно и неудержимо раскрывают заложенное в них с самого начала, с истока" (106. С. 18)
"Мэтьюрин в романе, Байрон в поэзии, По в поэзии и аналитической прозе... мощными ослепительными лучами осветили Люцифера, дремлющего на дне каждой человеческой души" (20. С. 293).
Ш. Бодлер открыл для себя в творчестве Э. По новые приемы "воздействия на воображение", способность "удивлять", "создавать по своей воле определенное настроение в душе читателя". Э. Делакруа, прочитав бодлеровские переводы, писал: "Если бы данные рассказы были лишь средством разнообразить наши наслаждения, то этот вид литературы имеет свои достоинства, заставляя бодрствовать воображение... Его метафизика и его исследования природы души и будущей жизни необычайно своеобразны и наводят на долгие размышления.
Ван Кирк, говорящий о душе во время магнетического сна, -- это глубокий и странный отрывок, погружающий нас в мечту" (20. С. 451).
Многие новеллы Э. По вызывали подозрения в психической неуравновешенности, так как герои отождествлялись с автором. Бодлер, поддерживая это мнение, писал: "За увлечением мистикой скрываются пороки, часто вполне осязаемые: у одного – пьянство, у другого – чревоугодие, один становится скупым, другой – жестоким. Бог мой! сказал я себе, что же это за фатальный закон. Сковывающий нас, давящий на нас" (20. С. 290).
авторам, и создававшего впечатление оригинальных произведений. До переводов Бодлера во Франции читали только прозаические переводы поэтических текстов зарубежных авторов, а с поэмами знакомились по отчетам в фельетонах. Шарль Бодлер породил новую тенденцию.
"Убийстве на улице Морг", "Украденном письме", "Золотом жуке", а "Колодец и маятник" заставлял задыхаться от ужаса, как от готических романов Анны Радклиф, Мэтью Льюиса или Чарльза Мэтьюрина. Впечатление захватывали трогательные женские фигуры, почти воздушные, прозрачные, романтически-бледные и призрачно-красивые с именами как мелодия реквиема - Морелла, Лигейя. Смерть и любовь рядом - это так романтично, и так близко Бодлеру, только в его жестком, почти натуралистичном отражении. Они непохожи в трактовке любви - ведь страсть у Бодлера безжалостна и несет в себе грядущее разочарование, депрессию и муки. Любовь у Эдгара По всегда целомудренна и эфемерна, там нет места чувственности.
Со времени публикаций первых переводов во Франции имя Бодлера не отделялось от имени Эдгара По, и упоминание об одном почти автоматически влечет мысль о другом. Иногда кажется даже, что идеи американца целиком принадлежат французу.
Поэтому различия между поэтами никто уже и не замечал, а образ Эдгара По стал для него "знамением, оправданием, надеждой, идеалом, иконой" (218), да и просто мифом, позволявшим выживать во враждебной среде. В этом мифе образ Эдгара По сознательно искажался в угоду творимой легенде, поэтому всегда стоит учитывать, что несмотря на ряд проницательных суждений о специфике творчества Э. По, "романтическая критика" Ш. Бодлера страдала вполне определенной односторонностью.
Заслугой же Бодлера надо считать создание подлинного "культа" Эдгара По, причем не только во Франции, но и в Европе, когда символисты, подхватив "демоническое" знамя Бодлера, обратили внимание и на легенду об Эдгаре По. Эта легенда оказалась необходимой для построения новой эстетики - эстетики европейского декаданса, для которой порочный гений и эстетика зла были просто необходимы.