Глава III. Переходное время
Джейн Уэлш. - Позднейшие саморазоблачения Карлецля. - Дружба с мисс Джейн. - Работа над своим развитием. - Знакомство с немецкой литературой. - Шиллер. - Гёте. - Материальное положение. - Мечты о книге. - Работа в журналах. - "Жизнь Шиллера". - Перевод "Вильгельма Мейстера". - Сатана, нашептывающий мысли о самоубийстве. - Лондон. - Бирмингем. - Париж.
В то время, когда внутренняя борьба Карлейля завершилась, как он выражается, "крещением огнем", он познакомился с Джейн Уэлш, своей будущей женой, в лице которой судьба послала ему достойного спутника жизни.
Джейн уэлш - личность далеко не заурядная. Но ее дарованиям не суждено было развиться самостоятельно. Она посвятила всю свою жизнь сумрачному проповеднику религиозного обновления, этому непреклонному пуританину, занесенному судьбою в мутные потоки буржуазного водоворота. Его суровый гений, так сказать, вобрал в себя все силы ее возвышенного сердца и тонкого, проницательного ума, а самое ее обрек на трудную и, если хотите, даже подвижническую жизнь с раздражительным, желчным человеком, всецело поглощенным своим делом, своим служением вечной правде... Некоторые английские биографы находят, что Карлейль уж слишком безучастно относился к своей жене, и обвинения свои строят на словах самого же Карлейля, собравшего после смерти жены все ее письма и снабдившего их комментариями. Нужно заметить, однако, что эти письма, в том виде, в каком они были собраны, не предназначались к печати и что в примечаниях Карлейля отразились слишком тонкие интимные движения человеческой души; их невозможно брать a la lettre.[2] Что Карлейль, потеряв любимое существо, с которым была связана вся лучшая пора его жизни, все его великие произведения, и бросая ретроспективный взгляд на прожитую жизнь, мог взводить на себя даже небывалые преступления, в этом нет ничего удивительного, это даже, можно сказать, в порядке вещей. Но не в порядке вещей, если биограф на основании этих самообличений вздумает составлять свой обвинительный акт и подкапываться под великого человека. Затем не следует упускать также из виду того, что жизнь кажется тяжелой или легкой смотря по тому, с какой точки зрения мы станем судить о ней. С барской точки зрения жизнь светской девушки Джейн Уэлш с сыном каменщика Томасом Карлейлем была, конечно, сущим несчастьем... Но барская точка зрения будет ли, вообще, справедливою точкой зрения?..
посвятил всю свою жизнь этой работе. Джейн Уэлш присоединилась к нему; она пошла за ним; но как более слабая она могла лишь помогать ему. Человечество несомненно только выиграло от союза этих двух лучших своих представителей: оно получило обратно свой талант с громадными процентами. Всякие же гадания относительно того, что было бы, если бы случилось то, чего не было, как могли бы быть счастливы в личной жизни он или она, если бы судьба связала его или ее с другим человеком, и так далее, всякие такие гадания - пустая и даже вредная трата времени...
Итак, в 1821 году Карлейль познакомился с Джейн Уэлш, считавшей в числе своих отдаленных предков знаменитого Нокса, родоначальника шотландских пуритан и героя в духе Карлейля. Отец ее, врач (в эту пору его уже не было в живых), оставил своей единственной дочери небольшое поместье Крэгенпутток, вполне, однако, обеспечивавшее ее существование. Ей было тогда всего двадцать лет. Она слыла красавицей. Ее большие черные глаза, светившиеся кроткой насмешливостью, широкий лоб, бледный цвет лица, маленькая, воздушная, грациозная фигура привлекали внимание многих искателей красоты. Притом она была также прекрасно образованна: знала музыку, рисование, математику, новые языки, из древних - латинский, и так далее. Девушкой она писала стихи, которые биографы считают не лишенными некоторых достоинств. Одним словом, будущее, по-видимому, улыбалось изящной мисс Джейн. В числе ее поклонников находился, между прочим, и знакомый уже нам Ирвинг, ее учитель; он пользовался взаимностью, но, связанный обещанием с другой девушкой, не мог считать себя свободным, так как последняя не соглашалась отказаться от него добровольно. А обычаи в Англии, особенно в то время, были еще сильны. В конце концов ему пришлось жениться против своего желания.
Карлейль не знал, какая драма разыгрывалась в сердце его друга, когда тот знакомил его с мисс Джейн; он сам переживал в эту пору труднейший момент своего внутреннего развития и чувствовал себя совершенно одиноким; никому не было дела до его борьбы, никто не мог помочь ему, и он молча должен был напрягать все свои силы, чтобы вырваться из когтей сомнения.
Девушка произвела на него прекрасное впечатление в первую же встречу. Он мог с нею беседовать обо всем, что интересовало его; она внимательно слушала, охотно подчинялась его руководству в выборе книг для чтения и так далее. Они сблизились, и между ними завязалась дружеская переписка. Вскоре после этого знакомства Карлейль "поймал за нос своего дьявола", как он выражается, то есть покончил со своими сомнениями. Не общение ли с Джейн Уэлш помогло ему? Конечно, о любви между ними не было еще сказано ни слова; но ведь любовь дает о себе знать много раньше, чем о ней заговорят...
Однако ни новое знакомство, ни внутренняя борьба не мешали Карлейлю работать над своим развитием; он много занимался, много читал. Он не питал особенной склонности к классикам: его интересовали не Греция и Рим, а современная жизнь, современная Европа, современная Шотландия, "злобы дня", восемнадцатый век с его громкими событиями и открытиями; все эти вопросы он старался рассмотреть со своей философской точки зрения. Английская литература ему была уже достаточно основательно известна. Он принялся за изучение итальянского и испанского языков, читал Д'Аламбера, Дидро, Руссо, Вольтера. Но и это его не удовлетворило.
"Я мог бы вам многое порассказать, - пишет он в одном письме, - о новых небесах, о новой земле, которые раскрылись мне благодаря изучению немецкого языка". Действительно, гений Карлейля ожил от прикосновения к отвлеченному немецкому идеализму. Впоследствии, когда ему удалось выйти на самостоятельную дорогу, он сумел преобразить этот немецкий идеализм в английский реализм, сумел толковать о наиболее конкретных вещах с самой возвышенной идеальной точки зрения. Первым делом он увлекся Шиллером. Однако Шиллер не удовлетворил его вполне; он искал не одного только возвышенного идеализма, благородства и чистоты, но также и глубины, проникающей в самую суть духовных и социальных проблем. Шиллер велик, сказал он себе, но не самый великий, - и обратился к Гёте, который, собственно, и раскрыл ему глаза. Гёте и Карлейль - что, казалось бы, между ними общего? И, однако, великий объективист Гёте был духовным отцом великого моралиста Карлейля, если только гений вообще нуждается в преемственности. Гёте не принадлежал ни к какой из существовавших в ту пору политических партий, он не придерживался никакого политического исповедания, выливающегося в определенные формулы. Он изучал общество и свой век во всех отношениях и со всех сторон. Он страдал, глядя на их несовершенства; он разделял тяжелые предчувствия относительно будущего лучших умов своего времени; он задумывался над возможностями и средствами выйти из этого положения; но иллюзии не имели над ним власти: он обращался к одной только истине, к тому, что считал истиной, и с нею одной только ведался. И он не впал в суеверие (в широком смысле этого слова) и не стал атеистом. "Он оставался верен всему, чему только разум мог наставить его, и, встретив лицом к лицу всевозможного рода духовных драконов, казалось, победоносно поднялся в атмосферу спокойной мудрости..." Гёте одолел именно тот путь, на который вступал Карлейль; он проложил уже первую тропинку, и Карлейль пошел по ней. Обоим им, можно сказать, светила одна и та же звезда среди переживаемых всем миром сумерек, единственная путеводная звезда непреходящей истины и правды; а затем, конечно, каждому открылся свой собственный горизонт: одному по преимуществу красоты, другому - правды.
За Гёте последовали Жан-Поль, Гофман, Фихте и другие немецкие поэты и мыслители; одним словом, Карлейль скоро изучил вдоль и поперек немецкую литературу и принялся пересаживать ее на английскую почву. Сначала его попытки встретили недружелюбный прием, но через некоторое время стало ясно, какую богатую сокровищницу мысли он открывает своим соотечественникам, и за ним навсегда сохранился авторитет истинного знатока и ценителя немецкой литературы.
Возвратимся, однако, к его жизни. Материальное положение Карлейля по-прежнему было не особенно блестяще: кое-какие уроки, случайная литературная работа, наконец, перевод "Начал геометрии" Лежандра - вот и все, что он мог приискать себе. Ирвинг не переставал заботиться о своем друге, находясь тогда в зените свой славы и имея большие связи в высшем лондонском обществе. По его рекомендации некто Буллер пригласил Карлейля воспитателем к своим детям с вознаграждением в две тысячи рублей ежегодно. Этого было для Карлейля вполне достаточно. Он мог помогать своим родным и первым делом своему брату Джону, который по его настоянию поступил в Эдинбургский университет на медицинский факультет. Также у него оставалось свободное время для собственных занятий. Он писал, но его не удовлетворяли случайные мелкие статьи; он мечтал написать книгу и чувствовал в себе достаточно сил для этого, но не мог еще сосредоточить их на каком-нибудь определенном предмете. "Для меня несомненно, - говорит он в письме к брату Джону, - что я должен написать книгу. Да помогут мне только небеса найти предмет, который я мог бы обсудить надлежащим образом и к которому бы я в то же время чувствовал влечение. Я не могу наверняка сказать, обладаю ли я хоть самомалейшим гением, но я знаю, что во мне достаточно настойчивости, чтобы не успокоиться в бездействии". В это же время он пишет Уэлш: "Мне предстоит еще много бороться и многое сделать. Те немногие идеи, которыми я действительно обладаю, рассеиваются еще в тысячи различных направлений, лежат расчлененные и разъединенные, без формы и содержания; я еще не овладел как следует своим пером, не создал непосредственных, близких отношений с читающей публикой... Тем не менее, я должен проявить настойчивость и добиться своего..." То же он говорит и в письме к матери: "Я намерен написать книгу; мне предстоит высказать мысли и совершить дела, о которых не многие догадывались в этом мире. Мои слова могут показаться пустым тщеславием, но это не совсем так. Я вижу, что всемогущий Творец наделил меня умственными талантами и проблеском высшего понимания, и я счел бы самой тяжелой изменой против Него, если бы пренебрег возможностью усовершенствовать их и не воспользовался в полную меру моих сил Его щедрой милостью ко мне..."
Благодаря Ирвингу один издатель предложил Карлейлю сотрудничать в его журнале, и Карлейль написал ряд очерков о Шиллере, вышедших впоследствии отдельной книгой под заглавием "Жизнь Шиллера". Немногие биографии, существующие на английском языке, говорит Фроуд, сравняются с этой по своему изяществу, по ясности, благодаря которой фигура Шиллера выступает вполне отчетливо, и вместе с тем по сжатости, когда отбрасывается все не имеющее существенного значения. Гёте высоко ценил эту биографию и вскоре выпустил под своей редакцией перевод ее на немецком языке; он сразу признал в молодом, неизвестном еще тогда шотландце человека, одаренного истинным гением, и говорил о нем как о новой нравственной силе, относительно которой невозможно заранее предсказать, какой высоты она достигнет. Совершенно иначе отозвались на начинания Карлейля его соотечественники; сначала они сделали в его сторону несколько легких покровительственных кивков, но скоро переменились и стали относиться к нему с презрением и злобой. От Шиллера Карлейль перешел к Гёте и занялся переводом "Вильгельма Мейстера". Несмотря на то, что он изучил немецкий язык при помощи грамматики и словаря и никогда не говорил по-немецки, перевод его считается образцовым, каких вообще очень немного во всей переводной литературе.
"Еще один час - и 1823 года не станет. Чем же я могу отметить этот год в своей жизни? Почти ежедневными смертельными муками... Счастливая юность! Еще год или два - и она кончится. Еще год или два - и ты всецело превратишься в этот caput mortuum [3] своего прежнего "я", в жалкую, глупую, завистливую, разочарованную, презреннейшую тварь на поверхности земного шара. Проклятие, тяготеющее надо мной, чернее и тяжелее выпадающего на долю других людей: я чувствую себя точно заключенным в разлагающемся трупе, каждое отверстие в котором превращается в лазейку для терзания, пока ум не ослабеет и не помрачится и голова и сердце не превратятся в пустыню, покрытую мраком. Чем я заслужил эти муки?.. Не знаю; да и узнаю ли когда-нибудь?.. В таком случае почему же вы не покончите с собой, милостивый государь? Разве не для этого существуют мышьяк и разные другие яды или веревка и нож?
что во мне есть еще кое-какие проблески надежды, и пока живут мои друзья, моя мать, отец, братья, сестры, до тех пор я обязан выполнять свой долг - не разбивать их сердец, если бы даже надежда покинула меня совсем. В силу указанной причины, если не существует иных, которые, однако, я уверен, существуют, снисходительный сатана извинит меня. Я не намереваюсь сделаться самоубийцей: Бог, существующий в небесах, запрещает!.." В заключение своей записи Карлейль восклицает: "Я нуждаюсь в здоровье и здоровье!.." Действительно, страдания от несварения желудка были крайне тяжелы. "Едва ли, - говорит Фроуд, - нашелся бы в Шотландии или даже во всей Англии человек одних лет с Карлейлем, обладавший такими же громадными познаниями и видевший так мало свет Божий". Он прочел поразительную массу книг по истории, поэзии, философии; вся современная литература - французская, немецкая, английская - была ему знакома лучше, чем кому-либо другому; а его способность самостоятельно перерабатывать все прочитанное была поистине изумительна.
с распростертыми объятиями всякого нового человека, отмеченного печатью гениальности. Но Карлейль лучше знал самого себя; он понимал, что люди с его дарованиями, с его оригинальностью завоевывают себе известность после упорной и продолжительной борьбы. Он колебался. Однако надо же было посмотреть Лондон, надо было познакомиться с тем литературным миром, в котором он решил теперь жить и умереть; надо было посмотреть на жизнь в самом ее средоточии. И Карлейль, воспользовавшись свободным летним временем, отправился к своему другу. Из Лондона он ездил в Бирмингем и прожил там несколько месяцев; наконец в обществе своих новых лондонских знакомых предпринял кратковременную экскурсию в Париж. Таким образом, в короткий период времени он обогатил свой ум массой живых впечатлений. Промышленный Бирмингем познакомил Карлейля с социальными проблемами, как они ставятся самой жизнью, и он воспользовался своими впечатлениями впоследствии, когда ему пришлось писать о чартизме и т. п.; а посещение Парижа и разных его исторических достопримечательностей очень пригодилось ему, когда он задумал написать "Историю французской революции".
Возвратившись назад, Карлейль скоро разошелся с Буллерами и все упования свои возложил на литературу. В это же время произошло его окончательное сближение с Джейн Уэлш, а затем последовала женитьба, о чем мы и расскажем теперь.