9.
Роман «Жизнь Дэвида Копперфилда, написанная им самим» своей структурой, построением сюжета и композицией, более традиционен, ближе к ранним романам Диккенса, «Оливеру Твисту» и «Николасу Никльби», чем к «Домби и сыну» и романам 50-х годов. Однако «Дэвид Копперфилд» мог быть написан только зрелым Диккенсом в итоге его размышлений о собственном детстве, о психологии ребенка, о взаимоотношениях детского и взрослого миров, о проблемах воспитания и образования. «Я это понял тогда не хуже, чем понимаю теперь».
Это замечание взрослого Дэвида Копперфилда относительно своего детского переживания в пору ухаживания за его матерью неприятного ему мистера Мэрдстона, сыгравшего роковую роль в печальной судьбе Клары Копперфилд и оставившего тяжкие травмы в душе ее сына, это замечание — существенный факт и важная предпосылка понимания и раскрытия детской психологии. Дэвид Копперфилд и вместе с ним Чарльз Диккенс убеждены, что ребенок способен почувствовать, пережить и понять в самом раннем возрасте гораздо больше того, чем это обычно представляют себе взрослые. «Он привлек ее к себе, шепнул ей что-то на ухо и поцеловал, — вспоминает Дэвид Копперфилд другой случай из той же поры. — И когда я увидел голову моей матери, склонившуюся к его плечу, и ее руку, обвившую его шею, я понял, что он способен придать ее податливой натуре любую форму по своему желанию,— я знал это тогда не менее твердо, чем знаю теперь, после того, как он этого добился».
Существенное значение имеет сам вывод, а также интерес Диккенса к сложным и мучительным переживаниям ребенка и его внимание к способам передачи сплетенных в клубок противоречивых чувств: любви, ненависти, жалости и детской беспомощности. Чтобы представить себе направление этого поиска и его результаты, стоит задержать внимание на рассказе Дэвида о душевной боли, которую он пережил, когда умерла его мать (гл. IX), выделить маленький эпизод из его воспоминаний. «Если ребенок испытал когда-нибудь истинное горе, то таким ребенком был я. Но припоминаю, что сознание этой значительности доставляло мне какое-то удовлетворение, когда я прохаживался в тот день один на площадке, покуда остальные мальчики находились в доме. Когда я увидел, как они глазеют на меня из окон, я почувствовал, что выделяюсь из общей среды, принял еще более печальный вид и стал замедлять шаги. Когда же занятия окончились и мальчики высыпали на площадку и заговорили со мною, я в глубине души одобрял себя за то, что ни перед кем не задираю нос и отношусь ко всем точно так же, как и раньше».
сомневаться не приходится.
Душевная боль, вызванная утратой любимой матери, единственного в мире родного существа, вдруг соединяется с чувством самолюбия и тщеславия. Ребенок чувствует горе, но он не только отдается скорби, но и ориентируется на внешнее внимание. Он чувствует, что его утрата придает ему значительность и что ему следует держать себя достойно. Он сознает, оценивает свое состояние и ведет себя как взрослый и вместе с тем по-детски.
При всей кажущейся неожиданности, переживания и поведение маленького Дэвида не только достоверны, но и типичны. Оттенки в его переживании и поведении лишь названы, обозначены словами. Рассказ лаконичен, и эта склонность к лаконизму становится характерной для стиля Диккенса зрелых этапов его творчества. Слова употреблены в прямом своем значении, точны, и нет здесь и намека на склонность Диккенса к сентиментальному пафосу. Он не делает попытки изобразить чувства в их движении и тем не менее достигает впечатления изобразительности. У читателя возникает образ несчастного мальчика, переживающего душевную боль, — в конкретной ситуации, определенной обстановке, хотя эта обстановка, сам герой и школьники-зрители представлены без детальной обрисовки. Возникает общая картина, в центре которой переживания ребенка, и переживания эти становятся наглядными.
Вот еще одна, не очень заметная, однако значительная психологическая деталь, деталь такого характера, которую едва ли можно встретить в ранней прозе Диккенса, на страницах, посвященных психологическому анализу. Маленький Дэвид на каникулах, он дома, но будто в камере пыток, в полной власти «нового папы», ненавистного Мэрдстона, иод пятой его жестокой, беспощадной, зловещей системы воспитания, иссушающей мозг и душу. Наступает вечер, приносят свечи. Дэвиду полагается заниматься чем-либо практическим; под недреманным оком отчима или его сестры, старой девы мисс Мэрдстон, он корпит над учебником арифметики, без толку зубрит таблицы мер и весов. «Эти вечера, когда таблицы мер и ресов ложились на мотив «Правь, Британия»...» На мотив патриотической песни великой колониальной державы. Невольное в давящих обстоятельствах и недетское движение мысли ребенка, поразительный лаконизм ее словесного выражения и многозначительный символ, указывающий на связь, казалось бы, далеких друг от друга явлений.
«Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим»— вершина психологической прозы Диккенса, произведение, в котором осуществлен глубочайший эстетический анализ детского сознания, его своеобразия и природной сущности, социальной обусловленности и конкретности. Анализ проницательный, новаторский, не вызывающий сомнений в достоверности наблюдений и выводов, позволивший Диккенсу с особой убедительностью обличать невежественные и самодурные, обладающие силой влияния и авторитета, системы воспитания, образования, поведения.
«Оливера Твиста» и «Николаса Никльби» «Закон о бедных», принятый вскоре после избирательной реформы 1832 года в интересах промышленников, работные дома, его порождение, школы для бедных были объектом критики, отражавшей настроение обездоленных масс и радикальной интеллигенции. В романах 50-х годов эта направленность критики Диккенса приобрела особое значение.
Сам вопрос о значении системы и роли ее служителей в состоянии общества, его нравов, во взаимоотношении социальных слоев и групп, в борьбе добра со злом и ее перспективах, сам этот вопрос, как никогда, выделен и подчеркнут Диккенсом. «Мне со всех сторон твердят, что вся причина в системе. Не надо, мол, обвинять отдельных личностей. Вся беда в системе... Служителей этой системы я буду обвинять на очной ставке перед великим, вечным судом!» Это говорит не Диккенс, говорит один из персонажей романа «Холодный дом» мистер Гридли. Однако он выражает мнение самого Диккенса, его возмущение самодовольными, наглыми, нерадивыми служителями системы и послушными, трусливыми, механическими исполнителями служебных функций. Его все более тревожит состояние самой системы, не отдельных социальных установлений, а буржуазного строя в целом. «... Мне кажется, что наша система терпит крах», — скажет он незадолго до смерти.
Возникавшие у Диккенса глубокие сомнения не меняли существенно пафоса его деятельности, но сказывались на характере, направлении и объектах его критики и его настроении.