2
Свой первый роман — «Испытание Ричарда Феверела» — Мередит опубликовал одновременно с появлением первого романа Джордж Элиот «Адам Вид» в 1859 году. «Адам Вид» имел скорый успех, имя Джордж Элиот встало в один ряд с именами крупнейших викторианцев, а Мередит и в 50-е и в 60-е годы, да и в первой половине 70-х годов все еще оставался в тени, хотя уже появилась серия его романов — «Ивэн Херрингтон», «Сандра Беллони» («Эмилия в Англии»), «Рода Флеминг», «Виттория», «Приключения Гарри Ричмонда». Многие из них были известны за рубежом, в том числе в России. О нем писали, его произведения обсуждали, но если у него и был успех, то он ограничивался узким кругом.
По-видимому, только в 90-е годы Мередит получил особое признание, однако не на продолжительный срок.
П. Д. Боборыкин, любознательный русский очевидец некоторых важных явлений английской культурной жизни, отметил как знаменательный факт «половины 90-х годов», как «одно из доказательств» того, что «время все- таки берет свое», признание Мередита «самым выдающимся писателем» Англии тех лет. Он писал: «На мой частый вопрос в последнюю мою поездку в Лондон, обращенный к англичанам и англичанкам всяких возрастов и слоев общества: «Кого же следует теперь считать самым крупным английским романистом?» — мне почти везде отвечали: «Джорджа Мередита». А между тем до тех пор его считали в той публике, которая привыкла поглощать трехтомные novels, писателем с ужасно трудным языком. Он не льстит ни одной из рутинных привычек и настроений большой публики... И все-таки же он признан, правда, уже совершенно на склоне своей карьеры»1
Прошло около тридцати лет, и, «подводя итоги», другой очевидец, видный английский писатель, Э. -М. Форстер, начавший творческую деятельность при жизни Мередита, говорил о нем с иной, полушутливой интонацией, подсказанной иными временами и студенческой аудиторией. Форстер говорил, обращаясь к студентам Кембриджского университета: «Мередит уже не то знаменитое имя, каким оно было двадцать или тридцать лет назад, когда немалая часть человечества и весь Кембридж трепетал при его упоминании»2. Заглядывая в будущее, отыскивая в нем место Мередиту, Э. -М. Форстер не мог предсказать ему ни былого влияния, ни прежней славы: «Никогда больше он не будет той духовной силой, какой он был около 1890 года». Предсказание Э. -М. Форстера было жестким, гораздо более жестким, чем прогнозы Пристли, за год перед тем выпустившего книгу «Джордж Мередит»3, но основательным.
Невозможно ожидать, чтобы Мередит восстановил утраченные славу и влияние при всех возможных колебаниях интереса к его имени. Вместе с тем все более проясняется его роль в развитии новейшей английской литературы, по крайней мере в жанре романа. Джордж Мередит стоит у истоков английского романа, отмеченного новыми чертами, можно сказать — романа нового типа. Влияние Мередита было разносторонним, особенно заметным в том направлении развития этого жанра, которое связано с именами Генри Джеймса, Оскара Уайльда, затем литературы «потока сознания», а также с неоромантиками — Стивенсоном, Конрадом.
Мередит во многом близок реалистам «блестящей плеяды», влияние Теккерея нетрудно обнаружить в его романах, например, в острой критике снобизма и в манере изобличительного иронического повествования. Но Мередит — «дитя реализма, поссорившееся со своим отцом», так в «Замыслах» Оскар Уайльд назвал писателя4 периоду, так как в этом замечании схвачено если не существо, то по крайней мере важное свойство переходного этапа.
«Дитя реализма».
В самом деле, многое соединяет с «блестящей плеядой», с ее традициями Мередита и Батлера, Гарди и Мура, Шоу и Уэллса, Стивенсона и Конрада, а также Оскара Уайльда и Генри Джеймса. И каждый из них на свой лад «ссорился» со своим «отцом». Ссоры возникали не только по психологическим причинам становления молодых талантов на самостоятельный путь, когда творческий рост обостряет до предела стремление к самостоятельности. Минет, останется позади наиболее напряженный момент этого роста, тогда и связь, даже зависимость от непосредственно предшествующих авторитетов не будет многим из «молодых» казаться тягостной. Ссоры возникали по принципиальным идейно-эстетическим поводам, под воздействием меняющихся обстоятельств, причем одни «ссорились», порываясь вперед, другие — отхол^ в сторону или обращаясь вспять.
В Мередите заметны разные порывы.
Мередит откликается на значительные события, проявляет большой интерес к национально-освободительной, социальной и политической борьбе. Воодушевленность писателя гражданским пафосом, правда в разной степени, сказывается не только в период наибольшего подъема его творчества — в 70-е годы, — но на разных этапах его эволюции. Общественный пафос особого заряда ведет перо писателя. В романе «Карьера Бьючемпа» Мередит непосредственно рассуждал об этом.
«Героя моего, — писал Мередит, — можно обвинить в заведомой неспособности угодить обществу, так как он постоянно оскорблял все предрассудки и никогда не искал популярности. Быть популярным — последнее, о чем бы он подумал. Быочемпизм, если можно так выразиться, есть олицетворение всего, что противоположно байронизму; он не ищет вашей симпатии, избегает ходульного пафоса или каких бы то ни было патетичесих поз. Бьючемп не думает о личном счастье, хотя бы из-за того, чтобы не оплакивать отсутствие его; мелодический плач, демоническое презрение равно чужды ему. Символ веры его — дело и борьба. Имея все, что могло бы соблазнить на роль романтического героя, он презирает помаду и парикмахерские щипцы современной романтики, ее выкройки и ярлыки; словом, все вещи, ловким употреблением которых устраивается таинственный ореол героя над головой джентльмена» (гл. IV).
Может показаться неожиданной и исторически запоздалой полемика Мередита с Байроном и байронизмом— все это было так давно. Однако Байрон и байронизм и в дальнейшем служили предметом и поводом для полемики. Мередит первым из английских романистов последней трети XIX века начал пересматривать позиции байронического неприятия действительности и критиковать уродливые ему подражания. В этом отношении, как и в некоторых других, Мередит оказался прямым предшественником неоромантиков. В противоположность реакции он отнюдь не оспаривал историческую обоснованность, мужество и вдохновенную силу байроновской «музы мести и печали», о сути которой в те же 70-е годы в связи со смертью Некрасова вспоминал в «Дневнике писателя» Достоевский, подчеркивая, что «словом «байоонист» браниться нельзя».
Критика Мередитом романтического эгоцентризма и позы, его стремление утвердить позитивную сторону романтического пафоса как условия независимой одухотворенности, борьбы и практической деятельности были одним из источников, которые питали восторженное отношение к нему Стивенсона. Неоромантик более поздней формации, Дж. -К. Честертон, обращаясь к Байрону и байронизму, противопоставляет их декадентам и декадентству: «Поза молодых байронических героев — преувеличенная искренность; декадент пошел дальше, и поза его — позерство».
«Байронизм» и «бьючемпизм» предстают у Мередита как начало и конец характерного энтузиазма эпохи в его превращениях. «Дело и борьба?» Разве это не родственно готовности подняться в парламенте одному против всех с обличительной речью?
Восстань, мой дух, уразумей,
И — в бой смелей!
(Дж. -Г.Байрон.
Перев. П. Сербаринова)
Разница между этими порывами состоит не только в их масштабах, но и в их подоснове и направлении.
к отщепенцу, но это — иная сторона проблемы. Важен сам Байрон и его пафос. Вспомним «Паломничество Чайльд Гарольда», как он покидает родину, бросая ей если не проклятие, то, во всяком случае, последнее «прости». Что оставляет он? Опустевшее поместье, «потухший очаг», цепного пса с похоронным воем. Он уезжает от развалин родового замка к руинам Эллады, Италии, Испании, он хочет взглянуть, как прошло их живое великолепие, чтобы освежить понимание своей собственной катастрофы, он ждет и от родных камней такого же красноречия, как от остатков Колизея. Оскудение составляет мотив его мыслей. И поиск энергии — его страсть.
Я мира не любил, как он — меня же;
Не льстил его порокам, не сгибал
Колен перед кумирами и даже
Улыбкой гордых уст не искривлял.
В толпе меня своим не почитали;
И хоть средь них, не с ними я стоял;
Их мыслей чужд, я вырвался б едва ли,
Когда б свой гордый ум не обуздал вначале 5.
Разве эти свойства — нелюбовь к «обществу», нежелание льстить сильным и подделываться под общий тон, обособленность положения — разве все это не напоминает примет, подмеченных Мередитом в облике своего героя? Разве нельзя было бы сказать о Гарольде, как говорил Мередит о Невиле Бьючемпе, что он «не ищет вашей (т. е. окружающих) симпатии, избегает ходульного пафоса и т. д.»?
«Байронизм» и «бьючемпизм», как это случается с началом и концом, с двумя сторонами медали, даже с противниками, нередко иронически повторяют друг Друга...
Байрон бунтует среди своих. Он провожает прошлое, с которым кровно связан. «Эта невероятная нежность,— говорил А. В. Луначарский о характере Байрона,— связанная с крайним самомнением и гордостью, создавала почву для столкновения с обществом». Но, следует продолжить, и общество, точнее, определенный социальный слой были почвой, воспитавшей и эту нежность, и эту гордость, эту исключительность. То были свойства среды, сохранившиеся в натуре Байрона целостно, между тем как для общего правила они сделались мишурой.
Герой Мередита находится в другом положении. Молодой Бьючемп не бежит от своей среды, но ищет ее, ибо она со времен Байрона успела распасться, принять немало инородного материала в свой состав, и Бьючемп имеет перед собой уже не круг постылых, однако знакомых лиц, а целую систему, «общество» в реальном смысле этого слова. Его естественное желание, его первый порыв — не остаться в одиночестве при этом неравном столкновении, нащупать опору. Но кто может оказаться с ним рядом?
— книгу Дж. Стюарта Милля «О свободе» («On Liberty», 1859) —«свободе мысли, речи и лица»6, — как расшифровал смысл этого памфлета А. И. Герцен. Он, как и многие тогда, горячо принял книгу Милля, его реакция показательна. «... Неужели не странно,— предугадывал Герцен вопрос читателя, — что там, где за два века Мильтон писал о том же, явилась необходимость снова поднять речь on Liberty...»
Точно так же можно было бы удивиться стремлению Мередита провести грань между «байронизмом» и «бьючемпизмом», когда кажется, что они так похожи.
Разве не решены были однажды эти социальные задачи, что вдруг возникла надобность их вновь поставить, да еще чуть ли не в тех же словах? Они были когда-то и как-то решены, но почему-то теперь возвращаются, однако в некоем превратном виде — пугающем, словно потревоженные призраки.
«Он потому заговорил,— отвечал за автора Герцен,— что зло стало хуже».
«хуже», оно содержит в себе суть критического пафоса. «Хуже» в данном случае не сравнительная степень одного и того же качества, но обозначение свойств иных: зло стало иным, — так надо, как представляется, понять Герцена и следом за ним Милля, — и еще худшим.
«Мильтон, — продолжает Герцен, — защищал свободу речи против насилия, и все энергическое и благородное было с ним. У Стюарта Милля враг совсем иной: он отстаивает свободу не против образованного правительства, а против общества, против нравов, против мертвящей силы равнодушия, против мелкой нетерпимости, против «посредственности»7.
По отдаленному, но ни в коем случае не прямому сходству можно, со своей стороны, полагать, что «байронизм»— это откровенный бунт от энтузиазма, сознающего: надо разрушить, и все, что попадается на пути — семейные узы, социальные связи, парламентская трибуна, борьба повстанцев, — все как-то само собой сливается в единый сокрушительный порыв:
В моих ушах, что день, поет труба,
Ей вторит сердце... 8
Из дневника в Кефалонии.
Перев. А. Блока)
Невиль Бьючемп — участник Крымской кампании, которая открыла ему глаза на многое. Он вернулся с фронта разгоряченный свободомыслием и бунтарскими настроениями. Однако он не представлял себе, сколь коренные перемены произошли в общественной жизни его родной страны. Он с ужасом слушает слова дяди о разлагающем господстве «лавочников», «среднего класса», этого «брюха страны», «прожорливого и испорченного». Дядя Ромфри тревожит племянника жестокими филиппиками против буржуа-манчестерцев: «Они заставляют маленьких детей работать на своих фабриках с утра до ночи. Их фабрики разрастаются дьявольской паутиной и сосут кровь страны. В их районе люди мрут, как овцы от эпидемии. Скелеты ведь не бунтуют. А они в довершение всего распевают воскресные гимны!» (гл. III).
Критика аристократа Ромфри вдохновлена сословным пристрастием и своекорыстием, он не гнушает-ся демагогии, однако жестокие факты не выдуманы им.
«Неужели Англия обнаруживает признаки упадка? Да еще какие!» — в крайней тревоге размышляет Бьючемп. И Бьючемп действительно мечется. «Он желал чего-то другого; он желал, чтобы они отдали свое время и силы чему-нибудь, чего нельзя было купить на рынке. Аристократия, он был в этом убежден, должна возобновить свой естественный союз с народом и вести его, как издревле вела, на поле битвы. Но как этого достигнуть?» (гл. III).
Стоит прислушаться к разговору, последовавшему за вопросом Бьючемпа к дяде:
«Прошу вас, скажите, что же нужно делать?»
Ответ дяди: — Ату на них! Самое храброе сердце одержит победу. Я в том нисколько не сомневаюсь. И я не сомнева-юсь, что мы одержим в конце концов верх. — А народ? Его надо принять в расчет, — сказал Невиль, отуманенный доводами дяди. — Что народ? — Я полагаю, что английский народ чего-нибудь да стоит, сэр. — Разумеется, когда борьба окончена и битва выиграна или проиграна. — Так вы думаете, народ останется зрителем? — Народ всегда ждет, кто останется победителем, мальчик. Юноша вскричал в отчаянии: — Разве это скачка? — Да, это тоже скачка, и нам чертовски не хватает выездки...» (гл. III).
Средневековый дядя Эверард Ромфри, с его, говоря по-герценовски, «привычками тори и скачек», а также с байронической страстью к театральности, привел в отчаяние, как видно, племянника с его «бьючемпизмом» — пониманием, что теперь не скачка и не сцена требуются, но нужна работа, которая все сможет переиначить. И когда дядя утверждает, что «Англия гибнет от трусости», Невиль Бьючемп, уже читавший, вероятно, брошюру Милля, старается вспомнить тому же другое название. «Постоянное понижение личностей, вкуса, тона,— словно его мысли читаем мы при разборе Герценом книги Милля, — ... Посмотрите — душа убывает» 9 и до них уже писал Диккенс, находит в переломный момент более оформившееся и наглядное подтверждение и получает более широкий резонанс.
«Стюарт Милль, — пишет Герцен, — стыдит своих современников, как стыдил своих Тацит; он их этим не остановит, как не остановил Тацит. Не только несколькими печальными упреками не уймешь убывающую душу, но, может, никакой плотиной в мире»10.
Книга Милля получила отклик в среде английских писателей. Они не ограничились его упреками и призывами, хотя повторяли их на разные лады. Факт «убывания души», его причины и следствия, процесс этого убывания, различные формы его выражения стали к концу века предметом пристального рассмотрения в английской литературе, и опять-таки прежде всего в романе.
Мередита тревожил недостаток «истинно-человеческого сознания» в разных сферах жизни, он искал тому причины и пути выхода. «Люди иного закала, — говорил Милль, — сделали из Англии то, что она была, и только люди другого закала могут ее предупредить от падения». В известной мере Мередит исходил из подобного же убеждения. Он искал людей «другого закала», людей одухотворенных, свободомыслящих, воодушевленных высокой идеей, способных постоять за свое достоинство и свои убеждения. И он отдавал себе отчет, что «вечно обвешивающие, вечно обмеривающие лавочники» не сделаются — «из какой-то поэтической потребности, из какой-то душевной гимнастики — героями»11.
Продолжая разбирать книгу Милля, Герцен останавливается на его характеристике общественной среды: «Нравственная основа поведения состоит преимущественно в том, чтобы жить, как другие. «Горе мужчине, а особенно женщине, которые вздумают делать то, чего никто не делает, но горе и тем, которые не делают того, что делают все». Для такой нравственности не требуется ни ума, ни особенной воли; люди занимаются своими делами и иной раз для развлечения шалят в филантропию... и остаются добропорядочными, но пошлыми людьми.
» 12
Такова среда, вызывающая на столкновение Бьючемпа, таков он сам с его затаенностью, постоянным пересмотром и стремлением к практическому действию.
Пересмотр этот завел Мередита достаточно далеко. И все же не избавил от иллюзий. Его общественный энтузиазм, как бы ни изменился он с байронических и более поздних времен, все же еще нередко напоминал чисто «викторианский» порыв «на улицу». Но «улица» раскололась и грозила народной революцией. Мередит интенсивно работал над романом «Карьера Бьючемпа» с 1871 по 1874 год, то есть как раз в то время, когда в Англии явно обозначился кризис либеральной идеологии. Автор находился тогда под сильным впечатлением событий, происходивших во Франции, — франко-прусской войны и Парижской коммуны. Дух времени ощущается в том настроении, с каким писатель обсуждает положение в связи с обострением классовой борьбы и перспективой ее развития в Англии.
«Так вы хотите взорвать Маунт-Лорель, мою бедную усадьбу, в виде примирительной жертвы бедным классам?» — спрашивает Невиля Бьючемпа дочь богатого аристократа. «Я надеюсь поставить ее на более прочный фундамент», — отвечает тот. «С помощью взрыва?» — «Предупредив его».
Позиция пересмотра, но также и затаенности, принятая Мередитом, не могла не повлечь за собой особого творческого подхода к изображению. В его произведениях крепнет тяга к «отстраненности» (aloofness), намечается стремление скрыть пружину действия, а свой взгляд на происходящее и персонажей выразить косвенным путем.
1. Боборыкин П. Д. Воспоминания, т. II. М., Художественная литература, 1965, с. 218—219.
2 Forster Е. М. Aspects of the novel. N. Y., 1954, p. 89.
3 Priestley J. B. George Meredith. L., 1926.
4. Уайльд О. Полн. собр. соч., т. III, с. 166.
6. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XI, с. 68.
7. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XI, с. 68.
8.Байрон Дж. -Г. Избр. произв. в одном томе, с. 356.
9. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XI, с. 68—69.
11. Там же, с. 71.
12. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XI, с. 72.