Юность. 1822—1836
Кемден-Таун, где в доме номер шестнадцать по Бейхэм-стрит обосновались теперь родители Диккенса, был окраиной Лондона. От настоящего города его отделяли полузастроенные участки, перемежавшиеся пустырями и зарослями кустарника. Диккенс блестяще описал в «Домби и сыне» этот район, каким он стал десять с лишним лет спустя, после 1835 года, когда через него неожиданно пролегла железная дорога. Она безжалостно разрушила жилища, сломала привычный уклад жизни местного населения — этой обособленной, почти деревенской общины ремесленников и мелких собственников, которая была столько раз описана в городском романе XIX века (вспомним Петербург Раскольникова, Париж Жервезы Купо и Лондон Самсона Брасса) и которая при всей своей захолустности до сих пор составляет в какой-то мере примету многих больших городов.
«Сады Стеггса... Это был небольшой ряд домов с маленькими, убогими участками земли, огороженными старыми дверьми, бочарными досками, кусками брезента и хворостом; жестяные чайники без дна и отслужившие свою службу каминные решетки затыкали дыры. Здесь «садовники Стеггса» выращивали красные бобы, держали кур и кроликов, возводили дрянные беседки (одной из них служила старая лодка), сушили белье и курили трубки... Как бы там ни было, местные жители почитали Сады Стеггса священной рощей, которую не уничтожат железные дороги; и были они так уверены в ее способности пережить все эти нелепые изобретения, что трубочист на углу, который, как было известно, руководил местной политикой Садов, обещал во всеуслышание, что в день открытия железной дороги — если она вообще когда-нибудь откроется — он прикажет двум своим мальчишкам вскарабкаться по дымоходам его жилища и приветствовать неудачу насмешливыми возгласами из дымовых труб».
Бейхэм-стрит была заметно благоустроенней: она шла террасами, на которых стояли двухэтажные дома не более чем десятилетней давности. Но где-то уже за углом притаилось множество таких «Садов Стеггса», и Чарльз, наверное, частенько бродил там в последующие месяцы своего вынужденного безделья. Сама Бейхэм-стрит по составу обитателей тоже отнюдь не была чем-то единым: Диккенсы жили здесь в соседстве с мелкими лавочниками, не слишком преуспевшими людьми свободных профессий, которые, подобно им самим, притязали на некую социальную избранность; тут же обосновались и почтенные ремесленники, которых Диккенсы никогда не считали себе ровней. Теперь они, однако, спустились на более низкую ступень общественной лестницы (да и на ней удерживались с трудом) по сравнению с временами Сент-Мэриз Плейс в Чэтэме, хотя уже там им жилось хуже, чем на Орднанс Террас, где они провели самые свои счастливые и беззаботные дни. Уже старухой Мэри Уэллер вспоминала, что еще в Чэтэме с переездом из одного района в другой в доме поубавилось гостей, поубавилось веселья. А теперь уже не было и Мэри Уэллер — она вышла замуж за плотника с верфи и, когда семья Диккенсов переехала в Лондон, осталась в Чэтэме. Теперь всю работу по хозяйству исполняла «сиротская» — девочка, взятая из чэтэмского работного дома, то есть принадлежавшая к самым низам весьма обширного тогда отряда прислуги. Даже для нее, наверное, не хватало места, и она ютилась где-нибудь под лестницей (подобно «маркизе» у Салли Брасс в «Лавке древностей»), ибо, кроме четы Диккенсов и их шестерых детей, в доме был еще жилец, молодой
женщины бесконечно глупой и отталкивающе бессердечной. Им так недолго довелось жить весело и принимать гостей (и то ведь без большого размаха), что казалось жестокой несправедливостью расплачиваться за это столь дорогой ценой. Но их кредиторы думали иначе: отдавай деньги в срок и не трать сверх меры — таково было их кредо, и они добивались, чтобы за несколько лет привольной жизни им было уплачено сполна. Опыт, приобретенный в эти два года (1823—1824), навсегда приучил Диккенса быть предельно аккуратным в денежных делах и до такой степени заботиться о правильном ведении хозяйства, что, пожалуй, он не уступил бы в этом отношении самому почтенному лавочнику.