«Тайна Эдвина Друда»
Хотя большую половину последнего десятилетия Диккенс провел в ярком свете газовых огней театральных рамп и публичных залов, в каком-то смысле его жизнь в эти годы была более сокровенной, личной, нежели в сороковые и пятидесятые годы с их речами, благотворительностью и периодическим вмешательством в общественную жизнь. Этот личный тон мы различаем в его последнем романе, в «Тайне Эдвина Друда», где широкие социальные полотна, характерные для его творчества почти с самого начала и особенно с «Мартина Чеззлвита», вдруг сжимаются до изображения круга людей свободных профессий в кафедральном городишке; однако в «Тайне Эдвина Друда» явственнее, чем прежде, проступает проблема злого в человеке и обществе. Существенно влияя на его мировосприятие — сдерживая его оптимизм и человеколюбие, смущая веру в христианский гуманизм, — зло неразрывно связывалось в его представлении с насилием. Некоторые причины этого я приведу ниже. Да мы уже видели, в какой ужас повергали Диккенса общественные беспорядки и какую брезгливость вызывало у него зрелище раскованных, диких страстей.
В сфере общественной жизни его равно раздражали и отталкивали политические сборища, артистическая богема и моральная распущенность, бродяги, хулиганы, смутьяны, отшельники, игроки на скачках.
нашей сегодняшней точки зрения, мы никак не признаем, что отличительной чертой той эпохи была утрата Британией могущества и влияния. Однако Диккенсу (подобно многим скромным и законопослушным сегодняшним потомкам скромного и законопослушного класса мелкой буржуазии) казалось, что мир рушится. Многие очерки, написанные в его журнале «Круглый год», прямо направлены против роста насилия и хулиганства. В 1861 году он выступает против бродяг, вскоре после этого разражается в «Земле Тома Тиддлера» негодованием против скверны, в которую обратил свою жизнь богатый отшельник 1. В статье же «Хулиганы» он писал:
«Отъявленного рецидивиста всегда можно упечь на три месяца. Когда он выйдет из тюрьмы, он будет все такой же отъявленный рецидивист. Значит, надо снова его засадить. «Помилуй бог, — возопит
Общество защиты обиженных хулиганов, — это все равно, что приговорить его к пожизненному заключению». Именно за это я и ратую... когда я вижу, как он позорит женщин, идущих воскресным вечером из церкви, я думаю, что с него мало шкуру спустить за это...»
С пятидесятых годов безудержно росло его восхищение полицией (в особенности детективами Лондона, Ливерпуля и других крупных городов); теперь он приходит к убеждению, что у полиции недостаточно сил, что общество мало помогает ей. Мысли для него не новые — вспомним его возмущение кулачным правом американских прерий в 1846 году: «Иначе нас ждет участь Дальнего Запада и нож мясника». Он был готов к решительным действиям. В 1853 году, когда подручный булочника «использовал уголок за воротами нашего дома для своих надобностей», Диккенс ограничился внушением. Но единственным результатом его увещеваний было то, что нарушитель приличий повел себя «очень дерзко». В шестидесятые годы он действовал решительнее. Ему повстречалась компания молодых ирландцев, возвращавшихся навеселе с какой-то пирушки и выкрикивавших непристойные и оскорбительные выражения. Он не отставал от них, пока не показался полисмен, а затем потребовал задержать девицу, которая осталась в одиночестве, когда шумная компания дала тягу. И как ни упирались полисмен и мировой судья, он, потрясая уголовным кодексом, настоял на возбуждении дела против девушки. Наутро он даже явился в суд. На молодой ирландке как воплощение скромности белел свежий чепчик. Диккенс рассказывает о происшествии не без юмора, однако у него нет ни малейших сомнений в своей правоте. Мне лично эта история не по душе, другие воспринимают ее иначе, но, главное, она показательна для его отношения ко всему, чем живет общество.
— Карлейль, Рескин, Теннисон — выступили в его защиту. К ним примкнул и Диккенс. Его выступление в пользу твердой власти обычно извиняют преклонением перед Карлейлем. Но в письме к Сэржа от 30 ноября 1865 года он недвусмысленно указывает на две причины, побудившие его выступить с поддержкой крутых действий губернатора: неприязнь к миссионерским заботам о неграх, когда в Англии простой народ погряз в нужде, и беспокойство, что английское правительство не способно управлять страной.
«Восстание на Ямайке тоже весьма многообещающая штука. Это возведенное в принцип сочувствие чернокожему — или туземцу, или самому дьяволу в дальних странах, — и это возведенное в принцип равнодушие к нашим собственным соотечественникам в их бедственном положении среди кровопролития и жестокости приводит меня в ярость. Не далее как на днях в Манчестере состоялся митинг ослов, которые осудили губернатора Ямайки за то, что он подавлял восстание! Итак, мы терзаемся за новозеландцев и готтентотов, как будто они то же самое, что одетые в чистые рубашки жители Кэмбервелла, и их можно соответственно укротить пером и чернилами... Если бы не чрезмерное нетерпение и поспешность чернокожих Ямайки, все белые были бы истреблены, даже не успев заподозрить неладное. Laissez-aller 2 и британцы никогда, никогда, никогда!..»3.
Не удивительно поэтому, что единственный общественный деятель в «Эдвине Друде» — мистер Сластигрох, которого Диккенс язвительно третирует за деспотическое навязывание гуманных реформаторских взглядов инакомыслящим согражданам; а осаживает этого не в меру шумного друга реформ каноник Криспаркл, любитель бокса, плаванья и классических авторов, приятный во всех отношениях холостой священнослужитель; он со всей твердостью придерживается терпимого и светлого взгляда на жизнь, но не кричит об этом на всех перекрестках и никому его не навязывает.
«Моя вера в людей, которые правят, в общем, ничтожна; моя вера в народ, которым правят, в общем, беспредельна». Оба слова — «людей» и «народ» — были напечатаны со строчной буквы, что дало многим повод обвинить писателя в отречении от демократии. Диккенс незамедлительно отвечал, что его убеждения не переменились: он не верит в правителей Англии, но верит в Народ.
И все же, я полагаю, у этого либерализма всегда были четко очерченные границы. Сколько бы ни провозглашал Диккенс независимость своих взглядов, определенные группы людей, «не вписывавшиеся» в общество, с трудом могли рассчитывать на его благосклонность. Он не разделял крайних предрассудков. Можно с полной уверенностью утверждать, что, например, расистом в нашем понимании он, конечно, не был. В «Нашем общем друге» он с примерной объективностью показал добропорядочного правоверного еврея Райя, поскольку покупательница его Тэвисток-хаус миссис Дэвис, еврейка, призналась ему, что из-за Фейгина еврейская община считает Диккенса заклятым врагом их нации. Но, даже ужаснувшись этому обвинению, он совершенно искренне удивлялся честности Дэвисов в вопросах, связанных с покупкой дома. Так же обстояло дело и с неграми: «... бесспорный факт, что, когда несколько цветных собираются вместе, от них исходит запах, не очень радующий обоняние, и я был вынужден поспешно отступить из их опочивальни. Я глубоко убежден, что в этой стране (США) они скоро полностью вымрут. Когда посмотришь на них, то представляется абсурдной сама мысль о том, что они удержатся рядом с неутомимым, умным, энергичным и просто сильным народом».
В числе дурацких обывательских толков, отравивших жизнь несчастного Невила Ландлеса после исчезновения Эдвина Друда, была и сплетня о том, что до приезда в Англию по его приказанию где-то засекли до смерти каких-то «туземцев», о которых в Клойстергэме знали только, что все они черные, все очень добродушные, себя всегда называют «мой», а прочих людей «масса» или «мисси».
Предрассудки его класса умирали в нем медленно, как, впрочем, и тешившее его самообольщение. В апреле 1869 года он отвечает на чей-то вопрос: «Хочу вас уведомить, что, кроме доброго имени отца, других украшений на моем гербе не было, как не было и простертого льва с мальтийским крестом в правой лапе. Я никогда не избирал себе девиза, будучи совершенно равнодушным к формальностям подобного рода». Но это высокомерие все же безобиднее, чем его гражданские предрассудки. Ибо все, что не укладывалось в его картину мира, тотчас пополняло список общественных пороков. Возможно, именно поэтому в его последнем, неоконченном романе делается упор на личные добродетели.
Не в характере Диккенса было легко отойти от общественной жизни. Даже в последний год он проводит зиму в Лондоне, посещая обеды и приемы: его настроение заметно улучшилось с прекращением чтений, хотя здоровье было уже непоправимо подорвано. В марте 1870 года он был принят королевой; в продолжение полуторачасовой аудиенции королева милостиво стояла, поскольку ему придворный этикет не позволял сесть. Он был самым знаменитым из ее подданных, к нему полностью относились слова, сказанные им о Шекспире: «Простолюдин... небесполезный для государства». Тридцать лет назад, когда королева выходила замуж, он наполовину в шутку писал Форстеру:
«От горя я сам не свой, все валится из рук. Перечитал «Оливера», «Пиквика» и «Никльби», пытаясь собраться с мыслями и сесть за новый роман, но все напрасно:
«В Виндзор, мое сердце!
Здесь счастья мне нет.
В Виндзор, мое сердце,
Любимой вослед».
на утреннем выходе принца Уэльского. Больная нога не позволила ему свозить Мэйми на бал во дворец, однако его отношения с двором не прервались:
«При сем прилагаю для Ее Величества первый выпуск моего нового романа, который появится в печати только в следующий четверг, 31-го числа. Не соблаговолите ли Вы передать его королеве с изъявлением моей верноподданной преданности и любви? Если это повествование пробудит интерес Ее Величества и королева пожелает узнать содержание следующих выпусков раньше своих подданных, то Вы знаете, какой честью будет для меня присылать эти выпуски до их выхода в свет...»
Увы, королева не проявила любознательности.
Из двенадцати выпусков «Тайны Эдвина Друда» Диккенс успел закончить шесть, и как это не похоже на любой из его прежних романов! Здесь нет широкой социальной панорамы, как в «Мартине Чеззлвите» или «Крошке Доррит», и это не притча о духовном или общественном возвышении, как «Дэвид Копперфилд» или «Большие надежды». Комментаторы романа извели массу сил, решая загадку: был ли Эдвин Друд убит, и если да — то кем? Большинство склоняется к мнению, что убийцей был Джаспер. Но если к этому сводится все содержание романа (а в защиту этого плоского мнения можно сослаться на само название — «Тайна Эдвина Друда»), то по сравнению с прежними сочинениями Диккенса его последний роман невероятным образом обеднен.
Не исключено, конечно, что Диккенс ставил перед собой задачу просто овладеть новым, узким жанром и превзойти в нем Уилки Коллинза; но гораздо более вероятно, что убийство (или тайна) играет в романе подчиненную роль, как убийство Талкингхорна или Монтегю Тигга. Если так, то какова основная идея романа? Стоит задаться этим вопросом — и становится ясно, что Диккенс был художником, творившим по заранее обдуманному плану, хотя он и публиковал романы частями и порой увлекался и отходил в сторону. О «Тайне Эдвина Друда» как о чем-то законченном судить трудно, поскольку в романах Диккенса вопреки первому впечатлению отдельные части настолько взаимосвязаны, что лишь произведение целиком может дать ключ к пониманию романа во всем его единстве. Однако можно выделить некоторые аспекты, незнакомые по его прежним романам, и можно связать вероятного убийцу (во всяком случае, человека с психологией преступника), Джаспера, с трактовкой темы зла и убийства в предыдущих романах; «Тайна Эдвина Друда» — кульминация этой темы.
«Тайны Эдвина Друда», каким мы знаем этот роман, состоит в том, что Англия сведена до размеров городка, а из населения представлены только средняя буржуазия и лица свободных профессий. Я пишу «каким мы знаем этот роман», поскольку в последних главах действие переносится в Лондон, причем в Лондон ранних романов Диккенса; Билликин, домовладелица-кокни, — это в точности хозяйка Дэвида Копперфилда. Время действия романа (в отличие от «Нашего общего друга») намеренно перенесено в годы молодости самого писателя, однако основные действующие лица в целом современники его зрелых лет. Милый, избалованный, очаровательный Эдвин Друд, любящий жизнь и не любящий ломать голову над ней, — этот человек встречает зарю империализма; вспомните его уверенность в том, что ему бы добраться до Египта, а уж там он наведет порядок. Невил и Эллен Ландлес с их цейлонским прошлым и весомым бременем прав и обязанностей тоже порождены средневикторианской Англией. Их всех принимает под свое крыло благороднейший каноник Криспаркл, и это похоже на реверанс закрытым школам, в которых воспитываются будущие хозяева империи. Характерно, что все герои, принадлежащие к «лагерю добра», даже Розовый Бутон, в первый момент кажущаяся кокетливым вариантом Доры, — все они теснее и решительнее сплочены против зла. На смену кротким духом, смиренным, сомневающимся, как Эстер и Крошка Доррит, приходит более решительная и мужественная, более выносливая, но и сугубо волонтерская армия добра.
К этой группе, сдружившей церковь и закрытый пансион, примыкает в качестве союзника — внимание! — юрист Грюджиус. Пусть он так же сух и скучен, как его уложение законов, пусть, рано обманувшись в любви, он на всю жизнь остается холостяком: он ничуть не похож на скользкого мистера Джеггерса (не говоря уже о негодяях-стряпчих в ранних романах Диккенса). С приходом Грюджиуса «лагерь добра» обретает надежную опору и решимость бороться со злом. Если мистер Дэчери — а в этом я почти уверен — окажется частным сыщиком (то есть из той категории лиц, чьим профессиональным умением, ловкостью и упорством в борьбе с преступниками так восхищался Диккенс), то «Тайна Эдвина Друда» — первый случай в творчестве Диккенса, когда совещательные и исполнительные силы закона выступают совместно против сил зла. Действующие лица романа составляют маленький, тесно сбитый мир интеллигенции и молодежи, призванной послужить Империи (к ним нужно еще добавить достойного и находчивого молодого лейтенанта Тартара, отставного офицера флота). И поскольку Империя в какой-то степени держится на каждом из них, географические рамки романа раздвигаются далеко за пределы таких широких социальных полотен, как «Холодный дом» или «Крошка Доррит».
— в романе есть лица, принадлежащие и к другим слоям общества. Мне представляется, что Диккенс намеренно собрал вместе всех, по его мнению, порядочных, мужественных (или женственных), заслуживающих доверия и, главное, жизнеспособных представителей английского общества, чтобы противопоставить их злому началу Джаспера. Среди них нет официальных представителей власти или неумеренно громких рупоров идей: филантроп и реформатор мистер Сластигрох — просто наглец и лицемер; настоятель собора — оппортунист и приспособленец; мэр — напыщенный дурак. Нет, в современном обществе инициатива борьбы со злом переходит к частным гражданам; и пусть действие романа отнесено к более раннему периоду — его герои живут в 1870 году.
А как относительно сил зла? И здесь звучат современные нотки, ибо мистера Джаспера с его любовью к музыке и пристрастием к опиуму следовало бы, как Рэйберна и Лайтвуда, ожидать в девяностые годы — если бы мы не знали, что истоки девяностых годов
1. — рассказ о нем напечатан в декабре 1861 г.; написан в соавторстве с другими сотрудниками «Круглого года», Диккенсу принадлежат главы I, V и VII.
2. Небрежность, нерадение (франц.— слова из «Правь, Британия». — Прим. перев.
3. ... никогда, никогда! — «... никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом!» — слова из патриотической песни «Правь, Британия, правь, Британия, владычица морей!» Ее автор — поэт Дж. Томсон (1700—1748); музыку написал Т. -А. Арн (1710—1778). Считается неофициальным гимном Великобритании (официальный — «Боже, храни короля (королеву)»).