«Пиквик»
А теперь нам пора обратиться к романам, которые принесли Диккенсу в столь раннем возрасте «благосостояние и славу». «Записки Пиквикского клуба» — эта книга, столь прославленная по всему свету, столь плохо местами написана и столь непохожа в целом на привычное для современного взрослого читателя чтение, что любой честный критик не может сегодня не отнестись к ее установившейся репутации с изрядной долей скептицизма. Если сбросить со счета немногих восторженных ее поклонников, книга эта живет для нас в воспоминаниях детства, и мы мысленно возвращаемся к ней с чувством восторга, но иногда с раздражением. И все же человек восприимчивый и беспристрастный, внимательно перечитав этот роман, убедится, я думаю, в том, что перед ним произведение действительно замечательное и совершенно необычное.
С первого же произведения Диккенса возникает вопрос о том, насколько его романы результат широкого замысла и насколько импровизация. Со времени выхода в свет «Кенилворта» Вальтера Скотта (1821) стало обычаем, весьма удобным для публичных библиотек, где книги выдавались на дом, печатать романы в трех томах. Книги же публицистического характера, вроде популярных «Тома и Джерри» Пирса Игэна, или спортивные очерки, или очерки светской жизни выходили ежемесячными выпусками. Когда в 1836 году мистер Холл предложил Диккенсу сочинить текст к серии спортивных рисунков, тот уже носился с мыслью о трехтомном романе, который положил бы начало другим его вещам, написанным в почтенной традиции Вальтера Скотта. Принимая же новое, весьма заманчивое в финансовом отношении предложение, он вынужден был согласиться на метод публикации, относительно которого, как он писал, «друзья предупреждали меня, что это вид издания дешевый и несолидный и что участие в нем погубит все мои планы». Работа над «Пиквикским клубом» была в известном смысле скорее данью «журналистике» (хотя Диккенсу и пришлось в результате отказаться от написания третьей серии «Очерков Боза»), чем шагом на пути к серьезной литературе, в которой он хотел утвердиться.
По причинам, указанным выше, Диккенс счел эту систему ежемесячных выпусков наиболее для себя подходящей и следовал ей всю жизнь, отказываясь от нее лишь ради еще более необычной системы еженедельных выпусков — когда читатели проявляли особенное нетерпение. Подобный метод, с ежемесячным или еженедельным подсчетом числа проданных экземпляров, потоком читательских писем-советов и неизбежным искушением изменить задуманный план в угоду критике — все это подстрекало к импровизации.
набросков, которые обеспечивали бы плавное развитие сюжета, оставляя место для возможных перемен, росли по мере того, как накапливался опыт. В первых романах значительно больше импровизации, чем в последующих, и особенно, разумеется, в «Записках Пиквикского клуба». В отношении других его ранних романов дело обстояло так, что между подписанием издательского договора и выходом в свет первого выпуска оставалось некоторое время, и это позволяло ему хорошенько обдумать замысел (для «Оливера Твиста» этот срок составил шесть месяцев, для «Николаса Никльби» — четыре, для «Барнеби Раджа», первого его романа, построенного по точному и хорошо разработанному плану, — пять лет). Начиная с 1846 года, когда был написан «Домби и сын», Диккенс всегда заготавливал несколько выпусков еще до того, как начиналась публикация. С «Пиквиком» же получилось иначе: 10 февраля 1836 года Диккенс получил предложение издателя, 16 февраля дал на него согласие, 18 февраля приступил к работе над романом, а 31 марта уже вышел в свет первый его выпуск.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что начало «Пиквикского клуба» носит журнальный характер и распадается на отдельные эпизоды: ведь единственное, что объединяет повествование, — путешествие пиквикистов в почтовой карете, а одного этого, следует думать, маловато. Диккенс, как видно, и в самом деле хотел сделать каждый выпуск чем-то самостоятельным. Однако после первой же бессмысленно-шутовской главы стиль автора и манера повествования становятся гораздо более уверенными, оставляя далеко позади «Очерки Боза»; Диккенс явно ощущает, что у него впереди еще сколько угодно времени, чтобы развить сказанное, и что на сей раз он пишет не какую-нибудь случайную зарисовку для журнала.
Роберт Сеймур был известен своими спортивными картинками, и ему нужен был текст для них. Но в позднее написанном предисловии Диккенса мы читаем: «... я возразил, что хотя я родился и рос в провинции, но отнюдь не являюсь великим знатоком спорта, если не считать передвижения на всех видах транспорта... И что мне хотелось бы идти своим собственным путем и с большей свободой выбирать людей и сцены из английской жизни... С моим мнением согласились, я задумал мистера Пиквика и написал текст для первого выпуска». Это слишком просто, чтобы полностью соответствовать истине. Диккенс, бесспорно, понял, что перед ним открываются огромные возможности, и он взял верх над своим иллюстратором, да так, что этого трудно было ожидать от молодого, сравнительно еще неопытного писателя.
Самоубийство Сеймура уже в самом начале их совместной работы объяснялось, конечно, врожденным депрессивным психозом, которым тот страдал, однако здесь, возможно, сыграло роль и властное обращение с ним Диккенса. Последнее и побудило критиков обратить внимание на то, как Диккенс подчинил себе иллюстратора, но они упустили при этом из виду, насколько сам Диккенс оказался связан избранной темой. Дело не только в том, что, взявшись за «Пиквика», он принял систему ежемесячных выпусков, и не в обилии явно навязанного ему спортивного материала (здесь и крикетный матч, и катание на коньках, и поездка на охоту в Саффолк); дело в изображении провинции, известной ему лишь по воспоминаниям детства, по репортерским вылазкам и редким экскурсиям, которые он предпринимал, будучи уже лондонцем с головы до ног.
Если учесть, сколь мало он знал свою страну за пределами Лондона, то достойно удивления искусство, с каким он, меняя обстановку и, главное, замечательно передавая атмосферу путешествия, добивается того, что читателю начинает казаться, будто он и впрямь исколесил всю Англию и узнал ее жизнь во всех подробностях. А между тем основную часть книги составляет газетный материал, почерпнутый Диккенсом из его журналистского опыта, — это выборы в Итенсуилле, деятельность Ипсуичского мирового суда и провинциальных газет и многочисленные, выступающие на передний план сцены на постоялых дворах; остальная же часть книги — особенно сцены в Рочестере, Дингли Делле и Магльтоне — это наверняка не более чем приукрашенные фантазией воспоминания детства. Он меньше понимает в сельской жизни, чем в городской, — здесь у него нет настоящей меткости взгляда, и в своем восприятии деревни, как в жизни, так и в литературе, он типичный лондонец, выехавший на воскресный пикник. Ему не удается по-настоящему захватить нас, он порой рисует какие-то пасторальные картинки, но в то же время он преисполнен радости жизни, беззаботности и душевного покоя. Деревенская жизнь, оказывается в его книгах условным, но при этом достаточно выразительным символом простодушного счастья. Впрочем, никогда больше автор не сумел использовать этот символ так полно и так успешно, как в «Пиквике», где он адекватно выражает диккенсовское восприятие жизни и тем самым служит основой всего романа.
«Пиквика» — одна из самых слабых и самых шутовских им написанных — повествует о заседании Пиквикского клуба, и, как всегда, когда ему приходится давать отчет о дебатах, столь ему ненавистных, столь презираемых им со времени недавней работы в парламенте, его обычно такой тонкий слух ему изменяет. Но тема спора между мистером
Пиквиком и мистером Блоттоном окажется одной из главных для Диккенса, и в течение многих лет в его книгах будет развертываться спор между Правдой — то есть воображением и фантазией, и Кривдой — то есть фактами и цифрами. А поскольку эта антиинтеллектуальная тема будет, начиная со следующего романа «Оливер Твист», развиваться во многих его произведениях, мы можем только порадоваться, что здесь он не слишком ею заинтересовался. Во второй главе «Пиквика» рассказ приобретает уверенность и легкость, и пиквикисты отправляются из Лондона в провинцию, где жизнь, при всей ее нескладности, — бесконечная вереница праздничных сцен, которые дышат простодушным весельем.
Мистера Пиквика, ушедшего от дел обеспеченного буржуа, сопровождают пожилой Лотарио 1, мистер Тапмен и молодой мистер Снодграсс, натура поэтическая; оба они, очевидно, люди со средствами — иначе откуда бы у них столько досуга? Четвертый их сотоварищ, мистер Уинкль, — спортсмен, а вернее, обманщик, с таким же основанием рассказывающий о своих спортивных подвигах, с каким Диккенс пишет о спорте; это сын бирмингемского дельца, снабдившего сына деньгами, чтобы тот, прежде чем войдет в отцовское дело, хорошенько успел оглядеться в свете. Все это люди, о которых Диккенс вряд ли мог много знать. Досуг был для него непозволительной роскошью, а постоянное безделье утомило бы его до смерти; ни один джентльмен никогда б не поверил, что Диккенс достаточно хорошо представляет себе, что значит быть джентльменом. Но что до непредвиденных случайностей, выпадающих на долю странствующих пиквикистов, то этого Диккенс вволю насмотрелся в своей семье; если ему где-то и не хватало житейских примеров, то лишь в тех случаях, когда речь шла о порядке и дисциплине. Следует также добавить, что знакомый Диккенсу с детства мир бедняков и отверженных и его социальные проблемы оказываются за пределами внимания странствующих пиквикистов; нет у них и одержимости проблемами зла и преступления. Если вспомнить, как была показана лондонская жизнь в некоторых из «Очерков Боза», то в этом отношении охват действительности в «Пиквикском клубе» сужается.
Принято считать, что подобные мрачные и даже похоронные ноты привносятся в роман за счет довольно безвкусных, плохо написанных мелодраматических вставных новелл, которыми особенно богата первая половина романа. Я никак не могу с этим согласиться. Теневая сторона жизни, тучи, что постепенно сгущаются вокруг мистера Пиквика до тех пор, пока его по ложному обвинению в неуплате долга не бросают в беспросветную тьму Флитской тюрьмы, — все это в разных формах присутствует в романе изначально, и тем ощутимее и приемлемее становится для нас радостное
с жалким свертком в оберточной бумаге, суждено сопровождать нашу идиллическую компанию горожан, выехавших в провинцию. Джингль кажется нам негодяем, поскольку он позволял себе играть романтическими чувствами несчастной старой девы мисс Рейчел Уордль, но сам Диккенс, очевидно, считал это происшествие чем-то вроде обычной мюзик-холльной шутки над старыми девами. К счастью, впрочем, женщины не играют большой роли в «Записках Пиквикского клуба», ибо стоит им там появиться, как в романе начинают звучать самые что ни на есть язвительные интонации молодого Диккенса. С кем мы будем дальше отождествлять себя, так это с удалившимся от дел буржуа, мистером Пиквиком, но он не сразу, а лишь постепенно завоюет нашу симпатию. Начнем с того, что, хотя он безмерно легковерен во всем, что выходит за пределы его банковской конторы, он отнюдь не является олицетворенной наивностью; по временам он изрекает какую-нибудь житейскую истину, и тут обнаруживается, что истина эта не из тех, каких можно ждать от достойного и смелого человека, почти уже завладевшего нашим сердцем; что она, скорее, под стать человеку низменному, прозаичному, циничному и духовно неразвитому. Таков, в частности, его знаменитый совет всегда поступать, как другие. Опять же это он, а не кто-нибудь другой предлагает подкупить Сэма Уэллера, чтобы тот открыл местонахождение сбежавших Джингля и Рейчел Уордль. «Я воспользовался аргументом, который, как подсказывает мне мое знание людей, является наиболее убедительным во всех случаях жизни», — заявляет он. Но постепенно мистер Пиквик завоевывает нашу привязанность своим постоянным оптимизмом (мистер Уордль тоже всегда весел, но порой изрядно нас утомляет), своей предупредительностью (помните, как он обходителен со старенькой миссис Уордль), своей неисчерпаемой учтивостью и галантностью, своей готовностью попасть впросак, лишь бы только помочь человеку в нужде, своей решимостью идти против того, что ему кажется несправедливым, а главное — своим романтичным складом души и полным нежеланием подчиняться властям. Из пожилого, дородного, благоприличного рантье он почти сумел превратиться в странствующего рыцаря с детским и благородным сердцем. Наше отношение к мистеру Пиквику начинает меняться уже в саффолкских сценах романа. Когда он просыпается в тачке посреди загона для скота и толпа кричит ему: «Какие еще друзья, ура!» — нам хочется, словно мы присутствуем на пантомиме, освистать подлых обидчиков. У мистера Пиквика есть друзья, это мы — его читатели. Когда вскоре после этого мистер Пиквик раскрывает всю подноготную Джингля перед мистером Напкинсом, мировым судьей Ипсуича, нам в общем-то безразлично, удастся ему или нет предостеречь Напкинса и спасти его от мошенника, скорее, нам даже жалко Джингля; но когда Джингль на прощание покровительственно говорит нашему герою: «Славный малый Пиквик — доброе сердце — крепкий старикашка — но горячиться не следует — вредно — весьма», в нас уже нет ни капли сочувствия Джинглю — представителю бедности и реальности; если реальность заявляет, что мистеру Пиквику не следует горячиться, значит, она не права. Ибо мы тоже научились лозунгу «Пиквик и принцип!».
Это Сэм Уэллер, и никто иной, научил нас, что Пиквик есть принцип; именно Сэм Уэллер выражает постепенно растущее в нас сознание нравственного величия Пиквика, так что он имеет полное право заявить в конце концов Джобу Троттеру: «Я никогда не слыхал, заметьте это, и в книжках не читал, и на картинках не видал ни одного ангела в коротких штанах и гетрах — и, насколько я помню, ни одного в очках, хотя, может быть, такие и бывают, — но заметьте мои слова, Джоб Троттер: несмотря на все это, он — чистокровный ангел, и пусть кто-нибудь посмеет мне сказать, что знает другого такого ангела!» Но ведь отношения мистера Пиквика и Сэма Уэллера и составляют главную тему книги; ей подчинены второстепенные темы провинции (праздничное довольство) и Лондона (ужас повседневной действительности).
Обе они превосходно соединяются в малозаметном эпизоде романа, написанном задолго до того, как началась одновременная с «Пиквиком» публикация «Оливера Твиста», влиянию которого часто приписывают мрачные ноты «Записок Пиквикского клуба». Когда мистер Пиквик и Сэм Уэллер покидают Итенсуилл и направляются в Бери-Сент-Эдмондс, чтобы захватить там этого негодяя Джингля, они наблюдают по пути лирическую сцену деревенской жизни.
«Когда карета быстро катится мимо полей и фруктовых садов, окаймляющих дорогу, группы женщин и детей, наполняющих решета плодами или подбирающих разбросанные колосья, на секунду отрываются от работы и, заслоняя смуглые лица загорелыми руками, смотрят с любопытством на путешественников, а какой-нибудь здоровый мальчуган — он слишком мал для работы, но такой проказник, что его нельзя оставить дома, — выкарабкивается из корзины, куда его посадили для безопасности, и барахтается и визжит от восторга».
«Когда я удрал от разносчика, а к ломовику еще не нанялся, я две недели жил в немеблированных комнатах... под арками моста Ватерлоо... обыкновенно в темные закоулки таких заброшенных мест забиваются умирающие с голоду, бездомные люди». Даже при том, что Диккенс часто импровизирует, это сопоставление не кажется мне случайной удачей. Здесь в основную линию отношений Сэма и мистера Пиквика вносится наглядный контраст между идиллической деревней (созерцая ее глазами горожанина, Диккенс не желает замечать сельскую бедноту, хотя отлично знаком с произведениями ее поэта Крабба) и безжалостным городом. Сэм, наставник мистера Пиквика, его проводник по миру, прибегает к тому же «черному юмору», что и Джингль, хотя намерения у него, конечно, другие — благородные. Но мистер Пиквик — тоже спаситель и в известном смысле наставник Сэма, ибо это он дал ему окунуться в счастливую, праздничную атмосферу деревенской жизни, где тот мгновенно расцвел — на рождество в Дингли Делле он «ухитрился стать весьма популярным и чувствовал себя как дома, словно родился на этой ферме». Стоит ли удивляться, что такой союз, вполне выгодный обеим сторонам, не нарушается у порога Флитской тюрьмы и Сэм дает себя арестовать, чтобы остаться рядом с человеком, который заменил ему отца и который нуждается в его опеке и житейских наставлениях ничуть не меньше, чем его родной отец Тони Уэллер — тоже его единомышленник и человек, исполненный добродушной мудрости.
Профессор Стивен Маркус 2, безусловно, прав, полагая, что Диккенс выразил здесь что-то свое, очень личное. Большинство ранних романов Диккенса носит явный автобиографический характер, и «Записки Пиквикского клуба» только на первый взгляд не подпадают под это правило. Мне даже кажется, что профессор Маркус мог бы продолжить свою удачную мысль. В «Пиквике», разумеется, оживают те мучительные месяцы, когда отец Диккенса был впервые заключен в тюрьму, причем автор разрешает ситуацию так, как ему хотелось бы, чтоб она разрешилась в жизни. В беллетристическом варианте этой реальной истории юный Диккенс (Сэм) остается со своим отцом в Маршалси и дружески делится с ним своим житейским опытом, приобретенным в часы безрадостных прогулок по лондонским улицам во время обеденного перерыва на фабрике ваксы. Этот счастливый сон бесспорно заслуживал того доброго отношения, какое он встретил у читателей.
Одновременно с выходом одиннадцатого выпуска «Записок Пиквикского клуба» Диккенс начал публиковать свой второй роман, «Оливер Твист». Еще до того как был закончен «Оливер Твист», начали появляться первые выпуски его третьего романа «Николас Никльби». Впрочем, в эти поразительные первые годы творчества он не только нес немыслимое бремя литературной работы, он еще много играл. Человек необыкновенно общительный, с редкой способностью не просто поддерживать широкий круг знакомств, а буквально манипулировать ими, словно жонглер разноцветными обручами, и оставаться на протяжении многих лет в неизменных и одинаково близких отношениях с самыми разными людьми, он в эти годы чрезвычайно расширил свое представление о человеческой природе. В 1841 году, когда он приступил к публикации так долго готовившегося романа «Барнеби Радж», его положение в мире искусства мало уже было бы назвать прочным, оно было исключительным. Он еще успел застать последних представителей эпохи Регентства и расцвета романтизма, и его друзьям Уолтеру Сэведжу Лэндору и Ли Ханту суждено было оказаться своего рода соединительным звеном между ним и Шелли и Байроном (вспомним, что влияние и популярность Байрона и Шелли послужили предметом безвкусных шуток в одном из «Очерков Боза», где рассказывается о молодом человеке с поэтическими наклонностями); с Байроном и Шелли его связывали теперь не только общие знакомые, но и знаменитые завтраки у остроумца и поэта времен Регентства Сэмюела Роджерса, еще дававшиеся последние несколько лет, а также благорасположение устрашающей леди Холланд 3«встретились — разбежались», но не менее светской была компания леди Блессингтон4 5, знаменитого адвоката Тэлфорда и Монктона Милнса — политика, державшего литературный салон. Он знал большинство известных художников и был близким другом актера Макриди. Из людей, которым предстояло прославиться, он знал Теккерея и Браунинга, хотя не был еще знаком с Теннисоном, чье творчество повлияло на него больше других. Он постоянно поддерживал отношения и с Анджелой Бердет-Кутс6, молодой миллионершей и филантропкой, которая помогла ему реализовать его страсть к социальным реформам и благотворительности.
«кто котировался», хотя следует помнить, что в те времена артистический мир был куда ближе к журналистике и куда дальше от университетской публики, от ученого мира, от серьезной философской мысли, чем даже столетие спустя и, уж конечно, чем сегодня, когда литераторы, никак не связанные с академической жизнью, образуют вымирающую породу. Вот почему Диккенс — и это нельзя не отметить — никак не соприкасался со многими из тех, кто, согласно нашим сегодняшним представлениям, составлял самое средоточие серьезной мысли девятнадцатого века: ни Джон Стюарт Милль 7, ни Мэтью Арнольд 89 никогда не принадлежали к числу его друзей. Но весь «культурный истеблишмент», каким он виделся современникам Диккенса, уже через пять лет после успеха «Пиквика», а именно к началу 40-х годов, был охвачен кругом его знакомств.
«Я не могу без сердечной боли думать о матери и об отце», — писал Диккенс. Он принял срочные меры, купил и обставил домик близ Экстера и отослал их туда. Характерно, что Диккенс, даже в собственных глазах не желавший выглядеть деспотичным, отсылая родителей против их воли в деревенскую ссылку в Девоншир, ничего для них не значащий, одновременно избирает это графство местом счастливых заключительных сцен «Николаса Никльби», где для героев «сохранилось все, с чем были связаны воспоминания о былых временах».
Диккенс, конечно, любил светскую жизнь, любил званые обеды, театры, внезапные пешие или конные прогулки, а в конце их обильный стол, да еще к тому же где-нибудь в «Звезде и подвязке» в Ричмонде, но все это не могло не утомлять даже его, человека молодого и энергичного. К этому следует прибавить ужасающее нагромождение издательских договоров, по которым он должен был писать сразу три книги для трех разных издателей. Один из его друзей, принадлежавший к этому новому для него большому миру, помогал ему выпутываться из издательской паутины, и к нему, к Джону Форстеру, Диккенс, во всяком случае до сорока лет, оставался привязан больше, чем к кому бы то ни было. В Форстере он нашел человека, чье остроумие, интересы, социальные взгляды и, что самое важное, нравственные представления перекликались с его собственными. Вскоре Форстер уже читал все его гранки, давал советы относительно некоторых мест в романах, над которыми тогда работал Диккенс, внимательно изучал все его договоры, выслушивал признания о самых затаенных его печалях и опасениях. Лишь с годами, по мере того как Диккенс становился все неугомоннее и все меньше походил на обычного нормального человека, а Форстер все больше уподоблялся другим и, как положено джентльмену в годах, делался все важней и напыщенней, близость их ослабевала, хотя и сохранялась до конца жизни. В годы же между «Записками Пиквикского клуба» и «Барнеби Раджем», в это удивительное время, форстеровская цельность натуры и положительность, способные иногда подавлять других, служили Диккенсу надежной опорой.
Примечания.