«Оливер Твист»
Жизнь в постоянном напряжении, да к тому же удар, каким была для Диккенса смерть Мэри Хогарт, естественно, сказались на «Оливере Твисте» и «Никльби». В каком-то смысле мешая автору быстрее совершенствоваться как романисту, все это делает первую книгу поистине замечательным произведением, но портит вторую.
«Оливер Твист», безусловно, одно из величайших и популярнейших произведений искусства всех времен — недаром за него ухватились режиссеры театра, кино и телевидения, недаром он стал жертвой сочинителей поп-музыки. Диккенс еще не обладает подлинным мастерством и поэтому без большого успеха пытается строить сюжет этих обоих романов на совпадениях и надуманных тайнах. Первая часть «Оливера» ближе к журналистике Диккенса, но уверенный, ясный и сдержанный (даже в самых чувствительных местах) язык этой журналистики гениален. Рассказ об Оливере, незаконнорожденном сироте, который воспитывается на ферме, потом попадает в работный дом и, наконец, вступает в большой мир учеником гробовщика, — это рассказ о том, с какой жестокостью викторианская система подавляет безыменные, почти безликие низы общества; о том, как груба и безжалостна эта система даже в тех случаях, когда она осуществляется в рамках закона, и как она (поскольку людям свойственно ошибаться) бесчеловечна на практике. Современный читатель вряд ли заметит то обстоятельство, что Диккенс обрушивается в этой книге на людей серьезных, разумных, образованных, но не сумевших осуществить свои добрые намерения, ибо общественная задача, с которой они столкнулись, оказалась непомерно трудна. От нашего внимания может ускользнуть и то, что, хотя Диккенс был несправедлив к этим людям, он куда лучше их видел истину и в отличие от составителей законов не был ослеплен статистическими данными. Однако нельзя не заметить, что перед нами острейшая социальная сатира, автор которой занят не отдельными личностями, а человеком вообще, «толпой», обществом в целом. Мне кажется, правда, достигнуто это ценой отказа от разработанного диалога и детальной характеристики персонажей, что всегда составляло сильную сторону Диккенса; их место заступает манера нарочито ироническая, что бросается в глаза во всех его романах вплоть до «Домби и сына».
— странный мир зла, где разыгрывается нелепая мелодрама о маленьком Оливере, попавшем к ворам. В этой части куда больше бьющих в глаза недостатков: в ней появляется целая армия добрых, благородных, но бесцветных и до приторности чувствительных, хотя иногда и комически чудаковатых, персонажей, которые становятся друзьями малыша и в конце концов каким-то чудом оказываются его родственниками. Затянувшаяся болезнь Роз Мэйли тоже никак не относится к делу — это просто отзвук удара, нанесенного автору смертью Мэри Хогарт. И даже в блистательной, лихой, немытой компании мелких воришек и свирепых грабителей главная героиня, проститутка Нэнси, на мой взгляд, остается лишь бледной тенью. Фейгин, Сайкс, Чарли Бейтс, Ноэ Клейпол и прежде всего Ловкий Плут (этот своего рода Сэм Уэллер, переселившийся сюда из «немеблированных комнат» под сводами моста и обративший свои таланты неунывающего кокни не на пользу добропорядочных Пиквиков, а против них) — все они великолепны каждый сам по себе, но они великолепны и все вместе, как шайка — первая и, может быть, лучшая из тысячи шаек, изображенных потом в литературе; ибо хотя всем им присущи неунывающая веселость и какая-то бодрость отчаяния, мы неизменно чувствуем, что все они, взрослые и мальчишки, зверски грубы, вероломны и каждый живет по закону, прямо противоположному Нагорной проповеди: заботится лишь о себе. Но не только эти яркие образы и даже не шайка в целом определяют необычайно сильное впечатление от второй части романа. Секрет в том, что эти индивидуальности мастерски приведены в соответствие с той обстановкой, в которой они действуют: шайка все время в движении — то ползком, то бегом, с писком и визгом она кочует по Лондону, перебирается из одного заброшенного, кишащего крысами дома в другой, подобная такой же крысиной стае.
Сайкса и Фейгина; почтенные труженики, равнодушные обыватели обращаются в свирепую, мстительную толпу. Картина эта в романе стилизована, краски действительности наложены здесь на мифическую основу, но есть во всем этом какая-то сюрреалистическая кошмарная достоверность.
— их объединяет не сюжет, но образ сироты Оливера, который очутился среди воров, но говорит и ведет себя с неизменным благородством. Оливер — пустое место. Но иначе и не может быть. Всю свою жизнь Диккенс доказывал, что преступление есть плод ужасающей Нищеты и Невежества викторианского общества. И он упорно стремился пробудить в людях чувство сострадания, чтобы меньше стало нищеты и невежества; но, за редким исключением, он не старался вызвать в читателе сострадание к преступникам, как таковым, то есть к тем самым людям, которые, по его собственным словам, являются порождением этих двух зол. Он заботился о справедливости и верил (вспомним его предисловие к «Оливеру Твисту»), что «на свете все же есть черствые, бессердечные натуры, которые окончательно и безнадежно испорчены». И еще, как мы знаем по его мрачному рассказу о малолетних преступниках в Ньюгете («Очерки Боза»), Диккенс понимал, с каких ранних лет развращается душа, наделенная преступными наклонностями.
Между деградацией, ведущей к преступлению и врожденной порочностью большинства преступников лежит непреодолимая пропасть. Вот почему даже лучше, что предназначенный послужить мостиком через эту пропасть образ Оливера оказался бесплотным — просто символом человеческой души под воздействием внешних сил. В первой части автор пробуждает в нас ненависть к безжалостной системе, обращающей нищету и невежество себе на пользу; во второй пробуждает страх перед шайкой преступников, которые сражаются с этой системой доступным им оружием — оружием зла, насилия и жестокости.
— друзья Оливера — принадлежат к тому самому безликому обществу, которое обращает себе на пользу нищету и невежество бедняков из первой части. Может быть, потому-то они так бесцветны и пусты, все эти прелестные Роз Мэйли и добродушные старые весельчаки Браунлоу. Добрый старый мистер Браунлоу, выручающий Оливера, — всего лишь еще одна маска джентльмена в белом жилете из опекунского совета в первой части, не сумевшего понять, что Оливер тоже человек. А потому — и это неизбежно, — хотя Диккенс всем своим талантом оратора и рассказчика заставляет нас после того, как раскрылось убийство, присоединиться к погоне за Сайксом и Фейгином, мы на протяжении почти всей второй половины романа душой на стороне шайки, сколь ни отталкивает нас жестокость, вероломство и безнравственность этих людей. Ибо только они здесь живые, только они, подобно автору, умеют смеяться, пусть даже дьявольским смехом. И мы поневоле начинаем подозревать, что, как ни боится их Диккенс, как ни сурово их осуждает, втайне он заодно со злодеями второй части (Фейгином, Плутом и компанией) в их войне со злодеями первой части (господами, которые управляют обществом в целях собственного благополучия).
В сущности, книга потому и распадается на две части, что невозможно рассматривать преступление одновременно как продукт общества и как нечто для него смертоносное. Без сомнения, именно поэтому, не говоря уже о ярких характерах и убедительной атмосфере действия, «Оливер Твист» — прекрасный «поп-роман»: ибо у широкой публики (иначе говоря, у нас с вами) есть потребность сочувствовать угнетенным, но нет времени разбираться подробно в том, к чему приводит угнетение. Читатели хотят жалеть Оливера, значит, ему нельзя быть реальным существом, ведь реальный Оливер обратился бы в развращенного и огрубевшего Фейгина, который должен быть нам отвратителен. И еще, когда приходит час травить и преследовать шайку, читатель хочет участвовать в травле; однако в глубине души он не прочь приобщиться к подвигам шайки и разделить ее славу (пусть мерзкую славу — в наше время, пожалуй, чем мерзостней, тем лучше) и ее кратковременное необузданное веселье.