«Наш общий друг»
Прошло не так много времени после выхода в свет «Больших надежд», а Диккенс уже начинает работу над новым романом. Первые упоминания о действующих лицах — Лэмли, Вениринги, отец и сын Хэксемы — мы встречаем в 1861 году в письме к Форстеру. Последний же выпуск был напечатан лишь в конце 1865 года. Столько времени не отнимал у него ни один роман (кроме «Барнеби Раджа», который он откладывал ради других книг). Причин было много — продолжительное и успешное турне чтений под руководством нового и менее опытного импресарио («как ни прекрасно чувствовать настроение публики, я все же без особого сожаления предвкушаю берег и небольшой отдых»); поездка в Париж вместе с Джорджиной, которой надо было оправиться от сердечного недомогания; еще одна поездка в Париж в 1863 году, когда он с триумфальным успехом дважды выступил в Британском посольстве; но все же главной причиной, задержавшей работу над романом, было пошатнувшееся здоровье писателя.
С самого начала духовная, душевная и физическая жизнь Диккенса была подчинена суровому режиму. Его активный отдых был столь же изнурителен, как и работа; в ту пору средний класс, к которому он принадлежал от рождения, еще не сделал спорт предметом культа, однако в молодости Диккенс часто ездил верхом, позже много занимался греблей (вряд ли подходящее занятие для человека, который будет страдать от сердечной недостаточности), всегда любил дальние прогулки, и непременно быстрым шагом. Его темперамент, самолюбие и чувство собственного достоинства не позволяли ему и помыслить об усталости, тем более о расстройстве здоровья. Впрочем, уже в детстве его жестоко донимали колики. В 1841 году, перед отъездом в Америку, он перенес болезненную и изнурительную операцию фистулы. Причину его детских недомоганий некоторые современные врачи видят во врожденном заболевании почек — предвестнике болезни, которая в конце концов свела его в могилу. Известно, что на пятом десятке он часто мучился нездоровьем, хотя изо всех сил старался держаться молодцом, и к 1858 году напряженный образ жизни уже настолько запечатлелся во всем его облике, что он выглядел много старше своих лет.
Но Диккенс не желал этого признавать. Из ирландского турне он пишет: «В Корке некий джентльмен почтил меня письмом, в котором утверждает, что в мои сорок шесть лет я выгляжу стариком. Хотел бы я на него самого посмотреть». Но летом того же года он был вынужден признать, что здоровье его порядком сдало.
«После сильной летней жары мне все еще не по себе — обстоятельство столь для меня непривычное, что я только поражаюсь и негодую на самого себя»; Уилки Коллинзу — 16 августа: «Мне полагалось уже быть в Гэдсхилле на этой неделе и писать Вам оттуда, но искушение увлекло меня к Медуэй, благо погода хорошая (в один из этих дней я прошел на веслах без отдыха двадцать миль)». Опять Коллинзу — 25 августа: «Мне нездоровится, никак не могу совсем поправиться, чувствую, что мне теперь поможет только морской воздух и морская вода». С этого времени он вряд ли когда-нибудь будет чувствовать себя вполне здоровым, хотя его жизнелюбивый дух отказывался признать, что и ему уготована участь всех смертных. К счастью для его здоровья в ближайшие несколько лет, Гражданская война, разразившаяся в Америке, заставила его отказаться от поездки туда с лекциями; даже его удивительное самообладание дрогнуло перед перспективой поездки в Австралию и связанными с нею расстояниями и длительной разлукой с Эллен и семьей.
Хорошо, что эти планы лопнули, потому что его не хватило бы на столь дальние поездки и «Нашего общего друга». Мучительная, урывками работа над романом и так не прошла бесследно для его здоровья; в 1864 году после долгой зимней прогулки он жалуется на постоянную боль в обмороженной ноге (видимо, это было какое-то более серьезное нарушение кровообращения), а нервный шок после железнодорожной катастрофы в Степлхерсте на всю жизнь превратил в муку мученическую железнодорожные поездки, прежде доставлявшие ему столько радости.
Несомненно, «Наш общий друг» — огромная победа больного писателя. В последние годы, когда много восхищались символизмом Диккенса и усиленно подчеркивали его пессимизм, роман этот был причислен к величайшим творениям. Я не могу согласиться с этим, хотя полагаю, что он стоит где-то очень близко к ним, как «Домби и сын»; у других писателей они были бы шедеврами творчества. Трудность здесь в том, что, если рассматривать роман «Наш общий друг» в ретроспективе, и особенно в дальней ретроспективе, он обладает всеми качествами, которые мы ожидаем и находим в великих социальных романах Диккенса: он дает всеохватывающую картину общества; все его части пронизаны единой концепцией денег как ложной меры человеческой ценности в мире, где все продается; мусорные горы старого Джона Гармона — впечатляющий символ богатства; развращающее влияние денег на характеры почти всех действующих лиц показано убедительно, средствами разнообразными и точно бьющими в цель; река как символ жизни с ее приливами и отливами представляется мне слишком расплывчатым и невыразительным образом, но он разработан лучше, нежели символика моря в «Домби и сыне» или реки в «Крошке Доррит»; возрождение к жизни четырех молодых героев — Беллы, Юджина, Джона Гармона-младшего и Лиззи, — очистившихся страданиями физическими и нравственными, показано без натяжки, лишено налета сентиментальной слащавости. Короче говоря, «Наш общий друг» победоносно выдерживает тот умозрительный анализ, которому подвергает роман современная литературная критика, а ее просвещенное мнение подкрепляется цитатами и отрывками из романа.
Но критик обязан судить роман не только в отвлеченной ретроспективе, но и по тому впечатлению, которое складывается в процессе чтения. Работая над этой книгой о Диккенсе, я перечел каждый его роман, прежде чем сесть писать о нем. Разумеется, давнее знакомство с книгой — необходимое и, возможно, самое важное условие для критика: после нескольких прочтений роман отстоится, обживется в памяти. Но и впечатлением от непосредственного чтения не следует пренебрегать, и здесь, мне кажется, «Наш общий друг» уступает «Холодному дому», «Крошке Доррит» или «Большим надеждам». Он едва ли больше двух первых, но кажется куда длиннее, столько в нем слабых и невыразительных мест. Притворство мистера Боффина вполне оправданно, но Диккенс явно перегибает палку (нас, как Беллу, должна бесить его скрипучая болтовня, но мы пропускаем ее мимо ушей); Вегг — самый сложный характер, но это какая-то аляповатая сложность, в этом клубке не найти концов, и, когда Фледжби изводит мистера Твемлоу, мы не можем вместе с Твемлоу переживать позор, поскольку сцену проводит Райя, благородный еврей, а он никакое действующее лицо, фикция. Но такие же недостатки можно отыскать и в величайших творениях Диккенса. Беда «Нашего общего друга» кроется глубже.
«Наш общий друг» целиком и полностью современный роман — единственный, в котором Диккенс описывает общество средневикторианской эпохи. Нападки молодого Генри Джеймса на этот роман звучат странной иронией, потому что «Наш общий друг» пророчески предвещает описанную Джеймсом поздневикторианскую эпоху, когда заурядная пошлость напускает на себя умный вид, а деньги теряют цену и лихорадочно проматываются. В «Крошке Доррит» крушение дутой финансовой империи мистера Мердла разоряет почти всех действующих лиц; в «Нашем общем друге» Вениринг становится банкротом, Ламли оказывается мошенником — и никто от этого не страдает; сколько бы мистер Подснеп ни повторял: «Правь, Британия» — и ни разглагольствовал о британской торговой мощи, все знают, что эти речи нельзя воспринимать всерьез, как нельзя всерьез относиться к тем вульгарным людишкам, которых, по замечанию очень остроумной леди Типпинс, сегодня приходится принимать, а завтра, моя милая, не пускать на порог. Мы в мире Вандербэнков и миссис Брукхэм, Эгги и Герцогини — короче, в «Трудном возрасте» самого Генри Джеймса (этот английский роман наиболее полно отразил пустоту жизни на рубеже столетий). В самом деле, Джорджиана Подснеп, которую Ламли использует как приманку для поправки своих дел, — это же типичная героиня Джеймса, Нанда. Мы попадаем также в мир леди Брэкнелл, и здесь очень кстати Диккенс заставляет Юджина Рэйберна и Мортимера Лайтвуда разговаривать в разочарованной манере героев «Как важно быть серьезным» О. Уайльда, словно эти молодые люди уже успели начитаться «Желтой книги» 1
К описанию этого мира Диккенс подошел с новой манерой письма, поскольку — я уже отмечал это выше — он начинает постепенно отказываться от своего старого стиля, в особенности старого иронического стиля, что впервые отчетливо проявилось в «Повести о двух городах». Этот прежний иронический стиль от «Николаса Никльби» до «Крошки Доррит» оттачивался и совершенствовался; это была своеобразная стилизация, любовно-насмешливая пародия на торжественный гиббоновский язык предшествовавшего столетия, который, как показывает в своем первоклассном эссе Элис Мейнелл, со временем превратился в разменный штамп газетных статей и публичных выступлений.
заметить в «Крошке Доррит», где высокопоставленные светские знакомства Мердла обозначены просто как «Церковь» «Адвокатура» и т. д.; импрессионизм этой манеры вполне выявляется в язвительной сцене с жадными родичами мисс Хэвишем — мисс Камиллой, Сарой Покет и прочими; это, по сути дела, аббревиатура той всепроникающей иронии, с которой описана сцена сборища Чеззлвитов у мистера Пекснифа. Теперь, в «Нашем общем друге», в сценах с Венирингом и Подснепом Диккенс доводит свою стенографическую манеру до совершенства.
Но почему-то эта отрывистость, постоянное навязывание Бруэра и Бутса и прямое употребление метафоры, как в случае с дворецким Вениринга, которого, однажды сравнив с химиком, Диккенс так и оставляет навсегда «Химиком», — почему-то это раздражает и быстрее приедается, чем прежнее насмешливое многословие. Отчасти это объясняется тем, что новая, сжатая форма уже не вмещает комических, но пространных периодов, подробно оговоренных характеристик; существеннее, однако, то, что блистательная скороговорка, свойственная этой новой манере и роднящая роман с лучшими комедиями того же Уайльда, обращается против романа. Она смазывает тонкие психологические нюансы человеческих взаимоотношений, которые и для самого Диккенса новость и в которых, однако, он верно разглядел единственные проблески реального в поддельном мире. В такие минуты остается только радостно удивляться тому, что великий мастер старой формы сумел уловить такие современные, такие в духе Джеймса психологические оттенки — и в отношениях мистера и миссис Ламли, и в диалогах миссис Ламли с Джорджианой Подснеп, и в минутах, омрачающих дружбу Юджина и Мортимера, и в том, что остается невысказанным между миссис Боффин и Джоном Гармоном, и даже (а в таких ситуациях мы сами готовы прослезиться) в разговоре супругов Боффин со старой Бетти Хигден. За исключением сцены в Гринвиче (в глазах современного читателя такое застенчивое ухаживание отца за дочерью ничем не может быть оправдано), Белла просто на диво вписывается в этот современный, новый мир.
В этом, как я думаю, победа «Нашего общего друга», хотя и далеко не полная. К удачам романа нужно еще отнести мастерское нагнетание ужаса, обращение Брэдли Хэдстона в преступника и даже мелодраматические сцены в запертой сторожке или на городском кладбище, где Брэдли услышал окончательное «нет», — даже здесь человеческие переживания раскрываются во всей их глубине. Но похвалы великолепному анализу чувства ревности и психологии преступника (какой ее видел Диккенс) лучше отложить до тех страниц, где пойдет речь о его последнем и неоконченном романе, «Тайна Эдвина Друда», в частности о Джоне Джаспере. Успех, увенчавший новый подход к традиционному материалу, дает основание считать «Нашего общего друга» важной, значительной вехой в творчестве Диккенса.
не замечать скучности некоторых глав и даже создает видимость единства различных частей романа, которые в процессе чтения плохо увязываются друг с другом. Я не верю Эдмунду Уилсону и Хэмфри Хаусу 2 эпоху человеческие экскременты — более немыслимая тема для разговора, нежели сегодня, но это не значит, что тогдашний читатель не ведал о существовании ночных канализационных обозов. Викторианский читатель или критик не стал бы говорить, что Диккенс специально проводит параллель между деньгами и фекалиями, но он вполне мог увидеть эту параллель, задумавшись, например, о прахе и суете человеческого бытия. «Наш общий друг» и впрямь был бы победой реалистически-символического изображения общества, тем паче что у Диккенса уже были немалые заслуги в этом направлении, если бы роман не обещал чего-то большего: удивительно тонкие психологические нюансы, полные глубокого значения секунды, взгляды, оброненные замечания — перед нами ни много ни мало роман, опередивший свое время; но, поскольку даже великое искусство Диккенса не в состоянии слить эти два типа романа воедино, «Наш общий друг» все же уступает — пусть самую малость — лучшим из предыдущих романов писателя.
Отличие этого романа от предшествующих волею случая состоит еще и в том, что его иллюстрировал новый, молодой художник — Маркус Стоун, сын старинного, к тому времени покойного друга писателя. После смерти отца Маркус Стоун написал Диккенсу письмо, приложив сделанный им в тринадцать лет набросок подметальщика Джо. Рисунок так понравился Диккенсу, что, обрадованный возможностью помочь сыну старого товарища, он заказал Стоуну иллюстрации к «Нашему общему другу». Рисунки Стоуна по сравнению с рисунками Физа в целом более «реалистичны», им, к сожалению, не хватает гротеска в сценах с Боффинами, Хлюпом или Веггом, зато в изображении молодых героев — Юджина, Беллы или Лиззи — они более в тон домовитости и драме, какими их представляли в средневикторианскую эру. Стоун дожил до 1921 года, в поздневикторианскую эпоху он стал модным художником, особенно преуспев в картинах семейных драм, где в костюмах восемнадцатого века щеголяла совершенно бесспорная викторианская Англия; еще недавно эту красоту можно было увидеть на засиженных мухами стенах гостиниц и меблированных комнат приморских курортов. Еще успешнее отвечал зрелому викторианскому реализму и духу позднего творчества Диккенса молодой Льюк Филдс (впоследствии громкое имя в Королевской Академии), иллюстрировавший «Тайну Эдвина Друда»; его наивысшая удача — та сцена, где Джаспер обрушивает на Розу невыносимое бремя своей любви.
Мы не можем пройти мимо исчезновения из диккенсовского окружения Хэблота Брауна (Физа). Последними его рисунками были иллюстрации к «Повести о двух городах», где он явно был не в своей стихии. Но начиная с его первых рисунков в 1836 году к «Пиквикскому клубу» и «Воскресенью в трех его аспектах» 3 его портреты диккенсовских героев — хотим мы того или нет — глубоко запали в сознание читателей. Лучшие работы Физа — это миссис Гэмп и мистер Пексниф, миссис Скьютон и Майор, Микоберы и мистер Дик, мистер Скимпол, вплоть до миссис Мердл, принимающей миссис Гоуэн, и — самая большая удача Физа — мистер Доррит, принимающий мистера Нэнди. Другие иллюстраторы Диккенса были лучшими рисовальщиками — Крукшенк, Сэмюел Палмер, может быть, даже Лич и Каттермол, но никто не сделал для писателя больше, чем этот застенчивый человек, как-то случайно выпавший из жизни Диккенса 4
Примечания.