«Крошка Доррит»
В «Крошке Доррит», выходившей ежемесячными выпусками с конца 1855 до лета 1857, отразилось отчаяние Диккенса по поводу некоторых социальных проблем, но то было не отчаяние «Холодного дома». Разумеется, эксплуатация, наглость и черствость богачей, снобизм и самодовольство среднего класса нашли свое место в романе, однако все это отступает на второй план перед той страшной болезнью, от которой никому нет спасения. Никому. Ни в одном романе Диккенса не было такого числа «серых», а не «черных» или «белых» героев: в «Крошке Доррит» есть несколько отъявленных негодяев, а один персонаж — абсолютное воплощение зла, но почти во всех отрицательных героях есть что-то хорошее, а у положительных — немало пороков. Единственный безупречный герой романа — изобретатель Дойс: этот образ — дань творческой силе, силе искусства, которому Диккенс посвятил свою жизнь. Примечательно, однако, что Дойс может найти покупателей для своего изобретения только за границей, в Санкт-Петербурге, этой цитадели деспотизма; сильнее выразить скептическое отношение к парламенту просто невозможно, поскольку в это самое время Англия и русский самодержец, которого Диккенс откровенно презирал, находились в состоянии войны.
«Крошке Доррит» Диккенс направил свой гнев против тех, кого цинизм, отчаяние, уязвленность и упоение благородной бедностью и неудачами в жизни делают молчаливыми, отчужденными, ожесточившимися, а то и приятно увлеченными соучастниками творимой в мире несправедливости.
Никогда еще из-под пера Диккенса не выходила столь многолюдная, многоликая галерея неврастеников. Прикованная к креслу нервным параличом миссис Кленнэм, призывающая громовые ветхозаветные проклятья на греховный мир, по отношению к которому она и сама весьма не безгрешна; мисс Уэйд, оскорбленная положением гувернантки, полная ненависти соблазненной женщины к семейному очагу, старательно, чуть ли не извращенно распаляющая мстительное чувство социального неравенства у другой девушки-сироты; Фанни Доррит, выходящая замуж без любви и смысла, только чтобы унизить блестящим положением гордую красивую свекровь, относившуюся к ней свысока в годы ее бедной юности; Генри Гоуэн, неудачник, испорченный человек, компрометирующий всех художников своей причастностью к искусству, а в жизни старающийся низвести до своего уровня людей порядочных и благородных; его великолепно показанная мать, вдова, тонко и деликатно жалящая всех, кто подвернется, в отместку за одолжение, которое она делает Хэмптон Корту, живя в нем; наконец, Эдвард Доррит, как считают, самый великолепный драматический герой Диккенса, старейший обитатель долговой тюрьмы, «отец Маршалси», превративший свою убогую, затхлую тюремную камеру в тронный зал, где он принимает других должников, а те оказывают ему знаки уважения, посмеиваясь за его спиной, и одаряют его крохотными взятками, которые он изволит милостиво принимать. Все персонажи романа составляют вместе неповторимую симфонию — симфонию соучастия в делах мира, который, как им представляется, оттолкнул их, отверг. Даже единственный настоящий злодей, дьявольский персонаж в духе Диккенса, Риго-Бландуа, и тот вплетает в этот общий хор свои «джентльменские» притязания, стараясь, чтобы мир понял свою обязанность участвовать в его преступных махинациях. Перед нами кунсткамера с множеством невыразительно серых или причудливо разукрашенных насекомых, пригвожденных собственными мелкими обидами.
И все же печаль и отчаяние не могут окончательно заглушить юмор Диккенса в «Крошке Доррит»: в романе происходит слияние ужасного, абсурдного и просто фарсового начала, достигающее патетических высот, неведомых другим произведениям писателя и вообще редких в искусстве (ведь пафос, как правило, клонит в односторонность, хотя и выпрямляет душу). Раньше Диккенс негодовал по поводу лучших условий в Ньюгетской тюрьме по сравнению с долговой. И вот теперь он наконец возвращается в тюрьму, где сидел его отец, в старую тюрьму Маршалси, чтобы развеять иллюзии о мученическом венце должников. В детстве он возмущался, что его отец вынужден сидеть в тюрьме, теперь эти чувства владеют Крошкой Доррит, и, право, они единственное пятнышко, оставленное тюрьмой, на ее благородном характере: «А что он терпит нужду, бедненький, так разве он в этом виноват? Четверть века прожив в тюрьме, трудно разбогатеть». Но как ни преданна Крошка Доррит своему отцу, она понимает, что неправа: «Да, я знаю, не следует так рассуждать. Не думайте обо мне дурно, это выросло со мной здесь».
Чудовищная атмосфера претенциозного самомнения, порождаемая долговой тюрьмой Маршалси, поразительно высмеяна в сцене, где мистер Доррит принимает у себя в камере старого рабочего, мистера Нэнди, которого на один день отпустили из работного дома. Разоренный заключенный повелевает угостить чаем честного нищего, словно какой-нибудь атаман шотландских разбойников из романа Вальтера Скотта, покровительствующий горемыке-фермеру; так Диккенс, в свое время обрушившийся на ньюгетских баловней, защищая права должника-отца, теперь развенчивает аристократические замашки плаксивого тунеядца и нахлебника. В сцене же музыкальной вечеринки, где мистер Доррит председательствует на правах «отца Маршалси», Диккенс безжалостно изобличает потуги обитателей долговой тюрьмы на духовную утонченность и беззаботную праздность.
«Порою чей-нибудь могучий бас, перекрывая прочие голоса, хвастливо уверял слушателей, что плывет по волнам, или скачет в чистом поле, или преследует оленя, или бродит в сердце гор, или вдыхает аромат вереска; но смотритель Маршалси не смутился бы этими уверениями, зная, как прочны тюремные замки».
— триумф комедии, комедии горькой, а в иные минуты, когда он близок к пониманию своего положения, — страшной. Речь мистера Доррита на изысканном приеме у миссис Мердл в Риме, когда, забыв, что он теперь знатный, богатый английский милорд, мистер Доррит переходит на жаргон тюрьмы, — эта сцена не уступает по силе «скандалам» — например, благотворительному вечеру у губернаторши в «Бесах», — которых так много в романах Достоевского.
В «Крошке Доррит» есть персонаж, воскрешающий более привычный, необузданный мир диккенсовского юмора. Это Флора Финчинг, один из его невразумительных оракулов, по праву соперничающая с миссис Никльби и миссис Гэмп. Флора — следствие глубокого разочарования, которое Диккенс пережил в 1855 году, встретившись со своей старой любовью. Марией Биднелл, вновь посетившей его жизнь в образе дородной и очень разговорчивой матроны — и как раз перед тем, как ему сесть за новый роман! Флора, бывшая любовь Артура Кленнэма, — заурядным образом глупа, каждое ее слово — профанация романтического мироощущения. Не случайно книга, которую Артур не вернул Флоре, когда двадцать лет назад родители разлучили их, — «Поль и Виргиния», библия романтического пиетета 1 своего покойного здравомыслящего супруга «мистера Ф.». Каждое слово Флоры — готовая цитата, но, пожалуй, будет достаточно привести отрывок из ее итальянских впечатлений: в них вся Флора, а в последней абсурдной фразе сказывается еще и собственное брезгливое отношение Диккенса к классической скульптуре:
«Ах, неужели в Италии? — воскликнула Флора. — В этой стране грез, где запросто растут повсюду виноград и инжир, и ожерелья из лавы, и браслеты тоже, и огнедышащие горы, живописные до невозможности, хотя если маленькие шарманщики бегут от них подальше, чтобы не изжариться заживо, ничего нет удивительного, они же еще совсем дети, и как человечно, что они и своих белых мышек забирают с собой, неужели же она в этой благословенной стране и вокруг нее одна небесная лазурь, и умирающие гладиаторы, и Бельведеры, хотя сам мистер Ф. относился к ним с недоверием и, бывало, говорил под веселую руку, что как же это так, на одних целые штуки полотна наверчены и даже в складках все, а другие вовсе без белья, а середины нет, и в самом деле непонятно, почему такие крайности, хотя, может быть, там изображены только самые богатые и самые бедные».
Мария Биднелл в глазах юного Диккенса была чудом совершенства, воплощением прелести и грации; но она обошлась с ним жестоко. Миссис Винтер (под этим именем она появилась на его горизонте в 1855 году) предстает в образе Флоры, тучной, непроходимо глупой, неповоротливой женщиной, лезущей не в свое дело, у которой, однако, есть качество, Марии не знакомое, — золотое сердце. Что ни говорите, а Флора — одно из самых привлекательных созданий Диккенса. Однако в период работы над романом его обуревали столь мрачные настроения, что он навязал Флоре, воплощению романтической любви, вопреки рассудку и приличиям, общество тетушки мистера Ф., — еще один замечательный комический персонаж; это живое наследство былого брака, пребывая в состоянии старческого маразма, преследует Артура Кленнэма, старую любовь Флоры, необъяснимой и упорной ненавистью, равной по силе преданности Флоры. Нет нужды обращаться к фрейдизму, чтобы обнаружить в этой странной паре воплощение едва ли излечимого болезненного начала, расщепляющего личность, разлучающего людей, отдающего их во власть самообмана.
а самоубийство Мердла разоблачает перед всеми этого мошенника, завеса тайны до некоторой степени спадает и на некоторых героев нисходит дар самопознания — даже миссис Кленнэм в одно мгновение излечивается от многолетнего паралича, в который ее повергли грехи и гордыня. Это освобождение узников показано тонко и убедительно, но, сколько бы ни говорилось в последнее время в защиту писательской техники Диккенса, кульминация, к сожалению, весьма ослаблена запутанным сюжетом. Мы расстаемся с героями романа под впечатлением последних строк, как бы разрешающих бремя зла, бремя скрытых и коварных болезней, обнаруженных и диагностированных Диккенсом:
«Как только с подписями было покончено, все расступились, и Крошка Доррит с мужем вышли из церкви вдвоем. С минуту они помедлили на паперти, любуясь далью, залитой светом ясного осеннего дня; потом пошли своей дорогой.
Пошли туда, где ждала их скромная и полезная жизнь, полная радости и труда на благо ближнему. ... Спокойно шли они вперед, счастливые и неразлучные среди уличного шума, на солнце и в тени, а люди вокруг них, крикливые, жадные, упрямые, наглые, тщеславные, сталкивались, расходились и теснили друг друга в вечной толчее».
— как бы проникновенное переложение Нагорной проповеди, но при всей их искренности они беспомощно звучат в мире, насквозь пронизанном серыми мерзостями жизни, так впечатляюще показанными на страницах этого романа Диккенса.
Примечания.