Глава I
Детство. 1812—1822
О вот она приближается, эта маска! Какой любящий родитель не встревожится, услыхав среди ночи такой вопль своего малыша. Встревожится и в не меньшей степени удивится. Впрочем, ребенок, произнесший эту необычную фразу, был далеко не обычным ребенком.
Игрушки — вот что дает первую пищу нашему воображению. Диккенса всегда занимал вопрос о том, как сформировалась его фантазия, и в 1850 году, когда ему было уже тридцать восемь лет, он подробно описал свои первые игрушки, какими они запомнились ему когда-то на рождественской елке.
«Вот передо мной встают мои давнишние рождественские воспоминания. И прежде всего — мои игрушки! Там, наверху, среди зелени остролиста и красных ягод, засунувши руки в карманы, сидел человечек-неваляшка. Если я клал его на пол, он мгновенно начинал раскачивать свое упитанное тельце и переваливался с боку на бок до тех пор, пока не замирал стоя, выпучив на меня свои рачьи глаза, а я готов был хохотать до упаду, хотя в глубине души у меня просыпалась какая-то тревога. Возле него находилась эта ужасная табакерка, из которой выпрыгивал демонический советник в черном платье, с противно торчащими волосами и с красным тряпочным широко открытым ртом. Он был не просто несносен, но от него не было спасения, ибо он вдруг, огромный-преогромный, нежданно вылетал из гигантской табакерки и являлся мне во сне. Такой же неотвязной была и лягушка с вощеным хвостом: ведь никто не знал, куда она прыгнет; когда же эта пятнистая тварь — зеленая в красную крапинку — пролетала над свечой и плюхалась кому-нибудь на руку, она казалась просто отвратительной. Картонная дама... ты была доброй и красивой, чего нельзя сказать о картонном человечке, побольше ее размером, которого можно было повесить на стену и дергать за веревочку. У него был какой-то зловещий нос; и когда он закидывал ноги за шею (что он делал частенько), то производил весьма тягостное впечатление и у вас пропадало всякое желание оставаться с ним наедине.
Когда же на меня впервые взглянула та маска? Кто в ней был и почему она так испугала меня, что стала целым событием в моей жизни? Вообще-то это была не такая уж страшная маска; скорей даже ей полагалось быть смешной. Тогда почему же это застывшее лицо производило такое неприятное впечатление? Конечно же, не потому, что оно прикрывало другое лицо. Для этого мог бы сойти и фартук. И хотя я предпочел бы, чтобы фартука тоже не было, эту маску я просто не переносил. Может, причиной тому была ее неподвижность?.. Наверное, превращение живого лица в застывшую маску рождало в моем встревоженном сердце неосознанное представление о той страшной и неотвратимой минуте, когда каждое лицо становится неподвижным навеки. И ничто не могло примирить меня с этим... Пусть даже мне давали эту маску в руки и я убеждался, что она сделана из картона, пусть даже знал, что она под замком и никто в ней не ходит. Одного воспоминания об этом застывшем лице, мысли, что оно существует, было достаточно, чтобы я в ужасе вскакивал среди ночи весь в поту и кричал: «О, вот она приближается, эта маска!»
Наша память избирательна, и совершенно несомненно, что все эти детские игрушки, о которых Чарльз Диккенс вспоминает уже почти в сорокалетнем возрасте, находятся в тесном родстве с мрачными фигурами, населяющими его зрелые книги. Неугомонный толстячок встречается нам среди его циркачей и комедиантов, а демонический советник подготовил появление таких зловещих фигур, как старый весельчак мистер Фейгин, резвый бес Квилп, изрыгающий серу и пламя, демонический убийца, мнимый джентльмен Риго из «Крошки Доррит», — словом, всех тех, кто, откровенно приняв обличье одной из трех издавна знакомых детям игрушек, с жестоким упоением творит свое черное дело в произведениях Диккенса. Что же касается картонного человечка с ногами вокруг шеи, производившего столь тягостное впечатление, то я склонен предположить, что он открыл собой группу висельников — убийц и самоубийц, чей страшный конец мучил Диккенса и в жизни и в романах. Кроме того, маска напоминает нам об актерах и о театре, увлечение которым Диккенс пронес через всю жизнь — с младенчества до седых волос, — а заодно о лицемерии, обмане и самообмане, воплощая в себе тем самым одновременно смешное и страшное, отчего нарисованный Диккенсом мир исполнен тревоги; ведь так часто его персонажи оказываются совсем не теми, кем хотят являться в чужих глазах.
— к легенде, к мифу. Впрочем, если уж искать единый символ для всего богатого и разнообразного мира Диккенса, то это все-таки будет маска. Все подробно описанные мной игрушки находятся в столь очевидной связи с главными темами жизни и творчества Диккенса, что я готов уступить скептикам лягушку, которая только и появляется в знаменитой «Оде издыхающей лягушке», сочиненной миссис Лео Хантер в «Пиквикском клубе».
В приведенном отрывке читателя поражает, насколько сохранившиеся в памяти Диккенса игрушки связаны с ощущением неуверенности и ужаса. Это сочетание игры и страха (возможно, вполне понятное современным родителям, начитанным в отличие от викторианцев в вопросах детской психологии) составляет первооснову всей диккенсовской фантазии, причем мне кажутся неразрешимыми и просто бессмысленными извечные споры между критиками и читателями, где одни отдают пальму первенства Диккенсу-юмористу, другие (ныне столь многочисленные) стоят за Диккенса — мастера ужасов, а третьи (редкие теперь, но составлявшие большинство во дни маленькой Нелл) преданы душой сентиментальному Диккенсу. Диккенс — все это сразу; это три грани его таланта, и, что особенно важно, мы часто видим по крайней мере две из них одновременно. Кроме того, изображаемый им мир всегда осенен тенью смерти. Ведь многие из самых ярких и смешных его сцен обретают свое настроение и свой пафос благодаря постоянному ощущению бренности всего земного. Эта тень не обязательно представляется мрачной, ведь Диккенс — христианин. Он лишь спрашивает себя, не выражал ли по-своему этот детский страх перед застывшей маской первые мысли о природе смерти, и это очень характерно для создателя маленькой Нелл, Поля Домби, крошки Тима и мальчика Джо, подметавшего улицу. В приведенном отрывке как бы воплотилась в миниатюре вся сущность созданного Диккенсом мира: радость, в которой притаился ужас (или ужас, в котором притаилась радость, не эта ли обратимость является одним из секретов его метода?); реальность, чреватая обманом; детскость, узнавшая, что все преходяще; веселые и нелепые фантазии, преподносимые с полной серьезностью.
статьи Диккенса «Рождественская елка», опубликованной в 1850 году в его журнале «Домашнее чтение». Рождественские статьи и рассказы родились из серии повестей, начатой в 1843 году знаменитой «Рождественской песнью», и, по существу, представляли собой кульминацию его непосредственного общения с тысячами читателей, а ведь можно с уверенностью сказать, что общение с читателями было для Диккенса «главной страстью его жизни», как выразилась миссис Тиллотсон 1. В этих статьях и рассказах он беседовал с членами своего многотысячного семейства, усаживался у их праздничных очагов, отведывал их индейки и рождественских пудингов.
— праздником, когда в его собственном доме воцарялось беспредельное веселье и дружелюбие. Обширная семья его читателей была для него каким-то идеальным, бестелесным миром; и, хотя он сам был любящим отцом и почтительным сыном, его не могло не прельщать, что в этом большом семействе отцу не приходится занимать по мелочам, а дети не поднимают шума на весь дом, когда он работает.
К тому же тон этих рождественских статей мог быть вполне интимным и задушевным. В них рассказывалось о том, сколько радости приносило отцу рождество в дни его детства, и при этом не утаивались его слабость, его детские страхи. Но рассказывалось об этих страхах спокойно, с правильным пониманием их причин: значит, его пугала неподвижность маски? К детским страхам принято относиться серьезно, но их также не следует преувеличивать, и если уж уделять им столько внимания, то с единственной целью — слегка посмеяться над ними. Разве не слышится легкая ирония по отношению к образам детства во фразе: «О, вот она приближается, эта маска!», пародирующей стиль готической литературы? 2 Это говорит не проснувшийся в страхе ребенок; это говорит Диккенс, хорошо знающий современную ему мелодраму и подшучивающий над ней. Ребенок, проснувшийся ночью в холодном поту, не произнесет фразы, стилизованной в духе ранней викторианской мелодрамы. Впрочем, Диккенс смеется здесь не очень громко — он моралист, особенно в своих рождественских сочинениях. Он всегда утверждал, что в мире, где неустанно растет индустриализация и практицизм, надо всячески развивать наше воображение, поощрять детскую фантазию. Таково было его понимание текста: «Будьте... как дети», который, подобно всем остальным изречениям Христа, очень много значил для Диккенса. И вот он обращается здесь к своим читателям — детям всех возрастов, кому тоже ведом этот страх. И одновременно он спешит на помощь родителям — великовозрастным своим читателям, которые стремятся разумными доводами отогнать эти страхи. Главное же — он стремится пробудить, оживить в этих взрослых их ушедшее детство, чтобы к ним возвратилась их детская непосредственность.
— интуитивных и одновременно рациональных и дидактических, но в конечном счете утверждающих мысль, что без помощи нашей интуиции никогда уже не расцветет этот холодный материалистический мир. Подобная идея в дни Диккенса находила живой отклик в сердце рядового читателя. Нам это дается уже значительно труднее. Нас озадачивает эта смесь клоунады, артистизма и пропаганды, эта сложная сеть тончайших наблюдений, проницательных оценок, безотчетного комедиантства и глубочайшей прозорливости. И особенно трудно нам — профессиональным ученым и критикам, привыкшим строить четкие схемы, ибо с обычного читателя никто не спросит за его сбивчивое восприятие.
столетие и обращается к нашей эпохе с ее страхами, жестокостью и верой в абсурд, появился целый поток чрезвычайно интересных новых толкований творчества писателя, порой откровенно тенденциозных — фрейдистских, марксистских и юнгианских, — но зачастую открывающих нам что-то важное. Однако это открытие детской способности плакать и смеяться у бородатого, облаченного в сюртук общественного деятеля, это открытие «интуитивного Диккенса» неизбежно носило односторонний характер. Теперь, когда интеллектуалы тоже сказали свое слово о Диккенсе и явили нам некоего безумца и пророка, более спокойным ученым пришлось специально оговаривать, что Диккенс не был пляшущим дервишем, блаженным или пифией. Конечно, он был театрален и порой так экзальтирован, что о нем говорили как о безумце, но своей железной волей он держал этого безумца в повиновении. Приводя выдержки из его статей, речей и писем, эти ученые показали, что Диккенса отличало высокое чувство гражданского долга и, хотя он остро реагировал на каждую неудачу, он всегда был радикалом либерального толка и боролся за то, чтобы сделать более человечным социальный прогресс, в который положил себе твердо верить вопреки всем препятствиям и сомнениям. Из всего словаря похвал, которым располагала викторианская эпоха, он выбрал три слова: «мужественный», «искренний», «честный» — и всю жизнь стремился руководствоваться этими принципами.
Конечно, интеллектуалы так же правы, как и ученые: в Диккенсе всегда жили бок о бок странный и восприимчивый ребенок с необычным мироощущением, отец семейства, реформатор — деятельный, знающий, остроумный, нетерпеливый, болезненно чувствующий несправедливость — и одновременно светский человек. Держать все это в равновесии Диккенсу всегда было непросто. По отрывку о страшной маске и зловещем картонном человечке сразу видно, каким психологическим перегрузкам подвергался юный Диккенс, хотя викторианцы не разделяли нашего убеждения (конечно, вполне абсурдного), будто ребенка надо всячески оберегать от них. Постараемся же, насколько возможно, понять, в каких условиях протекало детство Диккенса, если оно породило ту болезненную душевную напряженность, которая впоследствии столь плодотворно сказалась на его творчестве.
Примечания.