Томас Троллоп, брат Энтони Троллопа
Перевод М. Тугушевой
... Глаза Диккенса были не голубые, но самые настоящие карие, словно у лани, и столь же блестящие. По традиции считается, что такие же были у Шекспира. Диккенс действительно был худощав и невысок, но вовсе не очень маленького роста. Думаю, не ниже обычного среднего. Конечно, наше знакомство относится к более позднему времени (а потом мы близко сошлись с ним), но вот что весьма любопытно: если бы меня попросили описать его по первому впечатлению, я, наверное, сказал бы, что он очень маленький... Безусловно, автору «Пиквика» было свойственно изящество почти женственное, и, значит, правдив хорошо известный маклизовский портрет, где он выглядит несколько хрупким.
Впоследствии он совершенно расстался с обличием щеголя, а лицо его приобрело цвет красной бронзы, как у моряка, пребывающего на воздухе в любую погоду. Более того, повстречайся я с ним несколько позднее в Лондоне, я бы прошел мимо, не узнав, потому что никогда в жизни мне не приходилось видеть человека, так удивительно переменившегося внешне.
может быть воспринято как излишняя, если не самонадеянная, попытка. Но, думаю, каждому позволено обнародовать свое впечатление, рассказать о каком-нибудь происшествии или забавном случае, которые остались в памяти, и разрешение на то дал сам великий писатель. В предисловии к «Американским заметкам» (впервые опубликованном в форстеровской «Биографии ») он говорит: «Очень многие произведения, имеющие ту же тему и цель, были уже опубликованы, но кажется мне, что и эти два тома не нуждаются в извинении. Интерес, который представляют подобные сочинения, если они вообще его представляют, заключается в разнице впечатлений, производимых одними и теми же непривычными явлениями на умы разных людей, а вовсе не в каких- то открытиях того, что еще неизвестно, или передаче происшествий чрезвычайных»...
Когда я впервые встретился с Диккенсом, ему было только тридцать три года, то есть он был на два года моложе меня. Я уже рассказал о своем первом впечатлении. Позднее и до конца дней его облик производил настолько сильное впечатление мужественности, насколько это вообще возможно, причем не только внешность, но и вся манера держаться. Особенно поражало лучезарное сияние его глаз. При этом, кажется, никто никогда не замечал, что эти необыкновенные глаза, которые видели так много и так проницательно, были чуть-чуть близоруки, но об этом мало кто знал даже из числа самых близких к нему людей, потому что он постоянно упражнял зрение, тщательно рассматривая отдаленные предметы, и это удавалось ему очень хорошо без всяких вспомогательных средств. Вот пример свойственной ему силы воли, которая заставляла человека, от природы несколько деликатного сложения, вести себя подобно атлету. Форстер в своей книге говорит о том же, то есть что «привычки Диккенса пристали бы человеку физически крепкому, но здоровье его таковым не было». Насколько могу судить, замечание совершенно справедливое.
Не в моих силах дать тем, кто никогда не видел Диккенса, хоть малейшее представление о его обаянии. Оно, конечно же, было следствием его гениальности. Ведь Диккенс мог быть еще одним великим писателем, но не согревать окружающую его атмосферу как солнце. А он излучал тепло. Смех его кипел радостью жизни, но в нем слышался какой-то протест, словно, рассказывая о чем-то смешном или внимая чему-то особенно нелепому, Диккенс говорил: «Честное слово, это уж слишком смешно! Это переходит все границы» — и вновь разражался хохотом, словно комический смысл услышанного захлестывал его с головой. Этот смех неодолимо завладевал всеми присутствующими. Энтузиазм его был всесилен. Он проникал во все его слова и поступки, настолько велика была его творческая сила, богатство мысли и чувства — характерные черты его гения.
Только те, кто совсем не понимает, в чем суть литературного мастерства, могут читать его личные письма и остаться равнодушными к безудержному потоку воображения, юмора, к меткости наблюдений. В его письмах не было никаких умолчаний или сдержанности, продиктованных желанием произвести выгодное впечатление на адресата или потомков. То же самое можно отнести и к его разговору — любые мысль, причуда, чувство были выражаемы им с величайшей живостью и экспансивностью, с которыми могут сравниться только в чрезвычайной степени присущие ему бережность и деликатность, и они всегда проявлялись, когда в них была нужда.
— нимало в этом не сомневаюсь — особенной, всеоза ряющей силой его воображения. Он видел и воплощал такие, например, характеры, как Пексниф или миссис Никльби, точно так же, как мы видим в телескоп объекты Солнечной системы. Обычно мы видим своих пекснифов и миссис никльби в другом масштабе, но Диккенс, проникая взглядом в суть своих созданий, давал нам с нашими ограниченными способностями возможность столь же острого проникновения. Доказательством может служить и то, что мы не только постоянно цитируем его бессмертных персонажей, но часто приписываем этим вымышленным созданиям новые речения и комические ситуации.
Думаю, к нему особенно применим эпитет, который от частого и бессмысленного употребления утратил силу и значительность, но в отношении Диккенса это слово — самое точное. Он был сердечный человек, и не было сердца горячее. Наверное, он больше, чем кто-либо, воплощал божественный завет: «Возлюби ближнего, как самого себя». Его благорасположенность, его деятельное, неутомимое желание добра всем земным созданиям и неугомонное, беспокойное стремление к достижению этой цели всегда и везде волновали его сердце.
Но он же обладал, и в достаточной степени, той добродетелью, которая, по моим наблюдениям, осуждена среди нас на медленное вымирание — доблестью нравственного негодования. Люди и их поступки не были в его глазах примером совершенства. Ему совсем не было свойственно безразличие и так называемая философская умеренность, которая при виде негодяя или подлости замечает, что обе стороны по-своему правы. Диккенс ненавидел подлость, ненавидел низменные чувства, и эта ненависть была сродни отвращению, которое мы испытываем при виде чего-то отталкивающего, до чего и дотронуться противно. Он мог быть сердит, и те, на кого он гневался, не скоро о том забывали.
Было еще одно свойство нравственного порядка. Мне о нем напомнило высказывание, которое, по словам Форстера, принадлежит миссис Карлейль: «Казалось, молния ежесекундно освещает каждую черту его лица. Казалось, оно выковано из стали». Первая часть наблюдения вполне правильна и выражена точно, однако сравнение со сталью исключительно неудачно. В выражении и чертах лица Диккенса не было ничего от жестокой бездушности этого металла. Пылкая жизнерадостность, искреннее веселье — вот что видели на его лице те, кто встречался с ним в обществе, но близкие знали также, что его никак не «стальное» лицо могло тонко выразить, и часто выражало, нежность и участливость почти женские.