Энн Теккерей Ритчи,
старшая дочь У. М. Теккерея
Перевод Т. Казавчинской
Я с удивлением думаю сейчас о том, как много значил в нашей детской жизни дом Диккенса — ведь мы бывали там нечасто и жили далеко, но его книги занимали в наших душах место такое же, как книги отца.
но это было несравнимо с домом Диккенса — нигде мы больше не встречали эту легкость, блеск и неумное веселье. Возможно, я преувеличивала, наверное, не все и не всегда там было дивным совершенством, как виделось тогда, но, несомненно, каждый ощущал дух праздника и доброго веселья, которым так чудесно заправлял хозяин дома, имевший этот чародейский дар. Не знаю, как назвать его могучую способность вливать в других одушевление и радость. Особенно запомнился мне праздник, который, право, длился бесконечно, так много было музыки, веселья, маленьких детей, поток которых прибывал и убывал безостановочно. На нас с сестрой были ни разу не надеванные башмачки и ленточки, стеснявшие нас несколько своею новизной, к тому же было страшновато входить в залу самим, но миссис Диккенс нас окликнула и усадила рядом переждать, пока все дотанцуют долгий танец. Потом мисс Хогарт подвела к нам мальчиков-партнеров, и мы влились в толпу танцующих. Помню, как я разглядывала белые атласные туфельки и длинные свисающие кушаки с бантами маленьких дочек Диккенса, которые были нашими сверстницами, но несравненно более грациозными, в очень изящных платьицах. А мы носили клетчатые пояса, преподнесенные отцу поклонником-шотландцем, один был синий, другой — красный, и нам они совсем не нравились (надеюсь, это запоздалое признание не выглядит неблагодарностью?), и башмачки были у нас всего лишь бронзовые. Надо ли говорить, что эти маленькие тучки немного омрачали лучезарный горизонт?
Впрочем, довольно было нам пуститься в пляс, и тотчас стало радостно и весело — как всем.
Когда мы незаметно для себя переместились после танцев в длинную столовую, где все было уже накрыто к ужину, я оказалась рядом с Диккенсом, a vis-a-vis сидела очень маленькая девочка — гораздо меньше моего, вся голова ее была увита славными, напоминавшими пружинки локончиками, на шейке красовалась нитка бус. Хозяин дома был с ней очень ласков, все уговаривал спеть что-нибудь собравшимся, и для того, чтобы приободрить немного девочку, приобнял ее одной рукой за плечики (то была маленькая мисс Хулла). И вот она — о чудо! — соглашается, и запевает очень робко, с дрожью в голосе, но понемногу, все еще краснея и дрожа, поет свободней, лучше, и вот уже jeunesse dorée 1 — все мальчики встают и рукоплещут, рукоплещут, а мистер Диккенс улыбается и тоже аплодирует. Вот, положив ладонь на стол, он произносит маленькую речь — благодарит jeunesse dorée за рыцарскую вежливость — и, улыбаясь, снова аплодирует, но тут мои воспоминания теряют ясность, зыбятся.
Я помню только, как мы танцевали, ужинали, снова танцевали, и вот мы, наконец, стоим в огромном, ярко освещенном холле, украшенном рождественской омелой, и все вокруг мне кажется таким чудесным, исполненным значительности и с каждым мигом, по мере появления гостей, поток которых неустанно прибывает, становится еще чудесней и значительней. Холл переполнен, вдоль широкой лестницы двумя рядами выстроились мальчики — по- моему, их там не меньше тысячи, и все в лад двигают руками, головами и ногами, шумят, кричат, и этот шум сливается в конце концов в ура, потом еще в одно ура — всем этим дирижирует старший сын Диккенса, — и вдруг мы замечаем нашего отца, который, разумеется, пришел за нами, тут в третий и последний раз звучит ура, и кто-то приближается к отцу. Да это мистер Диккенс, который говорит ему с улыбкой: «Это в вашу честь!», и наш отец растроганно, и удивленно, и обрадованно вглядывается в лестницу и, наконец, надев очки, серьезно кланяется мальчикам...
«Знаю, вы можете отказаться, но я хочу провести вас на чтение „Дэвида Копперфилда" в Сент-Джеймс Холл. Это последнее чтение в Лондоне. Места для вас я заказала». Она так горячо настаивала, что мы сдались. И я всегда буду благодарна ей за этот вечер. До того дня я лишь раз слышала, как читает Диккенс. Но после того выступления его голос запомнился мне на всю жизнь. Наши места были перед сценой — чуть справа. Большой зал был довольно тускло освещен — особенно если учесть огромное количество народа, собравшегося там. На помосте одиноко стоял худощавый человек, спокойно взирая на длинные ряды слушателей.
Казалось, он, стоя на совершенно пустой сцене, таинственным образом держит в напряжении весь зал. И тут он начал читать...
— все было здесь, все окружило нас... Не было ни актеров, ни музыки — ничего, но я до сих пор ясно вижу перед собой возникшие картины. Свет горит в окошке рыбачьей хижины, стихает смех, начинается буря. Затаив дыхание, все мы следим за ней с берега, и (это я помню особенно отчетливо) огромная волна обрушилась на сцену откуда-то сверху, сметая все на своем пути...
Баркас, фигура Стирфорда, который в красной матросской шапочке борется за жизнь, ухватившись за обломок мачты... Все кончилось. Мы смеялись и плакали от пережитого волнения...
Примечания.