ГЕНРИ ДЖЕЙМС
Маленький мальчик и другие.
Перевод И. Дорониной
оставил, или вообще пробовать сказать, как у кого-то зарождалась самая первая попытка осмыслить это влияние, его сущность и степень, — суть вступать на землю одновременно и священную и беспредельную — сочетание свойств, которое должно было бы остеречь нас от подобного шага, покуда они над этой землей витают. Конечно, Диккенс значит для нас слишком много, чтобы мы когда-нибудь почувствовали себя от него свободными — свободными в суждениях, свободными в действиях, даже если бы нам этого захотелось, что кажется кощунственным: он возложил на нас длань свою так, что любое самостоятельное мнение, как ни в одном другом случае, оказалось бы обесцененным. Мы критикуем произведения самого разного рода, которые нам ничуть «не нравятся», но нам так или иначе нравится Диккенс, по большей части потому, что мы наполовину утратили способность оценивать его. Это проистекает из факта, что критические статьи о нем и в связи с ним в той или иной степени оказываются поверхностными и безвкусными. Его собственный вкус весьма сомнителен, но Диккенс так рано вошел в плоть и кровь нашего мышления, что и вкус его всегда считается лучшим, чем вкус того, кто о нем пишет. Открывая его сегодня и чувствуя, как что-то меня отталкивает, я попросту останавливаюсь: нет, это не отталкивание, наоборот, притяжение, и это пугает; признаю, это выглядит как усилие, как попытка освежить неповоротливый ум. Но нет, это ли освежение? Ни за что на свете я не стал бы предпринимать такую попытку, то есть не стал бы подвергать интеллектуальному испытанию сокровище, припрятанное в запыленных уголках юности. Счастлив тот дом жизни, в котором сохранились еще такие уголки, пусть по их коридорам и гуляют сквозняки интеллекта. Мы были фактически современниками, нас питали одни и те же истоки, мы листали один и тот же календарь — вот в чем все дело; и в этом была наша удача, в этом уже содержалось увлекательное приключение, и ничему, до самого конца, не оборвать его.
время, когда в библиотеке, под лампой, один из моих старших олбенских кузенов, младший из четырех представителей осиротевшего рода, которого моя бабушка взяла на воспитание и который требовал довольно больших расходов, начал вслух читать моей матери новый — а может быть, это был и первый — выпуск «Дэвида Копперфилда». Я сделал вид, что ушел, а на самом деле спрятался поблизости в дружеской тени какой-то ширмы или свисающей скатерти; скрючившись за ней и прильнув к ковру, я затаил дыхание и стал слушать. Я слушал долго и жадно, и чудная картина вставала передо мной, но натянутая струна нервного напряжения в конце концов с треском лопнула, не выдержав злодеяний Мэрдстонов, и я разразился сочувственными рыданиями, выдав свое местонахождение. Я был в тот раз чувствительно наказан, но след, оставленный тогда, оказался неизгладим. Помню, вскоре после того мне попалось и продолжение романа, в частности, пространное повествование об изгнанничестве Микоберов, которое тогда было мне еще не по силам, потребовалось несколько лет, чтобы я дорос до него, — это были годы, в течение которых общее, передающееся от одного к другому понимание и не в последнюю очередь наше собственное, домашнее осознание Диккенса с трудом входило в нас вместе с «Тяжелыми временами», «Холодным домом» и «Крошкой Доррит»; семена будущего знакомства с «Чеззлвитом» и «Домби и сыном», которое было не за горами, оказались посеянными. Я как бы почувствовал, что вновь родился, родился для более широкого восприятия многообразия мира и нахожусь в самом его зените. Ни к одному другому роману мы не обращались так часто, как к «Копперфилду», мы снимали с него поистине золотой урожай всевозможных ссылок и ассоциаций.
Однако, если бы меня спросили, знакомство с каким романом было для меня более счастливым, то нужно сказать, что к тому времени я уже посидел над «Оливером Твистом», хотя, впрочем, теперь и не припомню точно, как опыт его прочтения соотносился со случаем, о котором я только что рассказал. Когда Оливер был внове, по крайней мере, для меня, его уже хорошо знали окружавшие меня старшие, чей взгляд на его удивительные приключения и злоключения был каким-то образом связан с собственным моим открытием и непосредственным переживанием их.
1913 г.