Приглашаем посетить сайт

Тайна Чарльза Диккенса (сборник под редакцией Гениевой E. Ю.)
Честертон Г. К.: «Ярмарка тщеславия»

ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН

«Ярмарка тщеславия»

Перевод Т. Казавчинской

— нелепо и упорно. Как будто человечество решило разделиться на две партии, на два враждебных стана, где каждый почитатель должен вдеть в петлицу либо пунцовую розетку оптимиста, каким не слишком основательно считают Диккенса, либо лимонную розетку пессимиста, каким столь же неосновательно считают Теккерея. По-моему, никто ни разу не сказал, что, пользуясь свободой воли и рассудка, порою доходящего до безрассудства, можно любить обоих — Диккенса и Теккерея, равно как не любить обоих — Диккенса и Теккерея, или спросить себя, зачем вообще их нужно сравнивать, не сравнивают же Бальзака с Вальтером Скоттом или Джордж Элиот с Толстым. Сравнение Диккенса и Теккерея почти всегда бессмысленно, и лишь в одном, в чем их не сравнивали никогда, оно и впрямь полезно.

«Ярмарки тщеславия», чуть слышное, превратно истолкованное многими и очень важное для понимания ее духа, нужно всмотреться в некую примету судьбы и личности писателя, всего яснее проступающую по контрасту с Диккенсом. Диккенс начинал в бедности и добился заметного достатка. Теккерей начинал как джентльмен, законно ожидающий наследства, лишился этого наследства, впал в то, что можно назвать бедностью, из-за чего был принужден работать. Из человека обеспеченного или, по крайней мере, праздного, не чуждого привычек, вкусов и потребностей людей своего круга, он превратился в эдакого литературного поденщика, немало лет топтавшего Граб-стрит, пока дождался своего часа — успеха, мало-мальски сопоставимого с великим триумфом и молниеносным признанием Диккенса. Случилось это потому, что он как светский прожигатель жизни с небрежной барственностью промотал свое наследство — проиграл картежным шулерам, это широко известно. И тема шулерства не раз мелькает в его книгах, особенно в коротких повестях. Ярче всего она воплощена в истории почтеннейшего Перси Дьюсэйса, вот кто был ловкий негодяй.

он расцарапывал до крови вновь и вновь и не давал ей затянуться. Но деньги не были больной темой для Диккенса. Ему было легко писать не только о деньгах, но и о бедности, что не в пример важнее. Знавший ее с младенчества, он рано победил ее и потому нимало не стыдился. И бедняки его не так уж и несчастны — он слишком ясно помнил, как был счастлив мальчиком, даже когда был очень беден. Пожалуй, описание праздников в семействах Наббльса и Крэтчитта — лучшие картины ликующего человеческого счастья, какие только есть в литературе, а радость нелегко живописать. Нередко говорят, и говорят с издевкой, что Теккерей изображает лишь богатых, что он рисует только высший свет. Ради него я бы хотел, чтоб так оно и было. На самом деле, в его книгах в избытке есть и темные каморки, и тяготы нужды, и даже развлечения слуг. Но он не мог поверить, что и в каморках может быть уютно — их постоянным обитателям, конечно. Чем в корне отличался от Диккенса, которому подобные каморки были Домом, как он ни мучился там в юности. Он знал, что рождество приходит и в лачуги и радует людей. Для Теккерея это был не Дом, а жалкое, убогое пристанище для потерявших отчий кров и круг себе подобных. Дело не в том, что он не замечал лачуги бедняков, а в том, что был не в силах увидать их изнутри. Над всем, что им написано на эту тему, как бы стоит название одной из его повестей — «История униженного благородства». Диккенс был более счастливым и гармоничным человеком и потому что некогда жил в большем унижении, и потому что по рождению был менее благороден.

Особенная интонация «Ярмарки тщеславия» слышней всего в тех сценах, где речь идет о разорении Седли. Диккенсу и в голову бы не пришло, что Седли могут быть так сломлены душевно из-за того, что Осборны лишили их огромной суммы. Парадоксально, но Диккенс меньше опасался бедности, так как был беден прежде, и меньше беспокоился о деньгах, так как обязан был их зарабатывать. Это соединение боли и насмешки, которое и составляет интонацию «Ярмарки тщеславия», может звучать лишь у того, кто преисполнен горечи, но горечи узнавшего банкротство, а не беспомощного, не умеющего зарабатывать. Можно сказать, что это голос пессимиста, стоика, слабого человека или кого угодно; старшее поколение сочло его цинизмом, молодежь — сантиментами, и все в какой-то мере правы. Но главное и в этом разнобое мнений, как и в самой «Ярмарке тщеславия», состоит в том, что Теккерей тут выразил некое новое для английской литературы жизненное ощущение (которое во французской литературе уже было выражено Бальзаком). Власть чистогана — слишком неточное для него название. Ибо к нему примешивается что-то призрачное и зловещее. В нем слышен крик того, кто понял силу денег, столкнувшись с ней, преодолев ее или утратив, но не сумев согласовать ни с собственным достоинством, ни с трезвостью рассудка. Отсюда и метафора заглавия, трактующая весь наш зримый мир как действо с балаганом и марионетками — как Ярмарку Тщеславия. Я бы сказал, что Теккерей не верит в этот мир, как скептики помельче не верят в мир иной.

— не просветленное, но родственное вере. Викторианский век придал религии расплывчатость, классические штудии приблизили к язычеству, и все-таки она была жива, что ясно из неизреченной муки, которой подвергаются пророки и святые. По мнению Теккерея, этот мир фальшив, и значит, есть другой — мир истинный. При внешней раздражительности — о ней уже упоминалось выше, — которой объясняются наименее меткие и самые беззубые его сарказмы, он был слишком велик, чтобы не верить, и никогда в душе не сомневался, что истинное царство правды уравновешивает все земные кривды и обиды. Вот почему я говорю, что он по духу ближе к древним моралистам, чем к современным пессимистам, хотя и знаю, что повторяют это часто и не к месту. Он признавался, что у него есть вкус к морализаторству. Ничуть не сомневаюсь, что многие из нынешних читателей подхватят сказанное, обратив в упрек — презрительный и яростный. Но это никакое не морализаторство. И даже не желание пофилософствовать. Он просто склонен повторять старые истины, словно припев давно известной песни. Не мудрено, что прежде его называли циником, а нынче говорят, что он сентиментален. «А, это старая история», — легко сказать с циничным и сентиментальным чувством. Сам автор убежден был глубочайшим образом, что «Ярмарка тщеславия» — всего лишь старая история, прозренья критиков на сей счет запоздали. Но суть в ином: как большинство старых историй, она на свой лад и великая трагедия, а значит, отдана на волю Божью, и люди тут бессильны.