ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Через несколько лет после революции, в начале нового столетия, Франция совсем не походила на ту, какой она была еще так недавно. Десятки правительств, партий и мнений, сменившись у власти, оставили после себя все еще живые и действенные воспоминания. Самая демократическая из республик превратилась в самую абсолютную из монархий. Древние династии заискивали перед «удачливым солдатом», установившим новый режим в десятках феодальных стран. Гражданский кодекс, возникший из просветительской мысли, революционного законодательства и потребностей послереволюционного общества, определял правовые отношения огромных территорий Европы. Полиция, выросшая в невиданную до того силу, так же бдительно следила за жизнью идей, как и за жизнью частных лиц. На перекроенной карте смешивались в самых неожиданных сочетаниях все краски национальных культур. Великолепные армии с трехцветным революционным знаменем, возглавленным императорским орлом, маршировали вдоль и поперек целого континента. Сотни тысяч французов в военных и гражданских мундирах потоками разливались по всем странам Европы. Они покоряли, управляли, вводили свой язык, свои порядки и свою культуру, неся с собой освободительные идеи и иностранное завоевание. Французское общественное и культурное влияние на Европу этого периода нельзя переоценить.
Но вместе с тем происходило обратное воздействие этих покоренных, раздавленных императорским гнетом или пробужденных революционными лозунгами народов. Впервые соприкоснувшись с «варварами», так долго пребывавшими в презрительном забвении, французы за необычными формами национальных нравов открыли культурные ценности, о которых они и не догадывались. Новый мир идей и ощущений, столь отличный от старых традиций французского ума, привлек внимание эмигрантов, интендантов, префектов и путешественников. Умственный опыт тех, кто во время революции беженцами скитались за французскими рубежами, был изучен с достаточной полнотой. 1 Но те, кто переходили эти рубежи как завоеватели или «освободители», еще не нашли своего исследователя. Между тем, иллирийские впечатления Нодье, итальянские— Стендаля, немецкие — Баранта или испанские — Гюго позволяют говорить о значении «наполеоновской эпопеи» для расширения горизонтов французской культуры. Эмигранты, спасавшие свои более или менее феодальные взгляды в старой Европе, и «дети революции», распространявшие в ней свою более или менее революционную идеологию, открывали в этих готических странах элементы, из которых стала слагаться французская цивилизация нового века. Отрицание местных культур оказывалось вместе с тем. и их усвоением.
мере освободителем. Но несомненно также, что немецкая философия и литература сыграли для Франции большую освободительную роль.
В самые глухие времена наполеоновской деспотии происходила борьба идеи с саблей, и император понимал значение этого сопротивления лучше, чем сами сопротивлявшиеся. Их удивляли запреты и преследования, которым они подвергались, так как они рассматривали свою деятельность преимущественно как моральный протест, как вопрос чести и совести. Наполеон увидел в ней серьезную политическую акцию. Время показало, что. он был прав.
Бороться с Империей было невозможно при помощи внутренних идеологических ресурсов, — при новых условиях французские традиции оказались беспомощными в борьбе с деспотией. Пришлось заимствовать у Германии философские и эстетические теории, систему мысли и систему вкусов. Чтобы сопротивляться, нужно было глубоко и серьезно перестраиваться. Деятелям сопротивления эта перестройка казалась не только органической внутренней необходимостью, потребностью души, но и нравственным долгом.
Заимствование предполагало глубокое переосмысление. То, что в Германии лежало втуне, арсеналом абстрактных теорем, живущих лишь в мечте и в искусстве, во Франции стало активной политической силой.. Нравственное учение Канта, литературные теории Шлегелей, трагедии Шиллера, исторические труды Мюллера — все вдруг превратилось в оружие против насилия, «государственного интереса» и приспособленчества. Создавая свою философию, Кант понятия не имел о Наполеоне и его деспотии, Шиллер предлагал заключиться «в мире сердца, чуждом суеты», Шлегель требовал возвращения в темноту средневековья, Мюллер от всей души служил Императору,— но их сочинения или идеи были осмыслены с новой точки зрения и обращены острием к самым жгучим вопросам действительности.
В таких условиях к борьбе с Империей, с философией сенсуализма, с классическим театром неизбежно должна была примешаться национальная идея. Современникам казалось, что речь идет об уничтожении одной национальной культуры ради безраздельного торжества другой. Это чрезвычайно осложняло ситуацию, тем более, что из тех, кто принадлежал к кружку Коппе, очень немногие были французами по происхождению. Мадам де Сталь, Бенжамен Констан, Сисмонди, Стапфер, мадам Неккер де Соссюр были швейцарцами. Гизо свое первое образование получил в Швейцарии, а затем долго жил в доме Стапфера. Проспер де Барант с молодых лет подпал под влияние Сталь. Противники часто объясняли «антифранцузскую» деятельность этой группы иностранным происхождением ее представителей: принять сторону немцев не мог настоящий француз, — для него это было бы невозможно и по причинам патриотизма, и вследствие национальных особенностей французского ума. Это объяснение повторялось вплоть до нашего времени.
массой, среди которой они жили во время своего пребывания в Швейцарии. Большее значение имело то, что Женева и Лозанна, два крупнейших культурных центра романской Швейцарии, были в известной степени центрами интернациональной культуры, точкой пересечения самых различных направлений европейской мысли. Тем более таким центром становился Коппе, когда хозяйка бывала дома. Обращение этих швейцарских французов к Германии объясняется не их швейцарским происхождением, а потребностями французской цивилизации.
Они прославляли культуру страны, которая была действенным или потенциальным врагом Франции. Мало того, некоторые из них, как, например, сама мадам де Сталь, пытались внушить этому врагу чувство национального достоинства, поднять его на сопротивление, на отечественную войну. Но и это было вызвано кризисом французской общественной жизни. Восстание против французской Империи, так же как против французской культуры, для мадам де Сталь означало восстание против отживших форм цивилизации, против произвола и деспотизма, за свободу и республику. Сбросив Империю, оно должно было утвердить Францию как республику и демократию. Война с Францией была спасением Франции от Империи. К этому сводился смысл всей ее деятельности до 1813 года, каковы бы ни были результаты этой борьбы и как бы горестно ни переживала их сама Сталь.
***
Утверждала ли группа Коппе абсолютное превосходство одной национальной литературы над всеми другими? В этом извечном «споре наций» принимала ли она сторону какого-либо одного народа? Особенность ее позиции заключалась именно в том, что она пыталась понять все национальные формы культуры для того, чтобы подняться над ними или переработать их. Противопоставляя Канта Гельвецию, Шиллера Вольтеру и Кальдерона Альфьери, эти критики не становились на чью-либо сторону. Сравнение различных литератур южной и северной Европы было для них средством обнаружить достоинства и недостатки каждой из этих литератур, чтобы облегчить возникновение новых, более совершенных форм искусства.
Говоря о том, что в Германии или Испании не была прервана та народная литературная традиция, которую во Франции заглушил подражательный, искусственный классицизм, они не требовали возвращения к древним, давно пройденным этапам литературного развития, к этой старой «исконной» литературе. Они хотели только снять помехи; препятствовавшие дальнейшему движению. Для группы Коппе историческое изучение литературы не было торможением ее развития, но скорее освобождением ее от прошлого. Внимание к национальным особенностям отдельных литератур было вызвано желанием не только извлечь из них универсальную ценность, но и «простить» то, что не имело ценности, ради наиболее полного взаимопонимания народов. Новое искусство мыслилось как сочетание всех известных национальных форм искусства, которые должны были дополнить друг друга и создать некий общезначимый и общеобязательный идеал прекрасного. Ведь и общественные формы жизни, которые мечтались этим либералам, были тоже общечеловечны, между тем как старые формы в своей нелепости и несправедливости имели сугубо национальный характер. Таким образом, путь этой либерально-эстетической мысли шел от национального к общечеловеческому.
Нечто прямо противоположное происходило в это время с классицизмом. Классическая литература в XVII и особенно в XVIII веке рассматривалась как общечеловеческая и общеобязательная, так как воплощала всеобщий разум, противопоставленный заблуждениям феодальных времен. Когда же на горизонте с почти непреодолимой настойчивостью стали возникать другие художественные идеалы и началось наступление новой эстетики, французский классицизм не мог обороняться под знаменем своей универсальности, — этой универсальности давно уже не существовало. Он утверждал себя как литературу национальную, имеющую право на существование так же, как всякая другая. Такую точку зрения усвоила не только группа Коппе, но и ее противники, чистые классики. В следующее десятилетие романтики будут выбивать классиков и с этих позиций на том основании, что французский классицизм был не национальной, т. е. народной, литературой, а явлением подражательным, заносным и искусственным.
***
«проповедь романтизма».
Прежде всего, им был известен только один романтизм, именно немецкий, с которым им было не по пути. Ни философские, ни тем более политические взгляды Шлегеля не внушали им никаких симпатий. Напротив, они вызывали их резкое сопротивление. Художественные произведения немецкой романтической школы были им почти совсем неизвестны. Романтической литературой они называли все то, что шло от средневековой романской традиции, включая Шекспира, Кальдерона, Шиллера и Гёте. Но вся эта сумма новой литературы, противопоставленной античности, не может быть названа романтизмом в том смысле, в каком принято понимать это слово в истории литературы, и, само собой разумеется, не может быть отождествлена со школой братьев Шлегелей. Наибольшим успехом из немецких писателей пользовался в это время Шиллер, осмеянный и отвергнутый немецкими романтиками. То, что составляло теорию и практику немецких романтиков, было группой Коппе воспринято довольно критически, зато принято было то, что немецкими романтиками было отвергнуто как неромантическое.
Была ли это пропаганда какой-либо литературной школы с ее эстетическими законами, суммой правил и технических приемов? В этом тоже следует усомниться. Смысл движения заключался в другом — в утверждении общественных и нравственных ценностей, поколебленных недавними событиями и всей практикой текущей политической жизни. Представители движения и не могли пропагандировать никакой литературной школы, потому что еще не существовало школы, которая удовлетворила бы их запросам. Позиция, которой они придерживались, позиция отчетливая и принципиальная, противоречила романтизму хотя бы уже потому, что она требовала не выбора, а синтеза, примирения в высшем единстве и в литературном отношении несла не меч, но мир.
В группе единомышленников, объединявшихся вокруг мадам де Сталь, не было полного согласия во всех вопросах. Это не была партия в прямом и строгом смысле слова. Их разделяло очень многое.
Прежде всего, возраст. Гизо в 1800 году было всего 13 лет, Просперу де Баранту—18, в то время как мадам де Сталь было 34, а Бенжамену Констану — 33. Самые молодые из них воспитались в то время, когда начинался пересмотр старых гуманистических идей XVIII века и под ударами событий ломался жизнерадостный рационализм Просвещения. Мадам де Сталь относилась к этому наследию иначе, чем Барант, а Гизо, отдавая ей должное, в то же время отделил ее от людей нового века, назвав ее «благородным эхом великодушных чувств и светлых надежд XVIII столетия». 2
1815 году сопровождавший Людовика XVIII в Гент, придерживался других взглядов, чем мадам де Сталь, а поведение Констана и Сисмонди, примкнувших к Наполеону во время Ста дней, едва ли соответствовало ее расчетам и надеждам. Однако расхождения были не настолько велики, чтобы нарушить единое действие этих людей, более или менее явно сопротивлявшихся не столько власти императора, сколько режиму и идеалам Империи.
Более значительные расхождения между друзьями обозначились после второй Реставрации. Мадам де Сталь осталась на прежних литературных позициях, да и не могла реагировать на новые течения, так как смерть вскоре прервала ее труд. Сисмонди отошел от литературы и погрузился в историю, сохранив целиком свои взгляды просветителя с верой в конституции и в «законы свободы». Констан в 1817 году заявил, что его «Размышления о немецком театре» были слишком робки, повторив в печати почти то же, что когда-то писал в личном письме Баранту. Тем не менее, о каком-либо изменении литературной позиции Констана говорить довольно трудно.
Другие, как, например, Барант и Гизо, уже в первые годы Реставрации проделали большую эволюцию. Утверждение конституционной монархии, законной династии, подкрепленной хартией, было событием, открывшим для них новые горизонты. Рассматривая Реставрацию как оправдание революции, как необходимое согласие старой исторической традиции и новых демократических тенденций, они увидели в романтизме литературу нового времени, свободную в пределах закона, демократическую без анархии, синтетическую как эпоха, согласовавшая монархию с революцией. Две их работы, вышедшие в одном и том же 1821 году, Баранта — о Шиллере и Гизо — о Шекспире, свидетельствуют о глубокой и в данных условиях закономерной эволюции этих двух теоретиков.
«О Германии», единственное произведение этой группы, которому дана была долгая жизнь, тоже «развивалась», хотя текст ее остался тем же. Написанная в апогей Империи, она вышла в свет после ее падения. Обстоятельства изменились чрезвычайно, и ими была определена функция, которую выполняла книга во время Реставрации. То же случилось и с другими произведениями, вышедшими в эти предсмертные годы Империи. Но здесь начинается новая эпоха в истории французской драмы, как и в истории французского общества.
Примечания.
ées dans l'émigration française, в 2 томах, 1925.
2 Fr.Guizоt. Corneille et son temps, 1852, стр. XII (предисловие к изданию 1852 г.).