Реизов Б. Г. Между классицизмом и романтизмом
Глава вторая. Мадам де Сталь. Франция и Германия.

ГЛАВА ВТОРАЯ
МАДАМ ДЕ СТАЛЬ. ФРАНЦИЯ И ГЕРМАНИЯ

1

«Кто может жить, кто может писать в наше время — и не думать о французской революции?» — писала мадам де Сталь в 1797 году. ¹ Через три года она повторила то же самое: «Всякий раз как ход рассуждений приводит нас к мыслям о человеческой судьбе, перед нами возникает французская революция. Тщетно пытаемся мы унестись воображением к далеким берегам прошлого, тщетно пытаемся представить себе прошедшие события и непреходящие произведения в их связи с вечными законами. Если в этой отвлеченной области хоть одно слово возбудит какие-нибудь воспоминания, — волнения души со всей своей силой вновь овладевают нами. Тогда уж мысль не может нас поддержать: приходится опять возвращаться к действительности». ²

Это было время, когда Франция из республиканской превращалась в монархическую,— через шесть лет после 9 термидора и накануне 18 брюмера.

Поколение, пережившее французскую революцию, никогда не могло о ней позабыть. И не только потому, что она оставила неизгладимый след в личной биографии каждого современника близко или далеко стоявшего от центра событий. Революция создала новое общество и вместе с тем новые представления с мире и жизни. Отшумевшая в Париже и в провинции, как будто отодвинутая в прошлое реакционными переворотами конца века. она почти на целое столетие осталась для Франции, как и для всей Европы, неразрешенной и требующей своего разрешения проблемой.

Дискуссии по основным вопросам общественного бытия, наполнявшие весь XVIII век, теперь приобрели острый жизненный интерес; они продолжались ежедневно в национальных ассамблеях, в клубах, в семьях, в тюрьмах и на площадях. С окончанием якобинского режима они разгорелись с еще большей силой. При всех сменявших одна другую конституциях происходила ожесточенная борьба партий, сопровождавшаяся государственными переворотами, казнями и ссылками. Якобинцы, монархисты, конституционалисты заявляли о своем существовании не только устным и печатным словом, но и демонстрациями, заговорами и восстаниями. Внутри страны вспыхивала гражданская война, по всем рубежам наступали армии коалиции. Веселые оргии эпохи Директории сопровождались обнищанием народа, на общественных бедствиях наживались ловкие спекулянты, и во время всеобщего голода вырастали колоссальные богатства. При таких условиях надеяться на мирный порядок было невозможно, и потому никакие абстракции не могли избавить мыслящих людей от тревог текущего дня и от воспоминаний о революции.

Философско-исторические созерцания, в которых мадам де Сталь пыталась найти успокоение, продолжали все ту же возбужденную революцией борьбу. Это был ответ на самые жгучие вопросы современности, отказаться от которых она не могла и не хотела.

В салоне своей матери, еще почти ребенком, Жермена Неккер встречалась с французскими просветителями, писателями и философами. Культура Просвещения характеризовалась острым интересом к общественным и политическим «проблемам. Литература, философия, искусство, особенно с 70-х годов, должны были служить пропаганде общественных идеалов и преследовать предрассудки. Вне прямой практической цели научная и художественная деятельность были непонятны и по существу почти невозможны.

Мадам де Сталь в юности усвоила понимание творчества, как деятельности общественной и нравственной. Дочь знаменитого министра и одного из самых богатых людей Франции, жена шведского посла, представленная ко двору за несколько лет до революции и уже в то время известная писательница, корреспондентка шведского короля, осведомлявшая его о крупных и мелких парижских событиях, она находилась в центре политической жизни Франции. Ее восторженное отношение к отцу, сыгравшему такую роль в революционной истории страны, заставляло ее с особым интересом следить и за общественными процессами эпохи, и за административной и государственной жизнью, и за интригами двора. С первых же дней революции она находится в самой гуще событий, остается в Париже до сентября 1792 года, играет довольно значительную политическую роль после термидорианского переворота и во время Директории, а затем неожиданно для себя вступает в борьбу с Наполеоном. Естественно, что все ее произведения, будь то романы или философские трактаты, посвящены политическим проблемам, тесно связанным с французской революцией.

Политическая программа просветителей, при всей смелости их теоретической мысли, обычно не шла дальше просвещенного абсолютизма. Благонамеренный монарх, поручающий министру-«философу» управлять страной и производить нужные реформы, — таков был идеал всех этих «разрушителей порядка» и «подрывателей основ», подготовивших почву для одной из самых глубоких революций Европы. Этот идеал остался непоколебленным и после первого неудачного опыта его осуществления, министерства Тюрго: отставка Тюрго рассматривалась как несчастная случайность, а его правление свидетельствовало о силе идей и о грядущем торжестве разума. Первое министерство Неккера закончилось столь же плачевно, но в эти предреволюционные годы время шло быстро: вторая отставка Неккера (11 июля 1789 года) вызвала взрыв негодования, и через три дня последовало взятие Бастилии.

К концу 1780-х годов теория просвещенного абсолютизма стала явным анахронизмом. На смену ей пришла идея конституции. Задача заключалась в том, чтобы ограничить монархический произвол и административный хаос системой законов, которые могли бы хоть сколько-нибудь организовать государственную жизнь. Должно было произойти много событий, много раз король должен был доказывать свою преданность старому режиму, чтобы республика из неосуществимой мечты превратилась в настоятельную политическую необходимость. Это случилось через три года после начала революции: республиканская партия возникла только в 1792 году. ³

Неккер был и в значительной мере остался человеком XVIII столетия. Он был убежден в необходимости монархии и мечтал лишь о том, чтобы королевский произвол был ограничен конституцией, в выработке которой должно было принимать участие некое народное представительство вроде Генеральных штатов.⁴ События 1790 года были для него непонятны. В сентябре этого года, потеряв свою былую популярность, он подал в отставку и уехал в Швейцарию, в свой замок Коппе.

старые взгляды монархиста-конституционалиста. Мадам де Сталь, остававшаяся в Париже вплоть до сентября 1792 года, вместе с большинством политических деятелей приходила к мысли о необходимости и неизбежности республики.

Два с лишним года она наблюдала течение событий и оставалась в Париже как жена иностранного посла. Акты революционного террора, начавшиеся в первые же дни революции, смутили ее. Они не соответствовали ее представлениям о свободе, справедливости и гуманности. Сентябрьские избиения привели ее в ужас. День 2 сентября она провела в Ратуше и видела зрелища, которые не могла забыть в течение всей жизни. Она спасала от ареста, вызволяла из тюрем и переправляла через границу друзей и знакомых, взгляды которых она не разделяла. Из своего швейцарского замка она пыталась организовать побег королевской семьи, хотя, несомненно, никогда не сочувствовала ни повелению короля, ни реакционным интригам двора. Якобинская диктатура казалась ей гибелью революционных идеалов, справедливости и свободы. Она не могла принять ни программы якобинцев, ни демократических тенденций широких народных масс.

Вот почему термидорианский переворот показался ей спасением Франции, а Директория — воплощением, хотя и весьма несовершенным, той «республики имущих», которую она считала лучшей формой общественного устройства.

Однако ни термидорианский переворот, ни конституция III года не создали «царства справедливости», и назвать правление Директоров республикой можно было бы только в насмешку.

Мадам де Сталь приняла участие в перевороте 18 фрюктидора, направленном против роялистов: Целью ее было "сохранение республики и уничтожение системы террора». ⁵ «Система террора» проявила себя в полной мере на следующий же день после переворота, и «республика» превратилась в диктатуру нескольких лиц, меньше всего думавших о свободе и справедливости. После нескольких лет этого режима ясно обозначился исход, к которому неудержимо вели события: военная диктатура самого решительного и самого искусного генерала.. Всеобщие восторги перед этим «спасителем отечества» и «спасителем свободы» разделяла и Сталь, пока первый консул не потребовал от «идеологов» отказа от собственных суждений и безоговорочного одобрения любых своих актов. В первые же месяцы консульства Сталь оказалась в опале, так как Бонапарт был раздражен довольно невинной речью в Трибунате ее старинного друга Бенжамена Констана. Книга Неккера по поводу новой конституции⁶ еще больше разгневала первого консула, и Сталь казалось, что возвращаются «самые худшие времена террора». ⁷ Уже в 1801 году для Сталь все было ясно: она видит, что Наполеон отнял у Франции свободу и что свободы теперь больше в Англии. ⁸ Именно это принципиальное несогласие с «системой произвола», а не личное честолюбие или женские обиды, вызвало долгую, упорную и последовательную борьбу между императором, в распоряжении которого находились все армии Европы, и писательницей, не желавшей отказаться от своего права на мысль.

Литературные и драматические теории мадам де Сталь являются выражением ее общественно-политических взглядов и средством борьбы за ту республику, которая, по ее мнению, должна была осчастливить человечество.

2

«Власть неимущих— правительство ужасов и преступников. Владычество Робеспьера— ее непосредственное следствие, а единственное средство, которое находится в распоряжении демагогической власти,— это смерть»⁹

Такова позиция умеренной республиканской партии, желания которой получили свое выражение в конституции III года. «Я искренно хочу, — писала мадам де Сталь в торжественной декларации 3 июня 1795 года, — утверждения французской республики на священном основании справедливости и гуманности, так как считаю доказанным, что в современных условиях только республиканское правительство может обеспечить Франции покой и свободу». ¹⁰ В 1795 году эти заявления были направлены против роялистов, утверждавших, что никакая республика во Франции невозможна и что только монархия может сохранить покой и целостность государства с огромной территорией и многомиллионным населением.

Выступая против наследственной аристократии, мадам де Сталь рекомендует «естественную» аристократию, которая избирается народом и потому действительно представляет «лучших людей страны, самых просвещенных и добродетельных». ¹¹ По существу это идея пэрии, верхней палаты, заимствованная из Англии и осуществленная во время Реставрации.

«старым режимом» неразрывными узами. Уже в 1790-е годы она считает революцию исторически неизбежной и справедливой. Но террор, якобинскую диктатуру, как к всякую диктатуру вообще, она считает торжеством «демагогии» и искажением республиканской идеи. «Во французской революции заложены основы жизни и гибели, созидательные мысли и разрушительные теории. Одни оправдывают преступления, от которых содрогается человечество, другие не признают идей, справедливость которых очевидна. Достойны славы те, кто убедит нашу эпоху в необходимости порядка и добродетели и спасет нас от крайностей, порождающих одна другую»^{. 12} Спасение от всех бедствий феодализма и террора можно найти только в принципе подлинной демократии и в его честных защитниках. ¹³

Вплоть до конца 1790-х годов мадам де Сталь, так же как и все ее современники, придает исключительное значение конституции Люди могли бы быть счастливы только при хорошо организованной системе правления — при равновесии и правильном взаимоотношении властей и т. д. ¹⁴ Если до сих пор Франция не может достигнуть республики, если до сих пор происходят государственные перевороты и насилия, то причина заключается в недостатках конституции¹⁵ Это точка зрения Неккера, которую повторяет и мадам де Сталь. Идеальная конституция должна гарантировать свободу, так как только при этом условии общество может правильно функционировать. Таков «подлинно-демократический принцип», который может спасти современную Францию. Всякое насилие, всякая несправедливость уничтожают свободу и являются бедствием не только для того, кто подвергся насилию, но и для всего народа. «Изучая конституции, нужна видеть свою цель в счастье, а средство — в свободе». ¹⁶

— пишет она, — явление нового времени, создание современной цивилизации. После изобретения книгопечатания и особенно теперь, при свободе прессы, образование и таланты перестали быть уделом немногих избранных. Самое понятие гения сильно изменилось. Гений не очень отличается от массы, он не кажется непостижимым божьим даром, чем-то вроде чуда. Поэтому деспотизм одного или нескольких немногих людей в настоящее время не имеет под собой психологических оснований. Наступает эпоха равенства, и каждый имеет достаточно знаний и разума, чтобы сознательно участвовать в общественной жизни. Непрерывное совершенствование человеческого рода сделало невозможным единовластие, лишив короля мистического ореола и уравняв гения со всеми остальными людьми. ¹⁷

Партия республиканцев, умеренная, или «третья», партия, как называет ее Сталь,¹⁸ противопоставляла себя партии революции, или якобинцам, так же решительно, как и партии роялистов. Вместе с тем она мыслила себя как посредника между обоими крайними направлениями и считала своей задачей примирение противоречий в некоем демократическом равенстве и единстве. ¹⁹ Обе крайние партии, по мнению Сталь, одинаково уничтожают свободу, обе строят свою политику на насилии. Ограниченная монархия в настоящее время невозможна, утверждает Сталь и доказывает это доводами,, которые могли бы показаться пророческими. Ведь конституционная монархия имела бы против себя якобинцев, республиканцев и крайних роялистов. Чтобы устоять против этих партий, конституционный монарх должен будет применить насилие, а тем самым попрать конституцию и стать неограниченным монархом. ²⁰ Превращение директории в консульство, а консульства в империю явилось как бы историческим подтверждением этого.

«законность», которая ограждала республику богатых от покушений «черни», мадам де Сталь проповедует нравственность. Ведь самые законы должны быть справедливыми. Следовательно, нравственность является основой государственной жизни. «Нравственность— наука наук, если даже рассматривать ее с точки зрения практической выгоды, и те, кто не замечал гармонии между законами внешнего мира (de la nature des choses) и обязанностями человека, обладали ограниченным умом».²¹

Таким «ограниченным умом» был и Мирабо, — мадам де Сталь повторяет то, что когда-то Неккер говорил Мирабо: «Вы слишком умны, а потому рано или поздно признаете, что нравственность заключена в самой природе вещей» («que la morale est dans la nature des choses»)^{. 22}

Действительно, Мирабо, оправдывая свое политическое поведение, утверждал, что «мелкая нравственность убивает большую». Это роковая ошибка, говорит Сталь. Нет ни мелкой, ни крупной нравственности. Нравственность — одна для всех. И государственные деятели и частные лица должны подчиняться одним и тем же нравственным законам, основания которых заложены в самой «природе вещей». Мирабо полагал, что цель оправдывает средства, и его «большая нравственность» требовала нарушения нравственных правил ради достижения некоей большой цели. По его мнению, чтобы быть нравственным, нужно нарушить нравственность. Нужно совершить насилие, несправедливость, преступление, чтобы осчастливить человечество. У Мирабо, по мнению Сталь, за этим рассуждением скрывался обман либо самообман, и Сталь характеризует его как ловкого софиста, повлекшего революцию на ложный путь.

Сталь почти отвлекается от реальных общественных задач, разрешавшихся тем или иным правительством, и от условий, в которых ему приходилось действовать. Для нее существуют лишь две политики: нравственная и безнравственная, и две государственные системы: «законная» и «насильственная». Республика или конституционная монархия — безразлично, лишь бы данная форма была в настоящий момент возможна и лишь бы она дала свободу. «Если сила нравственности не является, так сказать, организующей силой республики, то и самой республики не существует».²³

Сталь решительно отвергает принцип «государственной необходимости», которым оправдывали якобинский террор, а вместе с тем и все акты произвола, совершавшиеся Директорией и Бонапартом. Эти мысли она высказывала уже в 90-е годы, хотя еще совсем недавно сама способствовала перевороту 18 фрюктидора, направленному против роялистов. ²⁴

«Можно ли принять принцип, который не разрешает совершить одну несправедливость ради спасения тридцати миллионов человек?»²⁵ Так в цифровых отношениях поставлен вопрос, который станет основным во всех политических размышлениях Сталь. Одна несправедливость, одна жизнь взамен тридцати миллионов. Это калькуляции утилитарной школы, в частности Бентама, считавшего, что арифметический подсчет удовольствия и страдания, материальной пользы и материального вреда должен определять деятельность правителей. «Если представить себе на одной чашке весов счастье многих миллионов, а на другой — жизнь одного невиновного, можно ли колебаться, скажут нам, и не пожертвовать одним ради миллионов?»²⁶ Но Сталь не увлекает эта арифметика: «Нет ничего более развращающего в нравственном отношении, чем воображать обстоятельства, которых не существует в действительности, чтобы взять под сомнение ежедневно применяемое правило.. . Никогда несправедливость не приносила пользы государству (a une nation)... Никогда несправедливость не считалась обязанностью граждан».²⁷

В начале своего сочинения «О современных обстоятельствах, которые могут закончить революцию, и о принципах, на которых должна быть основана республика во Франции» она записывает слова Руссо: «Свобода целого народа не стоит жизни одного невинного». «Отправляясь в Эрменонвиль, — пишет Сталь,— я выбрала эту строчку из сочинений Руссо, чтобы написать ее на его могиле». ²⁸ Те же слова, прекрасно формулирующие ее мысль, она повторила и в «Германии». ²⁹

Сталь отвергает знаменитую древнеримскую формулу: «Спасение народа да будет высшим законом». Попрание законов недопустимо ни в каком случае. «Что можно сказать министру. .. который, когда вы ссылаетесь на такую-то статью закона, отвечает: „Я не обращаю внимания на закон: я спасаю Республику". Горе! Горе стране, которую спасают ежедневно!»³⁰

В той или иной форме эта проблема ставится едва ли не в каждом произведении Сталь, начиная уже с 1796 года. Государственный интерес, по ее мнению, является лишь средством оправдать несправедливости, совершаемые правительством. ³¹ «Одно единственное исключение из правила справедливости подрывает силу государства, которое, не опираясь на суеверия и предрассудки, подвергается всеобщему обсуждению и может существовать именно благодаря такому обсуждению». ³² Поэтому «государственный интерес» не только не полезен государству, но и гибелен для него. «Считают математической истиной, что нужно жертвовать меньшинством ради большинства: это величайшая ошибка, даже с точки зрения политических комбинаций. Несправедливость необходимо и неизбежно разрушает государство». ³³

бы воплощением этой теории, символом насилия, оправдываемого благом народа. «То, что он называет необходимостью, — не что иное, как его честолюбие, и когда этому честолюбию угрожала какая-нибудь опасность, он ни разу не усомнился в том, что имеет право принести себе в жертву всех остальных»^{. 34}

В «Размышлениях о французской революции» Сталь вспоминает анекдоты, которые ходили в оппозиционных кругах и характеризовали императора именно в этом свете: «Вскоре после смерти герцога Энгиенского, когда Бонапарт был еще, может быть, смущен в глубине своей души негодованием, которое было вызвано этим убийством, он сказал в разговоре о литературе художнику, который отлично в ней разбирался: ,,Видите ли, государственная необходимость у новых народов заняла место судьбы древних. Корнель — единственный из французских драматургов, который понял эту истину. Если бы он жил в мое время, я сделал бы его первым министром"».³⁵ «Как-то одному из его государственных советников пришло в голову указать ему на то, что наполеоновский кодекс не допускает решения, которое он хотел принять. „Ну что ж, — сказал он, — наполеоновский кодекс был создан ради спасения народа; если спасение народа требует других мер, то нужно их принять". Какой прекрасный повод для неограниченной власти это спасение народа! Робеспьер был прав, дав такое название своему правлению». ³⁶

Как бы ни было противоестественно сравнение Робеспьера с Наполеоном, оно часто встречается в литературе эпохи и отлично выражает точку зрения Сталь: всякое насилие может только погубить государство, спасти его может только свобода, справедливость, мораль. «Подлинная мораль находится в полном согласии с всеобщим интересом, и мне всегда казалось, что идея долга была создана для того, чтобы кратко определить правила поведения, которые можно было бы посоветовать человеку с точки зрения его собственной выгоды». ³⁷ Древние были правы, придавая большее значение законодательству нравов, чем организации государственного аппарата. ³⁸

«Если не позволяешь себе ничего безнравственного, никогда не вступаешь в насильственное противоречие с естественным развитием общества». ³⁹

Слова эти были написаны в момент глубокого упадка общественной нравственности, после репрессий фрюктидора, во время насилий, произвола и бесстыдных спекуляций. Сталь казалось, что «существование — это борьба между отвращением к жизни и страхом смерти». ⁴⁰ И из той бездны, в которую обрушилась Франция, она видела один только выход — в нравственность. «При революции, когда дозволено все, когда остаются только те запреты, которые полагает себе совесть, когда общество строится заново, когда человек чувствует всю силу человека, когда он видит, что его ближний утратил жалость, отнимает землю у тех, кто на ней живет, отдается жизни, не думая ни о конце ее, ни о ее цели, опьянен личным интересом как чувством, разрушающим все вокруг, — тогда как будто сталкиваются все обстоятельства, которые делают столь необходимыми законы нравственности». ⁴¹

Но что считать нравственностью? Все то, что вызывало восхищение и уважение людей в течение всей истории человечества. Если правительство поможет этому пришествию нравственности, возродится общественное сознание, и «рядом с вами, вокруг вас будет свободная, живая нация».⁴²

Мораль эта, конечно, — не мораль личного интереса. С утилитаризмом Гельвеция и Бентама Сталь связывает теорию государственной необходимости и в этом учении видит философское основание всякого деспотизма. Единственная мораль, которая может возродить общество и народ, это мораль симпатии, мораль чувства.

«жалости», которая, как ей кажется, является основой морали. «В острый момент революций постоянно повторяют, что жалость — чувство ребяческое, мешающее всякой деятельности, необходимой ради всеобщего блага, что от нее следует отказаться, так же как от всяких слишком деликатных чувств, недостойных государственных мужей или вождей партий. Напротив, именно во времена революций жалость, чувство, непроизвольное при всех других обстоятельствах, должна стать правилом поведения»^{. 43} Жалость — это единственное средство спасения от «•внутренних войн» и политических ошибок, которые совершают борющиеся партии в погоне за «всеобщим интересом»^{. 44}

Здесь Сталь следовала философии, в то время получившей RO Франции широкое распространение и тотчас же вступившей в противоречие с французским рационалистическим утилитаризмом. В 1795 году мадам де Кондорсе, вдова известного политического деятеля, напечатала свой перевод «Теории нравственных чувств» Адама Смита вместе со своими «Письмами о симпатии». Несомненно, эта книга выражала программу «средней» партии в термидорианский период, а проповедь симпатии имела прямой политический смысл в борьбе умеренных на два фронта — против якобинского и роялистского террора^{. 45} Сталь с восторгом приняла основное положение Смита, на которого она и ссылается. ⁴⁶

В это время симпатия для Сталь является единственной основой нравственности. Теория Адама Смита была явлением того же просветительского «натурализма», выводившего нравственность из личного интереса. Сталь надолго сохранила эту «мораль чувства». Она излагает ее и в книге «О литературе»⁴⁷ «Дельфине» (1803), в которой добродетель понимается как «чередование великодушных чувств». ⁴⁸ В скором времени. сохраняя свой сентиментальный оттенок, этическое учение Сталь приблизится к морали- долга.

3

Если борьба Сталь с теорией «государственного интереса» в 1790-е годы была направлена против всех режимов, пытавшихся истреблять своих противников при помощи казней и ссылок, то после 18 брюмера, с первых же годов консульства, предметом ее полемики оказывается новый тиран, быстро двигавшийся к диктатуре сквозь республиканские формы правления. «Наполеон — не человек, а система»,⁴⁹ и Сталь боролась не с человеком, а с воплотившейся в нем системой.

Это все тот же деспотизм, который, казалось Сталь, был словно роком французской истории. На ее глазах Франция, едва освободившаяся от феодальной монархии от якобинской диктатуры, которую Сталь с ее либеральной точки зрения считала тоже деспотизмом, превращалась в тиранию еще более страшную, чем монархия Бурбонов, Были уничтожены остатки представительного правления, организована цензура, подавлена свобода прессы. Действия полиции, организованной Фуше, приобрели невиданный размах. Военные суды выносили приговоры по указанию «тирана». Почти все журналы были официозами: Академии, Сенат, чиновники пели хвалу одному человеку. Коронование Наполеона, его победы, его бракосочетание, рождение короля Римского в невыносимо подобострастных выражениях воспевали тысячи поэтов. Любой акт деспота, начиная от казни герцога Энгиенского и кончая каждой новой кровопролитной войной, оправдывался государственным интересом. Ненавистную для Сталь теорию государственного интереса Наполеон находил и в трагедиях Корнеля. Неслыханный сервилизм производил гнетущее впечатление на всех, кто сохранил хоть какие-то общественные идеалы и веру в совершенствование рода человеческого. Вокруг маленького корсиканца сплотилась вся страна — бесправная, скованная культом одного человека, испускающая во всех случаях жизни один только возглас: «Да здравствует император!» — не то клич национального торжества, не то вопль общественного бедствия. В этом всеобщем подчинении страна напоминала увенчанную орлом казарму.

величайшую революцию, с такой радостью отказались от свободы, от личных мнений, от собственного достоинства и пошли в кабалу к «узурпатору»? Очевидно, французы никогда не были внутренне свободны.

И Сталь создает теорию «французского характера», уже насытившуюся в ее произведениях 1790-х годов.

В течение многих веков Франция была страной монархической, и нация обладала «всеми недостатками и всеми пороками, которые необходимо порождаются абсолютными монархиями». ⁵⁰ Эти люди привыкли к подчинению: с одной стороны, они деспотичны, с другой — раболепны. Они не привыкли к свободе, они не знают, что с ней делать. «Как мы могли быть столь слепы, чтобы предполагать, что французский характер, каким мы его знали, способен к свободе!» — писал после сентябрьских событий 1792 года английский либерал Семюэль Ромильи, впоследствии прославленный Бенжаменом Констаном.

Французы тщеславны. Тщеславие, «мало известное иностранцам" вызвало, по мнению Сталь, многие явления террора. ⁵¹ Если человек в своих взглядах, манерах или поведении отходит от общепринятого образца, он тотчас вызывает насмешку, а это для него самое страшное. Поэтому французы могут без страха идти на смерть, но не могут противостоять общепринятому мнению. Между тем, нравственность заключается именно в том, чтобы следовать голосу своей совести, а не инстинктам толпы. Французы ведут себя, как герои, на поле битвы, но не могут быть внутренне свободными и потому не годятся для жизни в свободной республике.

В 1800 году Сталь связывает нравственность с идеей развития, играющей такую роль в общей системе ее взглядов. Философские истины обладают такой же властью над просвещенными умами, какой обладает религия над верующими. Эти истины увлекают людей независимо от обстоятельств это цель, которая утешает в неудачах и дает счастье независимо от успехов.

Если бы мысль не совершенствовалась, то человек, был бы подчинен обстоятельствам, он должен был бы постоянно рассчитывать выгоды своих поступков и огорчаться, если эти поступки не приносят тотчас же пользы. Стремление к добродетели, к славе и т. д. — это чистая мораль, не зависящая от расчетов выгоды.

Бескорыстный энтузиазм является необходимым условием духовного развития человечества, залогом общественного прогресса. «Какую ценность представляет собой человек, если он заставляет себя следовать за страстями других людей, если он не стремится к истине ради нее самой?»⁵²

Таким образом, и здесь внутреннее убеждение, преданность идее противопоставлены практическому расчету, выгоде каждого данного поступка, калькуляции пользы —словом, морали утилитаризма.

«Что сказать мне о Франции? — пишет Сталь герцогине Веймарской. — Все события мира заключены в голове одного единственного человека, и никто без него не может ни сделать, ни пожелать чего-нибудь. Мне кажется, что не только свобода, но и свобода воли изгнаны с земли». ⁵³

Самое страшное, по мнению Сталь, это то, что люди не могут свободно мыслить. Они утратили свой «liberum arbitrium», самое ценное, что есть у человека. Они не слышат голоса своей совести. Они перестали быть людьми и стали послушными орудиями в руке одного человека. Потеряв свою личность, они превратились в стадо покорных и восторженных рабов. Роман «Дельфина», начатый еще в 1800 году, почти целиком посвящен этой сложной и чрезвычайно важной общественной проблеме. Он полон воспоминаний о виденном и пережитом, и многие страницы словно все еще кровоточат правдой жизни и чувств, совсем недавно волновавших автора. Однако эти волнения не узко биографического характера, и видеть в них результат одних только любовных страстей и интимных встреч значит не понимать исторического и психологического смысла романа. ⁵⁴

«Я продолжаю свой роман, — писала Сталь Мейстеру, — он будет закончен, по всей вероятности, через год. В нем не будет ни одного слова о политике, хотя действие происходит в последние годы революции. Что скажут о такой воздержности? Об этих вопросах говорить больше нечего. Каждая партия убила свой вопрос. Не осталось ничего благородного и чистого, нужно молчать, раз не чувствуешь к себе никакого восторга, а мои восторги относительно всех этих идей закончились».⁵⁵

Очевидно, на весьма краткое время Сталь отчаялась в возможности республики, свободы и мирного сотрудничества партий, однако в романе она решительно и патетически выразила свою точку зрения на Францию, на французский характер, на различные силы и тенденции, мешающие прогрессу ума и общества, на роль религий в благополучии людей и наций, заключив все это в вымышленной судьбе великодушной и несчастной героини.

собрание Генеральных штатов, взятие Бастилии, установление республики, войны с Европой и войны гражданские, голод и всяческие терроры. Однако борьба-партий, вызывавшая непрерывные государственные перевороты и не приводившая ни к каким положительным результатам, заставила мечтать о так называемой «сильной власти», за которой можно было бы укрыться и от вечной угрозы роялизма, и от требований крайних левых,- угрожавших самому существованию буржуазного общества. Отсюда и то, весьма, впрочем, относительное, единство, с которым интеллигенция да и все почти население Франции отказалось от «политики» и бросилось в лоно гигантской деспотии Наполеона.

В «Дельфине» действительно нет никаких политических партий, никаких «идей», дискредитированных, по словам Сталь, «крайностями» и «фанатизмом» проповедовавших их партий. Но зато в центре внимания, стоит проблема общественного поведения частного лица, социальное значение и роль различных нравственных типов. Теперь Сталь лучше, чем когда-либо, почувствовала то, о чем давно уже писал Семюэль Ромильи: характер современных французов не годится для свободы. Это народ монархический по самому существу своему. То, что роялистам казалось величайшей похвалой, которую они редко решались обратить к революционному французскому народу, для Сталь было величайшим его осуждением.

В 1803 году, через полгода после появления в свет «Дельфины», мадам де Сталь, более чем когда-либо разочарованная и раздраженная поразительной покорностью французов, писала своему корреспонденту Оше: «Во Франции господствует какой-то дух подражания, который порабощает всех французов; они боятся не опасности, а того, что останутся одни; они не могут ничего ни сделать, ни сказать иначе, как целой толпой. Это вполне согласуется с потребностью производить впечатление; но когда Монтескье говорил о Вольтере: ,,Больше, чем кто-либо, он обладает умом, который есть у каждого1', то он изобразил настоящего француза. Они хотят перегнать один другого, но только с тем, чтобы бежать по одной дороге. Англичане не смотрят вокруг себя, и они похожи друг на друга только в нравственном отношении, а не в том, что касается моды».⁵⁶

Все персонажи «Дельфины» характеризованы по отношению к этой центральной идее книги. Героиня всегда повинуется голосу своего сердца, жалости, симпатии к людям, нравственному чувству, которое для Сталь является прежде всего чувством сострадания. Это единственный абсолютно повелительный мотив, которому она не может противостоять, это своеобразный «категорический императив», все еще утверждаемый не на «практическом разуме», а на чувстве. Дельфина воспитана г-ном д'Альбемаром, своим мужем. Д'Альбемар долгое время жил в Америке, в молодой буржуазной республике с трезвыми, практическими и вместе с тем «естественными» представлениями о человеке и нравственности. Там он усвоил несколько основных идей, нравственную независимость от предрассудков света, строгое представление о нравственном долге, определенном голосом совести.

«Для человека с возвышенной душой, наслаждающегося наедине с собой сознанием своей добродетели, какое значение имеют речи людей?. . Нужно научиться презирать всякое преходящее недоброжелательство и осуждение, которое клевета, глупость и зависть возбуждают против достойных людей»,⁵⁷ — поучал Дельфину д'Альбемар. Он противопоставлен обществу, в котором вращается Дельфина, столь же нравственно «свободная», но, как женщина, более зависящая от мнений и суждений света.

Леоне боится общественного мнения, он не может жить своим умом, своим собственным нравственным чувством, поэтому он жесток, несправедлив и не способен к счастью: ведь он зависит от внешнего мира, от неразумных внешних обстоятельств,— а в трактате «О влиянии страстей на счастье индивидуумов и наций» Сталь уже за шесть лет до «Дельфины» доказывала, что счастье заключено в человеческом сердце, а не во внешних обстоятельствах. Это, пожалуй, единственный недостаток Леонса. «Его поведение доказало, что он готов был на любые жертвы, когда нужно было смыть малейшее пятно с репутации человека» носившего имя его рода. . . Тем не менее верно, что Леоне чрезмерно уважает мнение общества, и ради его собственного счастья можно было бы пожелать, чтобы он сумел освободиться от этого чувства».⁵⁸

«Я много размышлял, — пишет Леонс Дельфине, — о том, что вы мне постоянно говорили, — о необходимости подчинять свое поведение единственно только свидетельству своей совести и своего разума.. . У меня на лбу проступает испарина, когда я на мгновение представляю себе, что где-нибудь за сто лье какой-нибудь человек может позволить себе произнести мое имя или имя моих близких с недостаточным уважением». ⁵⁹

Это ошибка нравственная и общественная. Она прежде всего мешает быть счастливым самому Леонсу, затем его возлюбленной, Дельфине. «Его боязнь осуждения столь глубока, что ему недостаточно своего собственного мнения для того, чтобы быть счастливым и спокойным». ⁶⁰ Так и говорит г-н Бартон, который благодаря своему независимому отношению к мнениям света больше похож на англичанина или на американца, чем на француза. ⁶¹

«свет». Он не может быть объективным. Мнение света значит для него больше, чем его собственное мнение, — в общественных делах так же, как в отношении к Дельфине. «Почему, — говорит Леоне Дельфине, — вы поддерживаете взгляды, которые вызывают такую страстную ненависть со стороны людей вашего общества и, быть может не без основания, столь решительное осуждение?»⁶²

Сам Леонс, при всем благородстве своей души и совершенной физической храбрости, подчиняет свое поведение мнению «людей своего общества». Лебензей, ставший выше своего круга, увещевает Леонса пренебречь «честью», которая заставляет его вступить в армию эмигрантов: «Вы хотите и в политике, как в других важных жизненных делах, строго следовать тому, чего требует от вас ваша честь, и вы признаёте высшим судом в вопросах чести осуждение или порицание людей. Я убежден в том, что даже в самые спокойные времена нужно жертвовать мнением текущего момента ради мнения будущего... Если что-нибудь может убедить в необходимости обращаться к своему собственному мнению, так это гражданские раздоры, во время которых люди разных лагерей защищают противоположные, взгляды и противопоставляют друг другу и нравственность, и честь». ⁶³

Леоне, как и следовало ожидать, принял участие в войне на стороне эмигрантов, отказавшись от высокой нравственной справедливости ради мнения людей своего круга. Подчинение чужим взглядам, условностям света привело к гибели его и его возлюбленную и заставило его совершить общественно вредный акт. «Добрые чувства, — пишет Дельфина, — исходят из глубин нашего сердца; дурные чувства, как будто, возникают благодаря какому-нибудь чужому влиянию, нарушающему порядок и единство наших размышлений и нашей натуры».⁶⁴

Другие персонажи выступают в свете той же проблемы: г-н де Лебензей, пренебрегший предрассудками света и женившийся на разведенной женщине, осчастливил свою жену и «в этом отношении представляет собою полную противоположность Леонсу». ⁶⁵ У г-на де Сербеллана «нет верных суждений относительно чего бы то ни было, и его ум занят только защитой его самолюбия». ⁶⁶ — просто подхалим, готовый с восторгом повторять все, что прикажет начальство, и осуждать всех, кто начальству не нравится^{. 67}

Этот огромный психологический роман, изобилующий великолепными характеристиками и драматическими положениями, является одновременно романом философским и политическим. Этим и объясняется его необычайный успех, который, несомненно, должен был привлечь внимание правительства.⁶⁸ Он вызвал гнев Наполеона не потому только, что прославлял протестантство через два года после подписания конкордата, но главным образом потому, что выступал против стадности, против подчинения личности мнению, подсказанному начальством или большинством, и ратовал за нравственное самоопределение, за нравственную свободу, которая особенно раздражала деспота, так как представляла для его политики наибольшую идеологическую опасность.

При всем том, утверждает Сталь, французы в своей общественной жизни не лишены величия. Военная мощь, государственная организованность, храбрость и энергия, способность к непрерывным и величайшим политическим акциям, к неутомимой деятельности, не знающей пределов, принесшей Франции мировое господство, — таковы изумительные свойства французского характера, тесно связанные с его темными сторонами. Как объяснить это сочетание драгоценных и отвратительных свойств, отваги и робости, блестящей государственной деятельности и неспособности к общественной жизни? Как помочь французам в их торжестве и в их духовном убожестве? Ответить на эти вопросы должна была книга «О Германии».

Сталь давно уже была на подозрении у полиции. Ей не разрешалось жить в Париже, за ее швейцарским замком был установлен надзор, а письма тщательно перлюстрировались. Появление «Дельфины» было последней каплей, переполнившей чашу терпения Бонапарта. Неосторожное возвращение Сталь во Францию повлекло за собою изгнание. Все попытки умилостивить первого консула остались тщетными, и 19 октября 1803 года, обливаясь слезами, в сопровождении своего верного друга Бенжамена Констана мадам де Сталь выехала в свое первое путешествие в Германию. Это путешествие оказалось крупным событием в ее творческой жизни и вместе с тем в литературной жизни Европы.

⁶⁹ хотя едва ли решилась бы на это путешествие, если бы не подтолкнули ее обстоятельства. В Германии имя ее было хорошо известно. В 1795 году она переписывалась с Гёте, который в это время переводил на немецкий язык ее «Опыт о художественной литературе». ⁷⁰ Она поддерживала интенсивную переписку со своими друзьями-немцами, с которыми познакомилась в Париже еще до революции, в частности с Генрихом Мейстером. В 1796 году она еще не знала немецкого языка и не могла прочесть «Вильгельма Мейстера», которого она получила в подарок от автора. Изучать немецкий язык она начала, судя по ее письму к Гёте, в феврале 1799 года. ⁷¹ Она занималась им под руководством Вильгельма Гумбольдта и по-настоящему увлекалась этими занятиями.

В декабре 1800 года Гумбольдт встретил Сталь в Париже и удивился ее знакомству с немецкой литературой. «Мадам де Сталь, — пишет он, — находится здесь уже несколько дней; теперь она знает немецкий язык довольно сносно и благодаря этому интересует меня еще больше. Весьма поучительно наблюдать, как воспринимает она немецкие произведения. Конечно, даже и теперь она не может еще проникнуть в сущность немецкого духа, ей еще нужно освободиться от многих предрассудков, но все же она уже в состоянии понять, что так называемые специфические особенности немецкой литературы объясняются особым миром, создавшим эту литературу, совсем не похожим на тот мир, в котором воспитываются французы». ⁷²

«О литературе в ее отношениях к общественным учреждениям».

Здесь вновь возникают проблемы свободы и справедливости, республики и деспотизма. Сталь приходит к заключению, что, несмотря на подавляющий Германию феодализм, «немецкая литература имеет особенности литературы свободного народа; причина этого очевидна. Немецкие писатели образуют между собою республику. Чем больше отвратительных злоупотреблений в сословном деспотизме, тем больше просвещенные люди уходят от общества и от общественных дел. Они рассматривают все понятия в их естественных отношениях; порядки в их стране слишком противоречат простейшим понятиям философии, чтобы они хотя бы в самой малой степени могли подчинить этим порядкам свой разум». ⁷³

В немецких трагедиях изображены чувства, которые во Франции подавляются приличиями, боязнью показаться смешным. Выражение чувств в немецких трагедиях таково, что они вас «оживляют, восхищают, вам кажется; что вы сейчас подниметесь над всеми условными приличиями, над всеми принудительными формами жизни и что первый друг, которого вы встретите после длительного принуждения, будет — ваш собственный характер, вы сами»^{. 74}

Но те же пороки общественного устройства, которые обусловили достоинства немецкой литературы, определили и ее недостатки: напыщенность, некритичность автора по отношению к самому себе, отсутствие вкуса, оттачиваемого только в больших культурных центрах, в непрерывном светском общении.

Сталь противопоставляет немецкую философию французской. Во Франции разрушили догмы, но этим и ограничились, не поставив на место разрушенного никаких новых чувств и новых добродетелей, чтобы подкрепить старые добродетели. Немцы создали некие философские конструкции, они «заменили религиозные суеверия суровой нравственностью». Это свидетельствует о том, что немцы больше подготовлены к свободе, чем французы, так как во Франции свобода находится накануне катастрофы: «Они яснее, чем мы, понимают, как можно улучшить судьбу людей; они распространяют просвещение, они подготавливают убеждения. А мы все начали, все предприняли— и все погубили насилием. Мы создали одну только ненависть, и друзья свободы идут среди нации с опущенной головой, стыдясь преступлений одних, оклеветанные предрассудками других. Вы, просвещенная нация, вы, жители Германии, может быть, так же как мы, страстно увлекаетесь республиканскими идеями; так будьте же неизменно верны одному единственному закону, который предохранит вас от непоправимых ошибок. Не позволяйте себе ни одного поступка, который может быть осужден с нравственной точки зрения. Не слушайте жалких резонеров, которые будут толковать вам о разнице между нравственностью частных лиц и государственных деятелей. Эта разница придумана человеком с фальшивым умом и убогим сердцем; если мы погибнем, то только потому, что приняли эту теорию». ⁷⁵

«добродетельного» Гесснера. Но здесь Сталь имеет в виду нечто другое. Несомненно, речь идет о нравственной философии Канта, которая стала известна французам в 1790-е годы, в частности благодаря статьям Шарля де Виллера в гамбургском журнале «Spectateur du Nord» (1799). В марте 1800 года, когда заканчивалась книга «О литературе», Сталь читала статьи Виллера о Канте и о немецкой литературе. ⁷⁶ Страстный пропагандист немецкой литературы и философии, германофил, восхищавшийся всем немецким, включая прусское законодательство, Виллер обнаружил в книге Сталь близкие ему идеи и отправил ей через посредство немецкого философа Якоби восторженное письмо, положившее научало длительной переписке.

Сталь не сразу перешла на точку зрения Виллера. Еще в 1800 году она придерживается традиционного французского сенсуализма. «После Локка, — пишет она, — уже не говорят о врожденных и: деях, все согласны с тем, что наши понятия своим источникам имеют ощущения». ⁷⁷

Через два года после выхода в свет «Литературы» появилась книга Виллера о философии Канта, противопоставлявшая его нравственное учение французской этике и рассматривавшая философский «эмпиризм» (т. е. сенсуализм) как отрицание нравственности вообще»⁷⁸ Сталь внимательно прочла книгу Виллера и заинтересовалась нравственной философией Канта.⁷⁹ «Я совершенно согласна с вами,— пишет она Виллеру, — относительно следствий, которые вы выводите из системы, все объясняющей ощущениями, — правда, она определяет себя как чисто метафизическую, но следствия ее принижают душу вместо того, чтобы ее возвышать, и, как вы остроумно и справедливо выразились, из нее возникла мораль, основанная на выгоде». ⁸⁰ И далее Сталь говорит о вопросах гносеологии, которые рассматривает под другим углом зрения. Она считает возможным сочетать Локка с Кантом: «Я полагаю, что метафизику Локка можно отлично согласовать с метафизикой Канта: Локк превосходно понял, каков источник наших понятий, Кант хочет открыть, какова наша воспринимающая способность. Мне кажется, нельзя не почувствовать, что мы обладаем силой, видоизменяющей то, что передают нам ощущения».⁸¹

Переписка о Канте продолжалась и в дальнейшем. «Виллер пишет мне письма, — сообщала Сталь,— в которых проявляются любовь к Канту и ко мне, но предпочтение отдается Канту». ⁸²

Между тем, положение во Франции изменилось. Первый консул быстро вырастал в императора, и Франция из республики превращалась в империю. Сталь казалось, что подлинно философский дух покинул Францию, «страну разума и свободного исследования», только что совершившую свою великую революцию. Гром барабанов и топот армий, марширующих от победы к победе, заглушили тонкую работу ума. Бескорыстный энтузиазм сменился расчетливым раболепием. Уже в августе 1802 года Сталь пишет Виллеру многознаменательные слова: «Я полагаю вместе с вами, что человеческий разум, словно странствуя из страны в страну, в настоящее время находится в Германии. Я старательно изучаю немецкий язык, так как уверена тт том, что только в этой стране я найду новые мысли и глубокие чувства. Теперь там выдающихся деятелей философии и литературы больше, чем в любой другой стране». ⁸³ Впрочем, тут же Сталь защищает классический французский вкус, который Виллер считал предрассудком.

«Дельфине», послужившей поводом к ее изгнанию, Сталь утверждала, что для возрождения французского театра, погибающего от хлодности и однообразия, необходимо читать произведения народа, образ мыслей и строй чувств которого сильно отличается от французских; тогда «ум возбуждается новыми сюжетами (par des combinaisons nouvelles), воображение вдохновляется не только теми вольностями, которые оно одобряет, но и теми, которые оно осуждает. Так можно было бы обогатить французский вкус, может быть, самый чистый из всех, новой прелестью, которая могла бы придать литературе XIX века приличествующий ей характер». ⁸⁴ Сталь имела в виду, несомненно, немецкую литературу.

После смерти Герлаха, молодого немца, учителя ее детей, Сталь начала искать нового учителя, и непременно немца, чтобы и самой у него учиться. ⁸⁵ Переписка, которую она предприняла для этой цели, не увенчалась успехом. Только через два года Сталь вывезла из Берлина такого учителя, — знающего несколько языков, философию, литературу и музыку. Это был поэт, филолог и вождь немецкого романтизма Август Вильгельм Шлегель. ⁸⁶

Все интересы Сталь влекли ее в таинственную зарейнскую страну. Понятно, почему, получив предписание полиции оставить Францию, Сталь решила ехать именно в Германию, и прежде всего в Веймар, в то время крупнейший центр немецкой культуры. С первых же этапов ее путешествие превратилось в культурно-историческое изучение новой для нее страны. Вскоре после прибытия в Веймар, в феврале 1804 года, Сталь решает написать книгу о Германии и тотчас начинает систематически собирать материалы. «Произведения немецкой литературы обладают неведомыми красотами, — пишет Сталь из Веймара Жозефу Бонапарту, — я намерена перевести некоторые из них и как Ложно лучше описать эту страну»^{. 87}

«О Германии», однако несомненно, что из современных ей французских писателей Сталь была одним из наиболее подготовленных для предпринятого ею труда. Она приняла все меры для того, чтобы получить наиболее полную информацию относительно немецкой духовной культуры. Уже в Метце она встретилась с Виллером, с которым беседовала и спорила. Констан владел немецким языком и помогал ей в меру своих сил, в Веймаре Генри Кребб Робинзон предоставил в ее распоряжение записи слушаемых им курсов, немецкой философии и разъяснял трудные вопросы, в которых сам не очень разбирался. На Веймарской сцене специально для нее ставили немецкие пьесы, которые она не смогла бы увидеть во Франции.⁸⁸ Сталь беседовала и переписывалась с Гёте, Шиллером, Фихте, Якоби, Виландом, Николаи. В Берлине она познакомилась с А. В. Шлегелем, с которым провела в тесном литературном общении несколько лет — с 1804 года. почти до момента появления книги в свет. Это был неисчерпаемый источник информации, хотя оценки и суждения Шлегеля далеко не всегда совпадали с мнениями и взглядами Сталь.

Самое путешествие, впрочем, длилось недолго. В Веймар Сталь прибыла 13 декабря 1803 года, провела здесь около трех месяцев и отправилась в Берлин, откуда выехала через полтора месяца, — известие о болезни отца заставило ее спешно вернуться в Швейцарию.

Поселившись в своем замке Коппе, поблизости от Женевы, Сталь стала обрабатывать свои записи и собирать новый материал. Между тем, Коппе превратился в литературный салон европейского значения. Здесь встречались представители литературной мысли Франции, Германии, Швейцарии и Италии — философы, ученые, поэты, политические деятели, — хотя полиция внимательно следила за Коппе и его посетителями. В 1805 году Сталь совершила с целой свитой литераторов и друзей путешествие по Италии и запаслась впечатлениями для своего романа «Коринна», который и вышел в свет в 1807 году. ⁸⁹ Здесь французской культуре противопоставлены итальянская и английская, между тем как немецкая тема почти- исключена, словно оставлена для более подробной специальной работы. Действительно, после опубликования «Коринны» Сталь возобновила свое изучение Германии и преимущественно ее философии и литературы. Она читает множество книг и обсуждает интересующие ее вопросы с Шлегелем, Констаном, со всеми посетителями Коппе. Не имея возможности вернуться в Париж, она отправляется во второе путешествие в Германию, но теперь уже по другому маршруту: почти полгода Сталь живет в Вене, принимая активное участие в международных интригах, затем на обратном пути посещает Веймар, разоренный войной и контрибуцией, и, наконец, в июле 1808 года возвращается в Коппе. «Я уже дала сшить тетрадь для моих писем о Германии и написала десять строк, которые перечитываю с каким-то страхом, так как не уверена, возвратится ли ко мне мой талант». ⁹⁰

запретил ее, тираж был уничтожен, издатель разорен, и автору с трудом удалось утаить единственный экземпляр, по которому и было отпечатано второе издание книги. Это второе издание появилось в Лондоне в октябре 1813 года, в то время, когда французские армии таяли под ударами европейской коалиции. В следующем. 1814 году, во время первой Реставрации, книга была перепечатана в Париже, наводненном оккупационными войсками.

Книга, возбудившая такие преследования, действительно была направлена против Наполеона, а вместе с тем и против наполеоновской Франции. В международной обстановке 1805—1813 годов она могла сыграть немалую политическую роль, так как противопоставляла немецкую культуру французской, говорила о личной и общественной свободе, о раболепии французов, о деспотизме и о борьбе с ним, о необходимости политической активности. За рубежами Франции и особенно в Германии, где национальная ненависть к французам, несмотря на старания полиции, проявлялась весьма отчетливо, она была бы воспринята как призыв к национальному восстанию.

Однако в то время, когда Сталь писала свою книгу, цель ее была совсем иная. «Германия» была адресована к Франции, а не к Германии. Она должна была не столько немцам, сколько французам помочь в борьбе с деспотизмом, и не только Наполеона, но и всякого «насильственного» правительства, будь то якобинцы или роялисты. Она должна была облегчить эту борьбу, привив французам новые идеи, познакомив их с культурой, основным содержанием которой была духовная свобода. Вот почему Сталь была удивлена не столько преследованиями, которым подверглась ее книга, сколько той всеобщей ненавистью к французам, которая сопровождала войну европейской коалиции с Наполеоном^{. 91}

Сталь высказывала в книге о Германии мысли, усвоенные в первые годы революции и подтвержденные в ее создании двадцатилетним политическим опытом. Она провозглашала их в Париже, в Коппе, в Берлине, в Вене и в Петербурге. Это были идеи либерализма, которые во время якобинской диктатуры приобретали явно реакционный смысл, а во время Империи казались чистым якобинизмом. В Германии они должны были предстать в совсем другом свете. Идея революционной свободы в массах немецкого народа сочеталась с идеей национального освобождения, а в реакционных кругах отозвалась борьбой за укрепление старой монархии. Министры, короли и императоры воспользовались кампанией Сталь против деспотизма для борьбы с революцией, так же как они воспользовались национально-освободительным движением ради феодальной реакции. Эта двойная функция развивавшихся Сталь идей была определена тем, что Наполеон в политической жизни Европы, в зависимости от обстоятельств и идеологий различных общественных кругов, был и представителем монархического принципа и представителем французской революции.

Изучая немецкую культуру, Сталь рассматривала ее со своей» французской и либеральной точки зрения, далеко не всегда понимая ее подлинный национальный и общественно-исторический смысл. Для Сталь важно было в немецкой литературе и философии найти материалы для построения идеальной, республиканской, «свободной» культуры, культуры будущего, поэтому она так легко отвлекалась от политической идеологии немецких писателей и философов. Впрочем, она и не замечала ее, тем более, что обнаружить эту идеологию за философскими абстракциями и художественными построениями для иностранца было не так легко.

Конечно, далеко не все писатели включались в эту борьбу, да и самое понятие «французская традиция» было слишком сложно, чтобы вызвать к себе одинаковую ненависть среди столь различных представителей немецкой литературы XVIII века. Виланд, Николаи, Гёте, Шиллер, Георг Форстер были связаны с французской литературой классицизма и с французским просвещением самым различным образом и искали во французской культуре поучений и поддержки для своих весьма различных интересов. С другой стороны, Лессинг, вежливо уничтожавший Корнеля и Вольтера, находился под несомненным влиянием Дидро, которого переводил вдохновлявшийся Расином Гёте. Что касается совсем еще молодой романтической школы, то уже в первые годы XIX века она вступила в прямую борьбу с идеями французской революции и была проводником наиболее реакционных в политическом отношении взглядов.

Понять, характеризовать и объединить в некоем синтезе все чрезвычайно противоречивые политические позиции, философские системы, эстетические теории и художественные тенденции Германии за несколько месяцев было, конечно, задачей невыполнимой. И все же Сталь создала некий единый «образ» немецкой духовной культуры, несовершенства которого были очевидны каждому осведомленному немцу. Этот в значительной мере «воображаемый» портрет был создан в сравнении с французской культурой и в противопоставлении ей. Этим были определены его содержание и его целеустремленность, а вместе с тем и самый смысл книги «О Германии».

5

Поросшие вереском степи, пески, серое небо, свинцовые воды Рейна в эти октябрьские дни 1803 года произвели на Сталь удручающее впечатление. Но вскоре она обнаружила в нравах обитателей и в их культуре черты, составлявшие, казалось, прямую противоположность французскому характеру. Изгнанная из Франции, скучавшая по своему парижскому салону, среди этих грустных пейзажей, у этих «северных варваров», в маленьких, утопающих в зелени университетских городах и в больших, казарменного типа столицах, она обнаружила духовные ценности, незнакомые французам, но необходимые, как она полагала, каждому свободному народу.

Открытия следовали одно за другим. Каждая встреча и каждая беседа, семейный ужин в небогатой семье и прием в салонах герцога Веймарского возвращали мысль к основному, волновавшему ее вопросу — о бедствиях французского народа, о его героизме и ничтожестве и о том, какие свойства нужно ему привить, чтобы сделать его свободным и подлинно великим. «Мне кажется, что все мы нужны друг другу, — писала Сталь. — Литература каждой страны открывает тому, кто умеет ее понять, новые области мысли». ⁹² «Народы должны помогать один другому в пути, и ни один из них не должен отказываться от сведений, которые он может получить от другого народа». ⁹³

каким бы то ни было иностранным влияниям, и французский классицизм, в то время особенно нетерпимый ко всяким новшествам и приверженный к своим правилам. «Надеюсь, мы не собираемся воздвигать вокруг литературной Франции великую китайскую стену, чтобы не допустить в нее каких-либо чужих идей». ⁹⁴

Между тем, говорит Сталь, разница между народами, очень велика; она объясняется климатом, пейзажем, языком, государственным строем и, главным образом, «историческими событиями», иначе говоря, биографией народа. Национальное своеобразие является важнейшим фактором мировой культуры, и общение народов содействует ее развитию: «Даже самый выдающийся человек не может угадать то, что естественно возникает в уме живущего на другой земле и вдыхающего другой воздух; поэтому для каждой страны будет полезно знакомство с чужеземным образом мысли. В этом отношении гостеприимство обогащает того, кто принимает гостя». ⁹⁵

Разделяя, согласно старой традиции, народы Европы на латинские и германские, или на южные и северные, Сталь утверждает, что французы и немцы находятся на противоположных концах «нравственной цепи», которую составляют европейские народы. Характерным выражением противоположных нравственных свойств двух наций является используемая ими философия. Франция создала сенсуализм, который в ней господствует, Германия — идеализм, по своим философским основаниям прямо ему противоположный: «Одни утверждают, что наши идеи обусловлены внешними предметами, другие считают, что впечатления обусловлены нашими идеями». ⁹⁶

Сталь подходит к этой основной философской проблеме практически, с точки зрения общественной пользы. В этом она ближе к французской точке зрения, чем к немецкой. «Метафизика, общественные учреждения, искусства, науки — все нужно оценивать в соответствии с нравственным совершенствованием человека; это пробный камень, доступный профану так же, как и ученому». ⁹⁷ Вот почему привлекла ее философия Фихте, которая во всех ее глубинах оказалась для Сталь непостижимой. Вообще немецкая философия лучше и правдивее французской, так как она дает твердые основания для морали.

отношению к нравственности, а философское исследование оказывается анализом чувств в большей степени, нежели анализом внешнего мира.

Французская и немецкая школы для Сталь не только две философские системы, но и две различные нравственные и общественные культуры. Сенсуализм и идеализм приобретают здесь почти символический смысл.

Если наши идеи являются продуктом среды, то, следовательно, человек покорствует внешним обстоятельствам, он является их рабом, а не господином. Более того, поскольку нравственность определена внешними обстоятельствами, то и цель ее заключается в том, чтобы им соответствовать. Следовательно, человек должен вести себя так, как требует среда — правительство, начальство, «свет»,—отказавшись от совести, от нравственного самоопределения, от свободы воли. Так сенсуализм создает беспринципных карьеристов, прислужников и лизоблюдов. ⁹⁸ Французы разучились отличать выгоду от нравственности. «Заметьте, — пишет Сталь де Линю,— теперь, осуждая какое-нибудь действие, нужно сказать, что оно бесполезно, поступки рассматриваются уже не в их истоках, а в их следствиях». ⁹⁹

Немецкая философия выводит содержание сознания изнутри, из глубин мыслящей и творящей личности. Сталь особенно подчеркивает волюнтаризм немецкой идеалистической школы, которую она противопоставляет французскому сенсуализму: «Умственный идеализм рассматривает волю, которая и есть душа, как всеобщий центр... Воля, которая есть жизнь, и жизнь, которая есть также воля, заключают в себе всю тайну мироздания и нашей личности».¹⁰⁰

среде и обстоятельствам, создавать мир согласно своей нравственной идее, своим идеалам. Если нравственность — явление вторичное, то ее не существует, так как человек должен подчиняться обстоятельствам. Если же это явление первичное, то она должна определять поведение человека и противостоять обстоятельствам, пока они не придут в соответствие с нею.

Сталь характеризует идеалистическую немецкую этику весьма суммарно, и едва ли ее определение могло бы удовлетворить кого-нибудь из философов, систему которых она излагала. И выводы, которые она делает из своего определения, не обладают ни логической необходимостью, ни исторической убедительностью. Сама Сталь должна была прийти к заключению, что высоконравственная немецкая философия долга ничуть не проявилась в общественной жизни немцев и в их повседневной практической деятельности. ¹⁰¹

Но задача Сталь была в другом. Она хотела построить нравственность для свободных людей; на фоне современной действительности немецкий идеализм, казалось ей, был гораздо ближе к идеалу, чем французский сенсуализм и связанный с ним утилитаризм. Сталь видит в этических учениях немецких идеалистов средство борьбы с политической беспринципностью и общественным равнодушием, которые характеризовали французов в эпоху Империи. Укрывшись за спиной императора, ссылаясь на обстоятельства, на невозможность бороться с властью сабли, люди устраивали свои дела, наживали титулы и состояния, позабыв то, что они делали и говорили в недавнем прошлом: ведь нравственность — вещь относительная, она создается обстоятельствами.

Чтобы оживить это полумертвое общество, оглушенное громом побед, прячущее свое ничтожество за орденами и расшитыми мундирами, нужно говорить о нравственной свободе, нужно противопоставить нравственный долг обстоятельствам, внешнему насилию, властям. Это основная мысль книги, посвященной пейзажам, людям, искусству и философии Германии.

Релятивизм французов, отрицающих единую нравственную догму и ссылающихся на обстоятельства, делает их рабами обстоятельств; политический утилитаризм приводит к государственным бедствиям. Вот почему необходимо бороться с сенсуализмом, который, по мнению Сталь, убивает нравственное сознание и нравственную личность. В этом смысле Германия представляет собою полную противоположность: там более развита личность, между тем как во Франции преобладает стадность.

одного центра просвещения, не было общественного мнения и какого бы то ни было единства: «Это расчленение Германии, гибельное для ее политической мощи, вместе с тем весьма благоприятствовало той деятельности, которая могла привлечь гений и воображение. В вопросах литературы и метафизики господствовала мягкая и мирная анархия, позволявшая каждому развивать до конца свои личные точки зрения». ¹⁰²

Большинство немецких писателей работают в одиночестве или окруженные небольшой группой своих почитателей. Они целиком отдаются своему воображению, и если можно в Германии заметить какое-нибудь влияние моды, то оно заключается в желании, свойственном каждому, — быть совершенно непохожим на других.

Эта нравственная самостоятельность, эта. свобода взглядов делают немцев неспособными к лжиг лукавству и предательству. Только совесть позволяет видеть правильный путь. Когда ее нет, все погружается во мрак и отдается на волю случая. «Между тем, латинские народы в политике часто отличались искусством освобождать себя от всякого чувства долга; к чести немецкого народа нужно сказать, что он почти совершенно неспособен к этой дерзкой ловкости, заставляющей любую истину служить любой выгоде и приносящей любое обязательство в жертву расчету. Недостатки этого народа, так же как его достоинства, подчиняют его почетной необходимости быть справедливым». ¹⁰³

Смысл этих рассуждений совершенно ясен. Сталь говорит о макьявеллизме, ведущем свое происхождение из Италии и перенесенном во Францию Екатериной Медичи. Макьявеллизмом, по мнению Сталь, заражено все современное общество Франции, которое и в этом отношении следует примеру Наполеона. Она имеет в виду всю придворную аристократию, государственных деятелей, каждый из которых уже успел несколько раз продаться и изменить своим убеждениям, возникший во время Империи «высший свет», в котором вновь воцарились черты, характеризовавшие старое монархическое общество времен последних Людовиков.

Это та салонная культура, которой так гордились французы и завидовали иностранцы. Здесь царствует стадное чувство, Никто не должен слишком отличаться от массы: это покажется смешным, а смех убивает, так как является следствием осуждения. Оригинальность ума, которая только и может создать культурные ценности, среди этой светской толпы недопустима. «Один остроумный человек рассказывал мне, как однажды на бале-маскараде он проходил перед зеркалом и, не зная, как узнать себя среди многих масок, одетых в такое же домино, он кивнул головой, чтобы отличить себя от других. То же можно сказать об одежде, в которую ум облачается в свете, — человек едва узнает себя среди других людей, так ничтожно мало проявляется его действительный характер!»¹⁰⁴

«В традициях, нравах и законах Франции всегда царил произвол, поэтому-то французы, если можно так выразиться, столь педантичны в своем легкомыслии. Поскольку основания не были твердыми, необходимо было придать устойчивость малейшим деталям быта.. . Во Франции дух подражания является как бы связью между людьми; если бы эта связь была недостаточно крепка, чтобы заменить неустойчивость учреждений, то общества распалось бы». ¹⁰⁵

Дух подражания, унификация индивидуумов является средством общественного спасения в стране, где царствует монархический произвол, — эта характеристика современной Франции является жестоким выпадом против императорского режима, унаследовавшего от старого абсолютизма и традиции, и человеческий материал.

В главе «О страсти к разговору» («De l'esprit de la conversation») мадам де Сталь в массе наблюдений, афоризмов и парадоксов развивает эту тему с поразительным блеском и убедительностью. Она говорит о власти общепринятого мнения, которому никто не смеет сопротивляться, о торжестве моды, подчиняющей себе всех, о страхе перед насмешкой, которой подвергается все оригинальное, самобытное, все, что хоть сколько-нибудь отклоняется от принятых в данную минуту взглядов, манер или костюма. Этой потребностью думать, как все, Сталь объясняет то, что французы, проявляющие необычайную храбрость на войне, отличаются столь же необычайной трусостью в гражданском состоянии. «Относительно военной храбрости можно придерживаться только одного взгляда, но относительно того, как вести себя в политических событиях, общественное мнение может заблуждаться. Порицание окружающих, одиночество, забвение угрожают вам, если вы не идете за господствующей партией, между тем как на войне вас ожидает или смерть, или успех — положение, восхитительное для французов, которые не боятся смерти и страстно любят успех. Сделайте модной, т. е. всеми одобряемой, опасность, и французы пойдут на любой риск и подвергнутся любой опасности; общительность характеризует во Франции все классы и сословия. Нам необходимо, чтобы нас хвалили окружающие; никто и ни в коем случае не захочет навлечь на себя осуждение или насмешку, так как в стране, в которой разговор имеет столь важное значение, шум слов часто заглушает голос совести».¹⁰⁶

Ничего этого нет у немцев. Они не умеют разговаривать, в салоне они производят унылое впечатление. Их превосходство заключается в любви к уединению и в независимости духа. Если бы немцы попытались усвоить быстроту мысли и пикантность французского разговора, они ничего не приобрели бы, но потеряли бы то, что имеют. Между тем, французы выиграли бы, если бы заимствовали у немцев глубину, вдумчивость и независимость взглядов, которые находятся в полном противоречии со свойственной французам манией подражательности.

Высшая степень немецкого индивидуализма, т. е. духовного самоопределения личности, ее независимости от внешнего принуждения и посторонних расчетов, получает свое выражение в религиозном чувстве, т. е. в ощущении высшего нравственного принуждения (очевидно, это «категорический императив» Канта и его варианты вроде «внутреннего сознания» Шеллинга или «интеллигенции» Фихте), в энтузиазме, т. е. преданности идее, в преклонении перед подвигом и в восторженном отношении к добродетели. ¹⁰⁷

«социабельность», при всех своих дурных качествах, все же спаивает страну в мощное государственное и политическое единство. Французская самовлюбленность и презрение ко всему иностранному укрепляет патриотизм. В Германии происходит нечто прямо противоположное: «В литературе, так же как в политике, у немцев слишком много уважения к иностранцам и слишком мало национальных предрассудков. Самоотречение и уважение к другим является добродетелью у каждого отдельного человека, но патриотизм целого народа должен быть эгоистичен». ¹⁰⁸

С другой стороны, при всей их искренности, нравственной неподкупности1 и верности убеждениям немцы плохо разбираются в людях и обстоятельствах. Ведь они живут в одиночестве, они мало бывают в обществе, и воображение у них развито больше, чем элементарная наблюдательность и здравый смысл. И Сталь приводит известный афоризм Жан-Поля Рихтера: «Англичане владеют морем, французы — сушей, а немцы — воздухом». «Действительно, нужно было бы дать центр и границы этой замечательной способности немцев мыслить — способности, которая взлетает и теряется в тумане, проникает в глубины и исчезает в них, уничтожается в силу своего беспристрастия, запутывается в бесконечном анализе—словом, нуждается в некоторых недостатках, которые могли бы послужить ограничением для ее достоинств».¹⁰⁹

Эти достоинства помешали Германии стать мощным государством. «Та часть Европы, языки которой происходят от латинского, издавна научилась римской политике и сохранила характер древней цивилизации, в начале своем языческой. У них меньше тяготения к абстрактным идеям, чем у германских народов; они больше склонны к наслаждениям и земным интересам; одни только эти народы, как их учителя римляне, обладают искусством владычествовать»¹⁰⁰ Немцы активны умом, но пассивны телом. Французы — наоборот. Немцы, свободные духом, оказываются в политическом подчинении, так как слишком пренебрегают внешними обстоятельствами. Они покоряются тому, кто действует. Мысль у них не переходит в дело. Они не умеют ни действовать, ни воевать. В своем отношении к другим народам французы следуют тем же правилам «личного интереса», оправдывая любой поступок успехом. И это плохо: всякий народ, совершающий несправедливость по отношению к другому народу, должен когда-нибудь понести за это кару. ¹¹¹

Сталь ненавидит завоевательную политику и завоевательные войны, так как вместе с завоеванием уменьшается свобода внутри государства: «Привычка подчиняться не подготовит души для республики».¹¹² политических условиях: «Философия должна найти нечто среднее между войной и загниванием покоя».¹¹³ Двойная оценка двух этических систем усваивается французами уже в первом десятилетии века. Французские критики высказывают ее особенно часто при обсуждении немецких философских сочинений с удивительной легкостью, словно не ощущая трагичности этого противопоставления. Так, в статье о книге Ф. Ансильона рецензент говорил о том, что утилитарная теория морали хотя и неверна, но практически более полезна, между тем как мораль немецкая, более правильная в теоретическом отношении, не может играть никакой роли в практической жизни.¹¹⁴

Высокие нравственные понятия, по мнению Сталь, остаются у немцев в пределах теоретической мысли. Они выключены из практической деятельности. «Казалось бы,' философская система, которая видит в том, что зависит от нас самих, в нашей воле, всемогущую силу, должна укреплять характер и освобождать его от власти внешних обстоятельств; однако есть основания предполагать, что только политические и религиозные учреждения могут формировать дух общества и никакая отвлеченная теория не привьет народу энергию. Нужно признать, что теперешние немцы не имеют того, что называется характером. Они добродетельны, неподкупны, как частные лица, как отцы семейства, как чиновники, но их поспешная и искренняя угодливость по отношению- к власти производит тягостное впечатление, особенно когда чувствуешь к ним симпатию насчитаешь их самыми просвещенными духовными защитниками человеческого достоинства». ¹¹⁵

У немцев нет характера,—это определение целого народа, несмотря на явную ошибочность, продержалось во Франции едва ли не целое столетие.

И французы и немцы одинаково угодливы по отношению к властям и потому в общественной жизни неполноценны. В земных делах необходимы и опыт и наблюдение, «но только в глубинах человеческого сознания можно обрести идеальный закон поведения, которое во внешнем мире должно руководствоваться строгим расчетом. Божественные чувства в этом мире находятся во власти земных страстей — таково условие нашего существования. Красота заключена в нашей душе, борьба — вне ее. Нужно бороться за дело вечности, но оружием времени; никто не может достичь человеческого достоинства ни путем одной только умозрительной философии, ни одним только практическим знакомством с делами. Только свободные учреждения могут привить народам общественную мораль, которая позволяет возвышенным чувствам развиваться в действительной жизни». ¹¹⁶

«республиканцев» и «свободных людей». «Уверяю вас, — пишет она князю де Линю, — что я по меньшей мере так же хвалила то, что отличает французов, как и то, что характеризует немцев».¹¹⁷

Сталь умозрительно строит некую идеальную нацию, которая должна сочетать достоинства обоих полярно противоположных исторически данных народов.. И французы, и немцы — несвободны. Им мешают их недостатки. Идеальный народ, о котором мечтает мадам де Сталь, будет свободным не только в нравственном, но и в политическом смысле, так как та и другая свобода все же несомненно и тесно связаны. В заключении своей книги она четко формулирует свою мечту: «Мысль — ничто без энтузиазма, а действие — без характера. Для литературных народов энтузиазм — основа всего, для деятельных народов основа всего — характер. Свободные народы нуждаются и в том и в другом». ¹¹⁸ Духовное общение народов — необходимое условие их совершенствования. Познакомиться с культурой другого народа — значит сделать великий шаг в развитии цивилизации и в завоевании свободы. Замкнуться в границах собственной культуры, отгородиться от всего иностранного китайской стеной традиций и полицейских запретов, презирать все инонациональное — значит нанести вред и национальной и общечеловеческой культуре. Этой мыслью начинается и заканчивается книга «О Германии».

Обмен духовными ценностями, культурное сотрудничество, взаимопомощь народов в их движении к справедливости и свободе, очевидно, могут быть осуществлены и средствами литературы. Да, общественная мораль будет создана лишь свободными учреждениями, но и нравственная проповедь, и художественное творчество должны содействовать этому счастливому будущему. Таков долг писателей, и, предпринимая свою книгу, Сталь была уверена, что выполняет благородную историческую миссию посредника между народами и глашатая новых времен.

Примечания.

ël. De l'influence des passions sur le bonheur des individus et des nations.— Œuvres complètes de Madame la baronne de Staël-Holstein. Paris, Firmin Didot frères et Treuttel et Würtz, т. I, 1844, стр. 113. (В дальнейшем это издание цитируется: О. С.)

2 Madame de Stаёl. De la littérature considérée dans ses rapports avec les institutions sociales. Edition critique par Paul von Tieghem, 1959, т. I, стр. 156—157. (В дальнейшем цитируется по этому изданию).

3 См. А. Аulагd. Histoire politique de la Révolution française. Origines et développement de la Democratie et de la République (1789—1804), 2-е изд., 1903.

4 См. Madame de Stаёl. Considérations sur les principaux événemans de la Révolution française.— Œuvres posthumes de Madame la baronne de Staël-Holstein. Paris, Firmin Didot et Treuttel et Würtz, стр. 218. (В дальнейшем это издание цитируется: О. Р.)

5 Письмо к Тибодо. Цит. по кн.: Lady Blennerhasset. Madame de Staël et son temps, т. II, 1890, стр. 366.

ères vues de politique et de finances, 1802.

7 См. ее письмо к Редереру от 9 января 1800 г.— Цит. по: Blennerhasset. Madame de Staël et son temps, т. II, стр. 445.

8 Письмо от 23 октября 1801 г.— Lettres inédites de Madame de Staël à H. Meister, par P. Usteri et E. Ritter, 1903, стр. 173.

9 «Réflexions sur la paix intérieure».—О. С, т. I, стр. 52.—Статья написана в июне — июле 1795 г. См.: В. Munteano. Les idées politiques de Madame de Staël et la constitution de l'an III, 1931, стр. 13. Ср. также: Baronne de Stаёl. Des circonstances actuelles qui peuvent terminer la Révolution et des principes qui doivent fonder la République en France. Ouvrage inédit publié pour la première fois avec une introduction et des notes par John Vienot, 1906 стр. 127—128, 159 и cл. Это произведение было написано в 1799 г. Комментированное изложение дано Э. Эррио в 1904 г. См.: Е. Неггiоt. Un ouvrage inédit de madame de Staël. Les fragments d'écrits politiques (1799), 1904.

10 Декларация была опубликована в «Nouvelles politiques, nationaies et étrangères de Paris». Цит. по: P. Gautier. Le premier exil de Madame de Staël.—«Revue des Deux Mondes», 15 июня 1906 г., стр. 902.—Однако, присоединившись к Директории, мадам де Сталь не разделяла точек зрения пвительства на многие вопросы внутренней политики. «Несмотря на весь мой республиканизм,— писала она Генриху Мейстеру,— я не могу сказать согласно моим убеждениям ни одного слова, которое вполне понравилось бы Республике». Письмо от 18 марта 1796 г.— «Lettres inédites... a Henri Meister», стр. 136. Сталь была изгнана из Парижа 21 декабря 1795 г., обвиненная в симпатиях к роялистам. Ср. характеристику Директории в «Des circonstances actuelles.. .», стр. 138 и cл.

«Des Circonstances actuelles...», стр. 11, 127 et passim.

12 «Réflexions sur la paix adressées à M. Pitt et aux Français», 1794.— О. С, т. I, стр. 40.— Эта работа была напечатана в типографии эмигранта Франсуа де Панжа и написана не без его влияния. См.: La Comtesse Jean de Pange. Madame de Staël et François de Pange, s. а., стр. 103 и ел.

13 «Des circonstances actuelles...», стр. 41; ср. стр. 5, 43—44 и др.—Демократию мадам де Сталь понимает как власть имущих классов, противопоставленную феодализму.

14 «De l'influence des passions».— О. С, т. I, стр 110.

15 «Des circonstances actuelles...», стр. 118, 133 и др.

«De l'influence des passions».—О. С, т. I, стр.

17 «De l'influence des passions». О. С, т. I, стр. 117—118.

18 «Réflexions sur la paix intérieure».— О. С, т. I, стр. 48.

19 Это имел в виду автор цинической эпиграммы, напечатанной в «Messager du soir» от 11 вандемьера IV г. (2 октября 1795 п.). См.: А. Олар. Очерки и лекции по истории французской революции, 1908, стр. 344.

20 Эти мысли подробно изложены в «Des circonstantes actuelles.. .», гл. I: «Des royalistes». Xapaктеристикa республиканской партии, о которой в то время мечтала мадам де Сталь, дана во второй главе той же книги («Des républicans») .

«Considérations sur... la Révolution française».—О. Р., стр. 113.

22 «Considérations sur... la Révolution française».—О. Р., стр. 145.—По словам мадам Неккер де Соссюр, этот афоризм Неккер и мадам де Сталь взаимно приписывали друг другу. Madame Necker de Saussure. Notice sur le caractçre et les écrits de Madame de Staël.— О. Р., стр. 4.

23 «Des circonstances actuelles...», стр. 38.

24 В «Considérations sur... la Révolution française» она несколько приуменьшает свою роль в перевороте. Еще в 1796 г. Неккер в письме к Г. Мейстеру утверждал, что мадам де Сталь и Констан «слишком легко прощают правителям средства ради цели».— Lettres inédites de Madame de Staël à H. Meister, 1903, стр. 134 (письмо Неккера к Мейстеру от 2 января 1796 г.).

25 «Des circonstances actuelles...», стр. 232. «30 000 000» — население Франции.

«mille», очевидно вместо «million». — «Des circonstances actuelles...», 232—233 и Е. Неггiоt. Un ouvrage inédit.., стр. 45.

27 «Des circonstances actuelles...», стр. 233.

28 Там же, стр. 1.

29 «Руссо сказал, что нация не имеет права купить даже самую желанную революцию кровью одного невинного. Эти слова заключают в себе все, что есть истинного, священного, божественного в судьбе человека».— «De l'Аllеmagne», т. IV, стр. 301—302.

30 Des circonstances actuelles...», стр. 250.

«Réflexions sur la paix adressées à M. Pitt et aux Français».— О. С, т. I, стр. 44—45.

32 «Réflexions sur la paix intérieufe».—О. С, т. I, стр. 60.

33 «De la littérature», стр. 382.

34«Considérations sur... la Révolution française».— О. Р., стр. 203. ';

35 Там же, стр. 233.

«Considérations sur... la Révolution française», стр. 233. — Этот анекдот Сталь вспоминает и в «Dix années d'exil» (Madame de Stаёl. Dix anées d'exil. Edition nouvelle... par Paul Gautier, 1904, стр. 124—125).

37 «De l'influence des passions...» — О. С, т. . 1, стр. 175.

38 «Des circonstances actuelles...», стр. 348—349.

39 «Considérations sur... la Révolution française.».— О. Р., стр. 162.

40 «Des circonstances actuelles. ..», стр. 305.

42 Там же, стр. 305.

43«De l'influence des passions».— О. С, т. I, стр. 174.

44 Там же, стр. 174—175 и др.

45 Ср. также задуманную в этот же период поэму Делилля «Жалость» («La Pitié», 1802), возбудившую в момент своего появления оживленную полемику.

«De l'influence des passions».— О. С, т. I, стр. 173.

47 «De la littérature», стр. 384 и сл.

48 Ср., например, письмо XXVII.—О. С, т. I, стр. 429 и др.

49 Письмо к князю де Линю от 5 мая 1813 г.— Lettres de Madame de Staël conservées en Bohême, publiées par Maria Ullrichova,, 1959, стр. 76.

50 «Considérations sur... la Révolution française».— О. Р., стр. 162.

«De l'influence des passions». — О. С, т. I, стр. 131.

52 «De la littérature», стр. 424.

53 Coppet et Weimar. Madame deStaël et la grande duchesse Louise. Par l'auteur des Souvenirs de M-me Récamier, 1862, бтр. 73—74.— Ту же мысль она развивает и в «Рассуждениях о французской революции»: «Метафизический вопрос о свободе воли человеческой в царствование Бонапарта был совершенно бесполезен, так как никто не имел возможности следовать своей собственной воле в чем бы то ни было, в самых важных, так же как и в самых мелких делах» (О. Р., стр. 221).

54 К таким заблуждениям «биографического метода» приходит, например, Давид Глас Ларг в кн: : David Glass Larg. Madame de Staël. La Seconde vie 1800—1807), 1928, стр. 41—86.

55 «Lettres inédites...à H. Meister». 1903, стр. 22 (письмо от 1 октября 1800 г.).

—Benjamin Constant et Madame de Staël. Lettres à un ami. Cent onze lettres inéedites à Claude Hochet, publiées... par Jean Mistier (1949), стр. 52. Слова Монтескье в другом контексте см. также в письме к де Линю от 8 июля 1808 г. — Lettres de Madame de Staël conservées en Bohême.., стр. 30.

57 «Delphine». — О. С, т. I, стр. 363.

58 Там же, стр. 352, 353.

59 Там же, стр. 361.

60 О. С, т. I, стр. 354.

62 Там же, стр. 371

63 Там же, стр. 578 и сл.

64 Там же, стр. 356.— Правдивость образа Леонса отказывались признать даже такие благожелательные критики, как Сюар, утверждавший в своем «Publiciste», что столь абсолютное подчинение общественному мнению свидетельствует о низменности души и не может сочетаться с благородством, которым наделила своего героя Сталь.

65 О. С, т. I, стр. 402

67 Там же, т. I, стр. 351. '

68 Ср. впечатления Рейхардта, бывшего в то время в Париже.— Un hiver à Paris sous le consulat, 1802—1803, d'après les lettres de J. -F. Reichardt, par A. Laquiante, 1896, стр. 206 и cл.

69 L. Wittmer. Charles de Villers, 1765—1815, un intermédiaire entre la France et I'Allemagne et un précurseur de Madame de Staël, 1908, стр. 170.

70 «Essais sur les fictions» (1795) появился в переводе Гёте в 1796 г. в журнале Шиллера «Ногеп».

—Goethe Jahrbuch», т. V, 1884, стр. 112.

72 Письмо от 25 декабря 1800 г. Цит. по: L. Wittmer. Charles de Villers, стр. 157—158.

73 «De la littérature», стр. 244—245.

74 Там же, стр. 251.

75 «De la littérature», стр. 260,

«Spectateur du Nord» со статьей о Канте от Пужанса (Pougence), который, несомненно, передал ей и две другие статьи Виллера в этом журнале: «Notice littéraire sur M. Kant et sur l'etât de la métaphysique en Allemnagne» и «Considérations sur l'etât de la littérature allemande» («Spectateur du Ncord», май и октябрь 1799 г.). Этот журнал, вероятно, был известен Сталь и раньше, так как в марте 1797 г. в нем была напечатана рецензия— довольно неблагожелательная — на ее книгу «О влиянии страстей». О том, как использовала Сталь эти статьи Виллера в «Литературе» см.: L. Wittmer. Charles de Villers, стр. 150 и сл.

77 «De la littérature», стр. 377.

78 Charles de Villers. La Philosophie de Kant, ou les principes fondamentaux de la philosophie transcendentale, 1801. См., в частности, стр. 15 и др. (Книга вышла в августе 1801 г.).

79 См. письмо Сталь к Виллеру от 1 августа 1800 г. о кантовском учении, изложенном в «Хронике чистого разума». — М. Islег. Briefe von Benjamin Constant, Guizot, madame de Staël... an Charles de Villers, 1879, стр. 266— 272. — Впрочем, она могла познакомиться с принципами кантовской этики из бесед с Б. Констаном, знавшим о Канте уже в 1793 г. Ср. письмо Констана к мадам де Шарьер от декабря 1793 г. («Journal intime de Benjamin Constant et lettres à sa famillle et à ses amis, précédés d'une introduction par D. Mélégari», 1895, стр. 424—425).

80 Письмо к Виллеру от 1 августа 1802 г.— М. Islег. Briefe.. . an Charles de Villers, стр. 269.

82 Письмо к К. Жордану от 23 октября 1802 г. Цит. по: Ch. -A. Sainte-Веuve. Camille Jordan et Madame de Staël.—«Nouveaux Lundis», т. XII, стр. 295.

83 Письмо от 1 августа 1802 г.— М. Islег. Briefe... an Charles de Villers стр. 271.

84 О. с, т. I, стр. 336.

85 См. L. Wittmer. Charles de Villefs, стр. 166.

ël, 1938.

87 17 апреля 1804 г. Цит. по: Ch. Joret. Madame de Staël et Berlin.— «Revue d'histoire littèraire de la France», 1902, стр. 11.

88 Ср. письмо к Ш. де Виллеру от 15 декабря 1803 г.— М. Islег. Briefе..: an Charles de Villers, 296.

89 История этого путешествия и личные впечатления, получившие свое отражение в «Коринне», изучены в кн.: Geneviève Gennari. Le premier voyage de Madame de Staël en Italie et la genèse de «Corinne», 1947.

90 Письмо к князю де Линю от 8 июля 1808 г.— Lettres de Madame de Staël conservées en Bohême.., стр. 31.

J813 г. свидетельствует, что она мечтала о свержении Наполеона при помощи германского народа См. «Revue d'histoire littéraire de la France», 1937,. стр. 297.

92 «Corinne, ou l'Italie».— О. С, т. I, стр. 710

93 «De l'Allemagne», т. Ill, 1959, стр. 352.

94 Там же, т. I, стр. 23.— Эти слова, явно имевшие в виду императорскую политику, были вычеркнуты цензурой и восстановлены во втором издании.

95 «De l'Allemagne», т. Ill, стр. 352—353.

97 Там же, т. IV, стр. 12—13.

98 Там же, стр. 44—45, 66—67 и др.

99 Письмо от 8 июля 1808 г.— Lettres de Madame de Staël, conservéts en Bohême.. , стр. 30—31.

100 «De l'Allemagne», т. IV, стр. 252.— Вначале Сталь была вполне удовлетворена этикой Канта, которая, казалось ей, примиряет «реализм и идеализм и утверждает внутреннюю свободу и отношения к другим людям» (письмо к Г. И. Якоби от 31 марта 1804 г. Цит. по: Ch. Jог t. Madame de Staël et Berlin.— «Revue d'histoire littéraire de la France», 1906, стр. 16). Затем ее испугала «сухость» Канта, его формальное понимание долга, и в «Германии» она предпочла Якоби, этика которого основана на религии и чувстве (см. «De l'Allemagne», ч. Ill, гл. XIV—XVI).

— ссылаясь на республиканский подъем в Пруссии и немецкие свободные города. См. письмо Ш. де Виллера от 1 октября 1802 г. М. Islег. Briefe... an Charles de Villers, стр. 274. Примером теоретической принципиальности и практической беспринципности немцев был известный историк Иоганнес фон Мюллер, о трудах которого Сталь восторженно отзывалась в книге «О Германии» (ему посвящена гл. XXIX второй части). В 1806 г. Мюллер после разговора с Наполеоном перешел на службу к французам, изменив своим политическим убеждениям. На это сетовали и Сисмонди и Гизо (см.: Charles H. Роuthas. La Jeunesse de Guizot, 1936, стр. 237—238).

102 «De l'Allemagne», т. I, стр. 38. 30

103 «De l'Allemagne», т. I, стр. 42.

104 Там же, стр. 155—156.— Та же особенность поражала иностранцев, наблюдавших французские нравы второй половины XVIII века. Почти такими же словами выразил свои первые впечатления от Парижа Карлo Гольдони. «Ё una certa uniformita di vivere e di costumi, che toglie la fatica о il piacere di far delle osservazioni particolari»,—писал он вскоре после приезда во Францию. Цит. по: М. Dazz i. Le Lettere di Carlo Goldoni.— Estratto delia Rivista «Societa», Anno XI, № 2, Giugno, 1955, стр. 481.

105 «De l'Allemagne», т. I, стр. 170.

—173.

107 См. «De l`Allemagne», т. I, стр. 18.

108 Там же, стр. 39.

109 Там же, стр. 43.

110 Там же, стр. 16.

«De l'Allemagne», т. IV, стр. 197—298.

112 «Des circonstances actuelles...», стр. 6—7.

113 Там же, стр. 312—313.

114 F. Ancillon. Mélanges de littérature et de philosophie, 1809—«Publiciste», 14 февраля 1809 г., за подписью «G.».

115 «De l'Allemagne», т. IV, стр. 173—274.

—282.

117 Письмо от 21 октября 1810 г. — Lettres de Madame de Staël conservées en Bohême.. , стр. 66.

118«De l'Allemagne», т. V, стр. 196.