ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ БЕНЖАМЕН КОНСТАН. ФИЛОСОФСКО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ
1
Многолетний друг и постоянный соратник мадам де Сталь, Бенжамен Констан свою литературную и критическую деятельность начал под прямым ее воздействием. Перевод «Валленштейна» и «Размышления о немецком театре», сопровождавшие этот перевод, были напечатаны за несколько лет до «Германии», но возникли в русле интересов, господствовавших в Коппе уже с 1800 г.
С молодых лет Констан знал несколько иностранных языков. Швейцарец по происхождению, подолгу живавший в Англии, Голландии и Германии, он, однако, не был склонен к той широкой интернациональной культуре, к которой стремилась мадам де Сталь. Его письма и дневники свидетельствуют о том, что ни философское, ни литературное движение современной Германии не вызывало у него особого интереса. 1 Его привлекали вопросы политики и общественной жизни. Лишь общение с мадам де Сталь и, в частности, совместное путешествие в Германию заставили его обратить пристальное внимание на вопросы литературы, которые он также рассматривал сквозь призму политики.
Бенжамен Констан познакомился с мадам де Сталь в сентябре 1794 г. В это время он уже был убежденным республиканцем и придерживался тех же взглядов, что и Сталь. Политической жизнью он стал интересоваться с начала французской революции. Бернская аристократия, хорошо известная ему со времени пребывания в Берне, личные впечатления от Брауншвейгекого двора, где он провел несколько лет, общая культура Просвещения подготовили его к тому, чтобы с радостью встретить начальные стадии революции. Однако дальше жирон дизма он не пошел. В 1792 г. он восхищается жирондистом Роланом и надеется, что его партия раздавит Марата и Робеспьера. 2 Во время якобинской диктатуры он проклинает террор, говорит о господствующей во Франции анархии и даже утрачивает симпатии к жирондистам, также, по его мнению, повинным в терроре. Конечно, он остается республиканцем, но республика, о которой он мечтает, — это государство богатых. Собственность он считает основой общественной жизни. Особенно часто он говорит об этом в период якобинской диктатуры и после термидорианского переворота.
Но не менее отрицательно он относится к сторонникам монархии, к эмигрантам, с которыми познакомился в Швейцарии. Реставрацию абсолютизма он рассматривает как великое бедствие. В войнах между революционной Францией и коалицией его симпатии всегда на стороне его второй родины, и он радуется, когда французские армии одерживают победы над огромными, хорошо обученными войсками Европы. В различные исторические моменты и в различных обстоятельствах он называет себя то революционером, то республиканцем, часто противопоставляя республику, как свободное государство, революции, как системе насильственных действий.
Если бы Сталь и Констан встретились в 1793 году, они разошлись бы во многих существенно важных вопросах, хотя бы в отношении к эмигрантам, которым Сталь покровительствовала и помогала. Но в конце 1794 г. взгляды их совпадали почти во всем. За исключением лишь самых редких случаев, отныне они действуют плечом к плечу. Констан рекомендует своему дяде, Самюэлю де Констану, обе работы мадам де Сталь — «Размышления о мире, обращенные к г-ну Питту и к французам» (1794) и «Размышления о внутреннем мире» (1795), «полные справедливых и верных мыслей». 3 Через пять лет он так же отзовется и о ее книге «О литературе». 4
В мае 1795 г., через год после термидора, Констан приезжает Б Париж. Он в полном восторге. Эта «средняя» линия термидорианского режима его вполне удовлетворяет. «Здесь ненавидят якобинцев,— пишет он,— смеются над роялистами и презирают их, хотят порядка, мира и республики и добьются ее!»5 Он надеется, что восторжествует принцип собственности: «Собственность и таланты, два разумных основания для неравенства среди людей, вновь обретут свои права, и человечество преодолеет все бедствия, которые тяготели над людьми благодаря этой революции». 6 Вскоре Констан покупает национализированные земли и надеется этой покупкой обеспечить себя на всю жизнь.
Борьбу с «анархистами», как называли в 1795 г. последних якобинцев, Констан понимает как «утверждение широких принципов свободы». 7 С этого времени свобода становится его единственным лозунгом, который он направляет одинаково и против «Горы» и против роялистов. Он отделяет свободу от революции, хотя считает революцию необходимой и полезной для утверждения свободы. Республика утвердится вопреки тем, кто ее создает. «Революция всегда развивалась несмотря на людей, она будет идти вперед и приведет нас к подлинной свободе и к покою, который от нее не отделим. Самое важное — это понять, что свобода есть дело настоящего, а не будущего, что это дело каждого дня, а не какая-нибудь особенная эпоха, которую можно достичь при помощи потрясений,— словом, что это дорога, которая имеет свою цель». 8
Таков типично либеральный ход мысли. Постепенное эволюционное развитие, медленную работу каждого дня Констан предпочитает «толчкам» и «потрясениям», революционному изменению существующего строя. Это центральная идея всех политических размышлений Констана, хотя в отдельных случаях, когда это было необходимо его партии, он вполне одобрял и насильственные акты, например 9 термидора, когда была уничтожена якобинская диктатура, и 18 фрюктидора, когда было подавлено восстание роялистов. «Судьба нам предназначила. прийти к свободе либо путем последовательных и постепенных реформ, либо путем страшных, но неизбежных потрясений»,— писал Констан еще в 1822 г. 9 Такие неизбежные потрясения, на его взгляд, оправданы лишь в том случае, когда они осуществляют политическую программу либералов.
Эти мысли Констан высказал в сочинении «О силе теперешнего французского правительства и о том, что необходимо его поддерживать». Оно печаталось из номера в номер в правительственной газете «Moniteur» и по своему направлению совершенно соответствует брошюрам Сталь, написанным в те же месяцы: «Размышления о мире, обращенные к г-ну Питту и к французам» и «Размышления о внутреннем мире».
Директория вызывает его полное одобрение: «Правительство с каждым днем укрепляется, так как с каждым днем становится более справедливым и находит в конституции все больше силы, чтобы подавлять все партии».10 В 1797 г. в брошюре «О результатах террора» он утверждает, что террор больше повредил революции, чем помог ей, и что республика была спасена вопреки террору, а не благодаря ему.11
выгодой. Он пытался примириться с этим: «Возникающая республика — вещь великолепная, если оценивать ее с точки зрения ее результатов, но не следует рассматривать ее в микроскоп». 12 Мирная республика собственников, о которой он мечтал, все еще не наступала. Констан надеялся, что новые выборы «закончат революцию, которая продолжается дольше, чем это нужно для свободы».13 «Никогда еще я не видел народа менее республиканского, чем Франция в 1795 году»,— вспоминал он через тридцать лет после событий. 14
Последние месяцы Директории свидетельствовали о том, что правительство не может справиться с стоявшими перед ним задачами внешнего и внутреннего характера. Бонапарт давно казался единственно возможным спасителем Франции. От него ждали победоносной обороны и внутреннего умиротворения страны на основе частной собственности, политического равенства и буржуазного республиканизма. Вот почему переворота 18 брюмера Констан ожидал с нетерпением, хотя перспектива будущего казалась ему достаточно мрачной. По его мнению, Консулат более благоприятствовал свободе, чем Директория: «Какова бы ни была наша дальнейшая судьба, нужно служить свободе до конца, во всех формах, которые она принимает, сохранять ее в возможно большем количестве, считаясь с обстоятельствами, с духом и особенно с усталостью нации». 15 Несмотря на свою усталость, «республиканская нация» все же самая решительная из всех, которые составляют современную Францию. Назначенный после переворота членом Трибуната, Констан был вскоре уволен за выступление по поводу закона, имевшего целью расширение власти первого консула, и поселился в своем поместье. Однако он много путешествовал. В октябре 1803 г. вместе со Сталь он отправился в Германию. Он имел некоторое представление о стране, так как бывал там и прежде, а философия и литература не произвели на него такого сильного впечатления, как на Сталь. Немецкий идеализм и особенно учение Шеллинга показались ему абсурдом. В дневнике, который он вел во время путешествия, нет ни восторгов, ни сколько-нибудь значительных впечатлений от встреч с крупнейшими писателями страны. Беседы со Шлегелем, с 1804 г. постоянным обитателем Коппе, только раздражали его, так как Шлегель, не стесняясь присутствием хозяйки, с пылом проповедовал самые реакционные политические взгляды.
«Если война на континенте еще раз не разорит эту часть Европы, то Германия оставит далеко позади себя Англию и Францию, а если некоторые обстоятельства <т. е. деспотизм Наполеона> будут продолжаться, то, может быть, придется искать себе вторую родину в Германии». 16
Работая над своим сочинением «О религии», читая книги во всех библиотеках, которые попадались ему в его бесконечных путешествиях, он решил выступить в качестве переводчика, поэта и критика. Он начал переводить драму Шиллера «Валленштейн» — не столько из любви к немецкой драматургии, сколько из ненависти к французскому обществу. «Валленштейн» казался ему выражением той свободы,1 которой недоставало наполеоновской Франции.
2
Вскоре после 18 брюмера стало ясно, что дни республики сочтены. Выступление Констана в Трибунате в январе 1800 г. определило его положение в возникающей монархии. Оставив политическую деятельность, погружаясь в сельское хозяйство или в историю религии, Констан внимательно наблюдал окружавшую его жизнь. Зрелище было безотрадное и, пожалуй, даже безнадежное: всеобщее бесправие, произвол одного человека, гнусные восторги льстецов и отсутствие личной безопасности. Уже в 1801 г. Констан хотел уехать в Англию, которая в те времена казалась последним прибежищем исчезнувшей с континента свободы: «Мне пришла в голову необыкновенная фантазия — еще раз в жизни вкусить то, что называется спокойствием, и ложиться спать с полной уверенностью, что не проснешься в тюрьме». 17
Этот страх, тяготеющий над каждым мыслящим человеком, этот кляп во рту, от которого задыхается совесть, эта духовная нищета французов, вскоре после переворота переименованных из граждан в подданных, сопровождаются славословиями и неслыханной лестью. «Почитайте „Moniteur"! Четыре больших газетных столбца полны ухищрений! В одном — провидение создало этого человека, чтобы осчастливить землю; в другом — нельзя не признать чудесного могущества в действиях этого героя; в третьем — пожалеем наших потомков, которые рано или поздно не будут им управляемы, и т. д. Это век Тиберия». 18
Век упадка! Императорская Франция повторяет собою императорский Рим. «Я получаю удовольствие,— пишет Констан, работая над книгой ,,О религии",—описывая... крушение всех убеждений, вырождение человечеркой породы, скептицизм, все превративший в прах, человека, который не имеет сил верить во что бы то ни было и гордится тем, что является признаком неизлечимой слабости: презрением ко всему на свете; власть, которая признает, отвергает, опять признает религию, покрывает ее грязью, потом отмывает ее, чтобы пользоваться ею, потом ломает это орудие, чтобы сделать его более гибким; философов» ставших паразитами, жрецов, превращающихся то в нищих, то в царедворцев; писателей, перекраивающих на новый лад старые фразы, если они прозаики, и старые полустишья, если они поэты; ничего искреннего, ничего естественного, ничего, что обладает плотью и кровью».19
он останется верен в течение всей жизни: «Свобода не похожа на сражение. Сражение— дело одного дня, оно может быть выиграно благодаря таланту полководца; свобода возможна, только если она имеет свое основание в самом народе, а не в добродетелях или в характере вождя».20
Поэтому, утверждает Констан, свобода и подлинная республика не могут возникнуть сразу: «Могла ли революция, совершенная в течение одних суток, изменить национальный характер, продукт многих веков?»21 Ведь национальный характер был создан старым режимом, который представлял собою «сочетание коррупции, произвола и слабости». 22 Французы так привыкли к произволу! Они не могут без него обойтись. «Любовь этой нации к произволу прямо удивительна»,— записывает Констан в 1805 г. 23
Так же как многие либералы эпохи, Констан отделяет общественные идеи от общественных нравов. Он говорит о «безнадежном несоответствии между идеями, которые хотели установить, и нацией, которая должна была их принять— нацией, ослабленной чрезмерной цивилизацией, ставшей тщеславной и легкомысленной вследствие воспитания, которое она получила во времена монархического произвола».24 25
Разумеется, Констан имеет в виду не народ в целом, а лишь образованное общество, тот небольшой круг людей, который в глазах либералов является представителем нации. Люди этого круга все на одно лицо. «Один немецкий автор, мой друг,— пишет Констан,— говорил, что природа была очень щедра, создав двадцать четыре миллиона французов, достаточно было бы и одного». 26 Во Франции нет личностей, остались только батальоны, одетые в мундиры. 27
Констан довольно точно характеризует состояние умов в определенных общественных кругах: полное нежелание самостоятельно мыслить и восторженное подчинение императору; удивительная моральная трусость и столь же удивительная физическая храбрость: «Чисто военное поколение, жаждущее опасностей и органически лишенное убеждений и мыслей. Разложение в теплице». 28
Эти чрезвычайно деятельные и чрезвычайно храбрые люди, несмотря на свою подвижность, подобны трупам: «Мы — поддельные существа даже в том, что есть в нас хорошего... Деньги, церемонии и мундиры — это все, что нам остается. Мы замечательно храбры, но мы все мертвы. В нас нет ничего естественного, и я не представляю себе, чем можно было бы нам помочь». 29
«Тщеславие, еще сохраняющееся в этих старых высохших головах, напоминает мне мышь, которая забралась в череп и катает его по комнате»;30 «Мы — мертвецы, которые, подобно мертвецам Ариосто, из всех жизненных привычек сохранили только привычку драться, и это производит впечатление храбрости: мы браво рискуем жизнью, которой у нас уже нет». 31 Да и вся история Франции свидетельствует о том, что французами всегда двигало только одно единственное чувство — тщеславие. 32
После падения Наполеона Констан точно определил свои настроения во время Империи: к отвращению, которое вызывало в нем правительство Бонапарта, присоединялось негодование по отношению к нации, безропотно несущей это иго. 33 Реакция, начавшаяся тотчас же после Реставрации, подтвердила в глазах Констана его старый диагноз. «Францию считали очагом анархии,— пишет он 1 июня 1814 года.— Напротив! Это отлично дисциплинированная казарма. Приводит в заблуждение то, что солдаты, делая поворот, стреляют с тем же рвением то в одну сторону, то в другую». 34 «Неисправимая нация.. .»35
Как действовать в таком обществе человеку, обладающему чувством нравственной ответственности? Моральная трусость в сочетании с тщеславием делает из французов стадо неразмышляющих, во всем подобных друг другу, лишенных индивидуальности животных. Долг каждого человека заключается в том, чтобы противопоставить свое нравственное убеждение раболепному послушанию толпы. Спасение — личное и всеобщее— в следовании голосу совести. Это — единственная твердая точка среди неустойчивых ценностей жизни. После своего выступления в Трибунате, потеряв возможность политической деятельности, Констан писал: «Следовать голосу совести и ей одной повиноваться — единственное средство спастись от всякого чувства неуверенности». 36 Через тридцать лет, накануне Июльской революции и за несколько месяцев до смерти, Констан повторил ту же мысль, сопутствовавшую ему во всей его общественной деятельности: «Единственное утешение в таком положении дел заключается в том, что наш путь предначертан и что чувство долга по крайней мере освобождает нас от всякой неуверенности».37
Констан прославляет одиночек, при всеобщем молчании поднимающих свой голос во имя справедливости против деспотов и узурпаторов. 38 Это то меньшинство, к которому он принадлежал в течение всей жизни, начиная от Трибуната эпохи Консульства и кончая палатой депутатов эпохи Реставрации.
мир, который возникает на основе ощущений, но может им противостоять. Идеи можно рассматривать вне зависимости от внешнего мира. Это они развивают цивилизацию. Это они создают нравственную независимость человека. Монархический произвол уничтожает эту независимость и вновь подчиняет человека ощущениям, т. е. возвращает его к первобытному состоянию. Задача человека — восторжествовать над собственными ощущениями, подчинить их идеям. Он должен уметь жертвовать собой, иначе нельзя говорить ни о каком развитии и совершенствовании. Таким образом, противопоставляя нравственное сознание ощущению, Констан связывает первое с политической свободой, второе — с бесправием. Чтобы добиться политической свободы, нужно завоевать свободу нравственную, освободиться от власти ощущений, при помощи которых распоряжается народом тиран. Констан все еще остается сенсуалистом. Сталь, исходя из тех же политических позиций, приходит к идеализму немецкой школы, к примату внутреннего сознания. Она почти принимает точку зрения «философии тождества», которая Констану казалась химерической.
Нравственность необходима не только в отношениях частных лиц, но и в государственной жизни, утверждает Констан. Без правосудия и законности, без морали государство существовать не может. Он говорит об этом в книге, обобщающей политический опыт Империи: «О страсти к завоеваниям и об узурпации в их отношениях к европейской цивилизации». 39 Он отвергает теорию государственного интереса, считая, что всякое нарушение справедливости, всякие государственные перевороты, апелляция к «всеобщему спасению», ради которого нарушаются законы, приводят государство к гибели. Мелкие честолюбцы во время Империи «только и думали о мерах общественного спасения, о великих мерах, о государственных переворотах. Они считали себя необычайными гениями, так как постоянно нарушали обычные правила. Они называли себя великими умами, так как справедливость казалась им слишком узкой. Всякий раз как они совершали государственное преступление, они кричали: «Мы еще раз спасли родину!» Теперь мы могли вполне убедиться в том, что родина, которую ежедневно спасают такими мерами, быстро погибает». 40
Зло не может служить добру, и Констан раздражен новой школой дипломатов и политических деятелей, осуществляющей на практике принципы макьявеллизма: «Это особая школа, созданная властелином и точно его копирующая». 41
Констан, испытавший на себе все прелести неограниченной власти и «гениального» произвола, не выносит имморализма, который стал широко распространяться уже в первые годы XIX века. «Он столь велик, что от него нельзя требовать нравственности»,— эти слова женевского банкира ван Берхема, столь типичные для наполеоновской эпохи, кажутся Констану глупостью. 42
Еще в 1791 году он не может принять «калькуляцию пользы». Он оправдывает революцию, уравнивающую в земных благах богатых и бедных, идеей справедливости. 43 В 1793 году он впервые узнает о Канте из письма мадам де Шарьер и тотчас же принимает сторону немецкого философа: «Различие, которое вы вслед за Кантом устанавливаете между долгом абсолютным и независимым, а потому и простым, и долгом сложным, а потому и зависящим <от обстоятельств>, меня весьма поразило. Я целиком на стороне первого. Если определять долг, исходя из принципа всеобщего или личного счастья, то определить его невозможно. Счастье не только может быть само по себе изменчиво, но у каждого человека представления о нем необходимо различны. Значит, и долг меняется в соответствии с представлениями каждого человека. Мало того, долг, который превращается в калькуляцию счастья, перестает быть долгом. Каждый имеет право творить зло, если он хочет отказаться от преимуществ выгоды или пойти на неприятность.. . Поэтому мораль, основанная на счастье, не имеет под собой никакого основания. Долг, или нравственное благо, не должен зависеть от обстоятельств и расчетов. Он должен быть чистой, независимой и неизменной идеей, иначе это будет слово, не имеющее смысла и меняющее свое значение в зависимости от страстей, близорукости или экзальтации человека».44
Эта точка зрения, очевидно, не совсем совпадавшая со взглядами мадам де Шарьер, — точка зрения «категорического императива», которую через несколько лет после кое-каких колебаний примет и. Сталь.
В эпоху реакции, последовавшей после термидора, слово «принципы» было дискредитировано в мнении боровшихся партий, предпочитавших практическую политику устрашения, насилий и кар. Констан в нашумевшей брошюре «О политических реакциях» (1797) выступает на защиту принципов: «Если нет принципов, то нет и ничего устойчивого: остаются одни только обстоятельства, а судить об обстоятельствах каждый может по-своему. Можно идти от обстоятельств к обстоятельствам, и не будет никаких оснований для протеста. Если все колеблется, то не может быть никаких устоев. Справедливое, несправедливое, законное, незаконное перестанут существовать, так как все это имеет своим основанием принципы и рушится вместе с принципами. Останутся только страсти, побуждающие к произволу, недобросовестность, злоупотребляющая произволом, дух сопротивления, пытающийся овладеть произволом как оружием, чтобы в свою очередь совершать насилие; словом, господствовать будет один только произвол, тиран столь же страшный для тех, кому он полезен, как и для тех, кого он угнетает». 45
«принципов» в недавней истории Франции совершались акты, которые Констан со своей либеральной позиции никак не мог принять. Поэтому он должен был защищать принципы, учитывая яростную критику, которой они подвергались со всех сторон. Принципы обязательны всегда и везде, и ни в коем случае недопустимо отклонение от них, но они требуют разработки, дополнительных, так сказать, разъясняющих принципов, чтобы предотвратить неправильное применение основных, общих принципов. И здесь Констан приводит пример из области морали: «Если нравственный принцип, гласящий, что человек должен говорить правду, принять как абсолютный, вне всякой связи с чем бы то ни было, то он сделал бы невозможным существование общества. Доказательство этому мы находим в тех прямых выводах, которые" сделал из этого принципа немецкий философ, утверждающий, что преступно было бы солгать убийцам, спрашивающим вас, находится ли в вашем доме ваш друг, которого они разыскивают».46
Конечно, Констан имел в виду реальные исторические факты недавнего прошлого— политические преследования и закон о недонесении и о соучастии, согласно которому изменниками считались лица, укрывшие обвиняемого или не донесшие на него. Он и разрешает вопрос с учетом этого политического опыта: «Говорить правду — долг. Но что такое долг? Идея долга, неотделима от идеи права: долг для данной личности то, что соответствует праву другого человека. Там, где нет права, нет долга. Следовательно, говорить правду — долг только по отношению к тем, кто имеет право на правду. Но никто не имеет права на правду, которая вредит другому»47
«Немецкий философ», с которым полемизирует Констан,— несомненно Кант. 48 Оговорка Констана нарушает кантовский принцип, который он столь упорно защищал, так как эта оговорка вновь вводит в этику идею пользы, им же самим изгнанную за пределы этики, и вновь открывает двери обстоятельствам и произвольному их толкованию. Однако тенденция мысли остается та же. В дальнейшем он все резче будет отзываться о французском и английском утилитаризме и уже в 1811 году, критикуя философию Вольтера, Гельвеция и Кабаниса, противопоставит ей немецкую философию: «Правда, она немного туманна, но зато уважает все, в чем заключается религиозное чувство». 49
В 1804 г., читая «Le compere Mathieu», весьма вольный роман аббата Дюлорана, радикального писателя XVIII века, Констан характеризует Просвещение как школу всеобщего нигилизма и эгоизма: «Что это за странная философия XVIII века! Она смеется над самой собою и над другими, пытается дискредитировать не только общественные предрассудки, не только утешительные и нравственные понятия, которые можно было бы отделить от этих предрассудков, но осмеивает и собственные теории, с наслаждением находя повсюду нелепости, все пачкая, все принимая. Если внимательно перечитать произведения этой поры, перестанешь удивляться и тому, что за ней последовало, и тому, что происходит в наше время. Эти писатели, люди мгновения, ограничивавшие этим мгновением свое существование и свое влияние, писали только для того, чтобы побуждать к эгоизму и подлости поколение, которое пришло за ними и, конечно; вполне воспользовалось их советами». 50
Он приходит к тем выводам, к которым пришла Сталь: немецкая философия более пригодна для свободных людей, чем французская. Это философия воли, а не ощущения, и предполагает более творческое отношение к внешнему миру, в то время как французский сенсуализм изображает и делает человека рабом инстинктов, среды и обстоятельств. У немцев более развита личность, они не пойдут вслед за всеми только для того, чтобы быть похожими на всех. Вот почему и немецкая литература является если не литературой свободного народа, то литературой для свободных людей. Она имеет революционное, освобождающее значение особенно для современной Франции, сплотившейся в очень храброе, очень деятельное, но совершенно нерассуждающее стадо солдат и чиновников.
Так же как Сталь, Констан обнаруживает поразительное явление: немецкие писатели, воспитанные на кантовской этике, создающие столь независимую и «свободную» литературу, лишены общественной активности. Их нравственность не переходит в действие, она остается 6 пределах «чистой мысли».
Он наблюдал эту особенность на своих знакомых. «Видел Губера... — записывает он в дневнике —.. . Никогда никакое преступление не вызывает его негодования. У него нет этого инстинкта, как и у многих других немецких писателей». 51 Через несколько лет Констан объясняет эту особенность немецких писателей так же, как делала это Сталь: немцы безразличны к внешнему миру, ибо они создали для себя свой собственный внутренний мир. Они относятся к действительности с презрением, и в этом есть нечто аскетическое и грустное.52
другие. Нравственность построена не на инстинкте стадности, а на свободном решении воли. Во времена Наполеона и с точки зрения казармы это могло бы показаться индивидуализмом. Однако понятие долга предполагает подчинение индивидуума неким высшим ценностям, не имеющим отношения к его личной выгоде. Нравственность является общеобязательным велением, объединяющим огромные человеческие коллективы более прочными связями, чем соображения личной выгоды. В этом смысле кантовская мораль предстает Констану как преодоление индивидуализма, как некая борьба с нравственными «робинзонадами», столь типичными для французского мышления XVIII века. Индивидуальность, оторвавшаяся от коллектива, от масс, думающая о личном счастье, о впечатлении, которое она производит на других, подчинившая свою духовную жизнь расчетам поверхностного разума, подменившая поэзию остроумием и чувство фразой, хотя бы даже эффектной, — таков, по мнению Констана, результат французского рационализма и старой салонной культуры. «Индивидуализм создает искусственность, это абсолютно справедливо,— пишет Констан в 1812 году. — Поэтому древние тем менее искусственны, чем менее они индивидуальны... Значит, искусственность создается личным началом, противопоставленным общему. Это частная цель, не совпадающая с общею целью». 53 В этом направлении развивается и дальнейшая полемика Констана с французской мыслью XVIII века, которую он считает порождением монархических нравов. Он обвиняет эту философию в том, что она рассыпала народ на отдельные личности, превратила его из организма в груду людей, подобную пыли, которая не может противостоять испытанию и под грозой общественных бедствий превращается в грязь.54
Психологические и общественные особенности, свойственные философии и этике французского сенсуализма, характерны и для классицизма XVIII века, продолжающегося и в XIX веке и, по мнению Констана, вызванного теми же причинами.
Примечания.
1 См. G. Rudlег. La jeunesse de Benjamin Constant. 1767—1794. 1909; L. Morel. L'influence allemande chez madame de Charrière et chez Benjamin Constant.—«Revue d'histoire littéraire de la France», 1915.
3 Письмо от 30 фрюктидора 3 г. (16 августа 1795 г.).— J. -H. Menos. Lеttres de Benjamin Constant à sa famille.., 1888, стр. 143.
4 Письмо к С. де Констану от 6 марта 1800 г.— Там же, стр. 165.
5 Письмо от 6 прериаля 3 г. (25 мая 1795 г.) —Journal intime de Benjamin Constant et lettres à sa famille et àses amis précédés d'une introduction par D. Melegari»,1895, стр. 233. (В дальнейшем цитируется: Journal... Меlegari.)
6 Письмо от 10 прериаля 3 г. (29 мая 1795 г.)—Journal... Melegari, стр. 234—235.
—Там же, стр. 240—241.
8 Письмо от 10 декабря 1795 г.— Там же, стр. 248.
9 Benjamin Constant. Commentaire sur l'ouvrage de Fiiangieri.—Œuvres de Filangieri, nouv. èd., т. Ill, 1840, стр. 129.
10 Письмо от 19 флореаля (8 мая) 1796 г.— Journal... Melegari, стр. 255.
11 Эту брошюру Констан перепечатал в переработанном виде и под измененным названием во время Реставрации, когда ультрароялисты требовали террористических мер для борьбы с революцией («Des effets du régime qu'on a nommé révolutionnaire relativement au salut et à la liberté de la France».— Berjamin Constant. Mélanges de littérature et de politique, 1829). Теперь те же слова были направлены не против якобинцев, а против феодальной реакции.
— Journal... Melegari, стр. 255.
13 Письмо от 22 февраля 1798 г.—Там же, стр. 175.
14 Benjamin Constant. Souvenirs historiques à l'occasion de l'ouvrage de M. Bignon.—«Revue de Paris», 1830, т. XVI, стр. 226.
15 Письмо к С. де Констану от 20 января 1800 г.—J. -H. Мепоs. Lettres de Benjamin Constant. .., стр. 162.
16 Письмо из Веймара к Розали де Констан от 27 февраля 1804 г.— J. -H. Menos. Lettres de Benjamin Constant.., стр. 198.
—Journal... Melegari, стр. 305.
18 Письмо от 1 ноября 1802 г.— Journal. ,. Melegari, стр. 310—311.
19 Письмо к Баранту от 20 марта 1808 г.—«Revue des Deux Mondesi, 1906, т. 34, стр. 252—253.
20 «Lettre sur Julie».—«Mélanges de littérature et de politique», 1829, стр. 60 (Жюли — мадам Тальма, умершая в 1805 г., когда и была написана эта статья).
21 «Fragments sur la France, du 14 Juillet 1789 au 31 Mars 1814».— Там же, стр. 75.
23 Начало марта.— Benjamin Constant. Journal intime précédé du Cahier rouge et de Adolphe. Etablissement du texte, introduction et notes par Jean Mistier, 1945, стр. 232. (В дальнейшем цитируется: Journal. . . Mistier.)
24 «Lettre sur Julie».—«Mélanges de littérature et de politique», 1829, стр. 57.
25 Начало 1805 г.—Journal.. . Mistier, стр. 228.
26 Письмо к графине Нассау от 2 июля 1806 г.— Journal... Melegari, стр. 357.
— «Revue des Deux Mondes», 1906, т. 34, стр. 250.
28 Запись от конца февраля 1805 г.— Journal... Mistier, стр. 230.
29 Письмо к Баранту от 25 февраля 1808 г.—«Revue des Deux Mondes», 1906, т. 34, стр. 251.
30 Письмо к Баранту от 20 марта 1808 г.—Там же, стр. 252.
31 Письмо к Баранту от 30 января 1812 г.—«Revue des Deux Mondes»,1906, т. 34, стр. 551.
—Там же, стр. 555.
33 Benjamin Constant. De l'esprit de conquête et de l'usurpation dans leurs rapports avec la civilisation européenne. Предисловие к III изданию 1814 г.
34 Письмо к графине Нассау.—J. '-H. Menos. Lettres de Benjamin Constant, стр. 526.
35 Запись от 5 мая 1814 г.—Journal. .. Mistier, стр. 306.
36 Письмо Самюэлю де Констану от 20 января 1800 г.—J. -H. Menos. Lettres de Benjamin Constant.., стр. 162.
—Там же, стр. 587.
38 «De l'esprit de conquete...», стр. 367—369; «Du Parlement anglais sous Cromwell, et du Tribunal, depuis la constitution de l'an VIII, jusqu'à son épuration». — «Mélanges de littéature et de politique», 1829, стр. 49.
39 «De l'esprit de conquête...», 1814.
40 «De l'esprit de conquête...»— Констан воспроизводит здесь фразу из незаконченного сочинения Сталь «Des circonstances actuelles qui peuvent terminer la Révolution et des principes qui doivent fonder la république en France» (1799). См. выше, стр. 56—57.
41 Начало марта 1805 г.— Journal... Mistier, стр. 232.
—Там же, стр. 209.
43 См. фрагмент, цит. в кн.: G. Rudlег. La jeunesse de Benjamin Constant. ., стр. 475.
44 Письмо к мадам де Шарьер от декабря 1793 г.— Journal... Melegari, стр. 424.
45«Des réactions politiques», 2-е изд. Paris, an. V—1797, стр. 78.
46 Там же, стр. 74.
«Des réactions politiques», стр. 75—76.
48 Брошюра эта была переведена на немецкий язык в издании: «Frankreich im Jahr 1797, sechstes Stuck, Nr. 1: Von den politischen Gegenwirkungeir> (цит. слова на стр. 123). Кант тогда же прочел ее и ответил сочинением «Ober ein vermeintliches Recht aus Menschenliebe zu ltigen». Однако он не помнил, чтобы где-либо высказал мысль, вызвавшую возражения Констана. Сам Констан говорил А. Фр. Крамеру, что он прочел ее у Канта, хотя до Канта нечто подобное писал Д. Д. Михаэлис.—См. Kants Werke, Bd. VIII (Abhandlungen nach 1781), 1912, стр. 425 и ел.
49 Письмо к Баранту от 2 декабря 1811 г.—«Revue des Deux Mondes», 1906, т. 34, стр. 549 (ср. «Melanges de litterature et de politique», 1829, стр. 135 и Benjamin Соnstant. De la Religion, 2-е изд., т. II, 1826, стр. XXXIV и др.).— Под религиозным чувством Констан, как и многие другие в эту эпоху, понимает стремление к идеалу, строгое сознание долга, все чувства, не связанные с удовлетворением физических инстинктов и с жаждой личной выгоды (ср. «De la Religion», стр. 27—28).
50 Запись от 1804 г.— Journal... Mistier, стр. 220. Характеристику романа Дюлорана см: Л. Гордон. Роман Дюлорана «Кум Матье».— «Вопросы литературы», 1960, № 5.
51 Запись от 1 апреля 1804 г.— Journal... Mistier, стр. 170. Людвиг Фердинанд Губер — немецкий журналист, критик и переводчик (1764—1804).
—«Revue des Deux Mondes», 1906, т. 34, стр. 554—555.
53 Письмо к Баранту от 21 июля 1812 г.—«Revue des Deux Mondes», 1906, т. 34, стр. 558.
54 Этот образ, получивший свою окончательную форму в кн. «О религии» («De la Religion», т. I, 1825, стр. 90), встречается и в переписке Констана 1800—1810-х годов (ср. письма к Баранту от 20 марта 1808 г. и от 11 октября 1811 г.—«Revue des Deux Mondes», 1906, т. 34, стр. 252 и 547).