Глава XXI
УДАЧИ И НЕУДАЧИ. ЛЕЧЕНИЕ В ЭКСЕ
(январь 1889 — февраль 1891)
Я отбившаяся от стада овца, которую нашел хозяин.
Поль Верлен, из письма Казальсу от 21 августа 1889 года
Вернемся к Верлену и Казальсу, которые влачат жалкое существование в Гранд-Отель де Насьон на улице Сен-Жак.
Внезапный сильный приступ парализовал Верлена, так что он не мог даже ходить. Против собственной воли ему в спешном порядке пришлось вернуться в Бруссе (палата «Паро», койка номер 1). Там он оказался рядом с «хроническими» — или неизлечимыми — больными, к которым по нескольку раз на дню наведывались врачи в сопровождении учеников. Некоторые, как утверждает Верлен, были любезны и внимательны, но другие — «ужасные, отвратительные, прямо кошмар! грубые позеры, которые обращаются с больным ну просто как с заключенным»[575]. К счастью, д-р Шоффар и г-жа Триоле, дежурная по палате «Паро», были очень предупредительны с ним. Верлену было очень приятно снова увидеть Нуво и Делаэ, но ничто не могло избавить его от тоски и излечить его жгучую ревность. Записки Верлена, адресованные Казальсу, дают представление о том, как ужасно страдал поэт: «Прости меня еще раз… Я действительно ревнив, ревнив, как тигр, который мог бы быть ягненком… разгневан нашей прекрасной и благородной дружбой, которая навсегда останется моей последней человеческой страстью» (12 января 1889 года). Именно тогда Верлен сочиняет длинное послание своему другу, начинающееся так: «О мой Казальс, мой самый близкий друг…[576]»
По настоянию Казальса Верлен впоследствии изменил первые слова: «О друг сердечный, самый близкий друг…»
Поэт пытается проанализировать свои чувства. Стихотворение полно признаний, отрицаний и недомолвок: любовь Верлена — это крайнее проявление братских, материнских и отцовских чувств, «почти любовь, и плотская почти», но все они чистые, святые, благородные, они раскрываются навстречу дневному свету. И он добавляет эти неожиданные слова: пускай Христос
…который нас создал,
Простит и сжалится над сим ужасным миром[577].
Ну разумеется, — любое чувство у Верлена было отчасти мистическим.
Верлен испытывал страстное желание поскорее выйти из больницы, чтобы снова встретиться со своим «старшим братом», проживающим в гостинице на улице Сен-Жак, и это несмотря на то, что он совсем не представлял себе, как справится со своими финансовыми проблемами, ведь он должен денег сестрам Тьерри, Ранвуазе, хозяину гостиницы, Тарле, хозяину ресторана, где он обедал, и к тому же не имеет возможности купить себе даже самый простой поношенный костюм, без которого ему никак не обойтись. Да, необходимо как можно быстрее выйти из больницы, чтобы больше не видеть ужасного толстого интерна[578] Гранмезона, которого он так ненавидит. О нем Верлен так пишет в «Инвективах»:
Господину доктору Гранм…, больничному интерну
Ты был жесток И бесчеловечен.
…Ты был груб и сух, Как удар дубины…
…Так будь же проклят, Гнусный пухлый палач!
Гранмезон был действительно очень толст, коллеги называли его «Просторной конурой» и «Спичкой»[579].
Между тем нашего поэта однажды посетил Морис Баррес и предложил оплатить его проживание в каком-нибудь подходящем отеле до тех пор, пока он не выздоровеет. Соблазнительное предложение, ведь так Верлен получил бы возможность оказаться поближе к улице Сен-Жак. Поразмыслив немного, он согласился.
«Эхе Парижа» от 12 февраля 1889 года снова привлекла внимание общественности к тому, что такого великого поэта, как Верлен, оставили в больнице без средств.
Появление этой статьи после великодушного поступка Барреса очень раздосадовало его.
В конце концов выбор Барреса пал на отель «Лиссабон» на улице Вожирар, дом 4, в двух шагах от бульвара Сен-Мишель. Верлен поселился там 21 февраля 1889 года. В этом отеле останавливались Гамбетта, Жюль Валлес, сам Баррес, а также известные врачи и адвокаты — и даже наделавший много шума убийца (Лебье). Управляющая отелем, Мари Агреш, очень достойная и добродетельная женщина, была без ума от поэтов, так что Верлен без особых усилий смог завоевать ее расположение, написав мадригал по случаю ее именин. Родители Мари Агреш, проживавшие вместе с ней, очень уважали «господина Верлена». За хозяйским столом собиралась очень разношерстная публика — священник, одна испанка, служащий бюро находок, Реймон Мегриэ — писатель и, по совместительству, медиум и графолог[580], не говоря уж о других, не менее живописных личностях, таких, как Ален Дево, которого называли «убийца», потому что какая-то испанка однажды хотела его убить, или Анри Шолен, который всегда одевался, как протестантский пастор, но старался вести себя как хулиган, анархист и пьяница. В этом отеле требовали еще большей строгости в одежде, чем в отеле «Руайе-Коллар»; и все же Казальс и Ле Руж несколько преувеличивают, называя отель «светским монастырем»[581]. Так что Верлен не лгал, рассказывая доктору Жюльену (май 1889 года, в письме), что ведет очень серьезную жизнь. Возобновились «среды», но уже с меньшим размахом: вечера не пользовались большим успехом, и Верлену приходилось самому приглашать на них друзей и товарищей.
Именно тогда, весной 1889 года, двадцатишестилетний швейцарский скульптор Огюст де Нидерхаузерн, по прозвищу Родо[582], «такой кругленький, такой искренний» юноша, по выражению Верлена, сделал несколько бюстов Верлена и медальонов с изображением поэта[583]. Это был талантливый скульптор, но дарование его было неровным: хотя некоторые наброски ему и удавались, окончательные варианты бюстов выглядят тяжелыми, страдальческими. Скульптору так и не удалось выразить импульсивность характера Верлена.
Бюст, выставленный в Люксембургском саду (1911), являет нам уродливое чудовище. Конечно, Верлен не был красив, но взгляд его компенсировал все недостатки внешности. И как раз об этом взгляде каменная карикатура Родо бессильна дать нам представление. Это не лицо человека, это мрачная, тяжелая маска. Сам Верлен не очень-то высоко оценивал работу своего друга. «Что скажут обо мне мужчины и женщины будущего, увидев эти тяжелые черты?» — спрашивает он в одном стихотворении из «Посвящений». Вероятно, они подумают, что изображен «недоброжелательный человек», но оценят талант скульптора.
Казальс навещал Верлена чаще, чем сам поэт наведывался в Гранд-Отель де Насьон. К тому же «младший брат» чувствовал себя не очень хорошо, у него был флюс. Верлен с удовольствием помог ему лечь в Бруссе. Так что примерно 10 мая 1889 года Казальс отправился в больницу. За несколько дней до этого наступил очередной кризис в их отношениях. «Решительно, — писал Верлен Казальсу, — мы должны видеться как можно реже. Наши характеры, если не наши души, несовместимы». Этот разрыв поверг Верлена в пучину отчаяния. Ему было тяжело ходить, но он не мог позволить себе поехать в Бруссе в фиакре. Возвращение нищеты поставило его перед лицом неумолимой реальности: свободная жизнь закончилась. Так что же, он обречен всю оставшуюся жизнь мыкаться по больницам и лишь несколько месяцев в году жить по-человечески? Наконец, его окончательно выбило из колеи известие о смерти в тулузской больнице его дорогого друга, блестящего Жюля Телье. Брюшной тиф свел его в могилу всего за несколько дней — как и Люсьена. «Эта смерть, — говорит Верлен, — напомнила мне обо всем…»
Это были тяжелые дни: поэт предавался мрачным мыслям и мучился ревностью. Он страдал оттого, что Казальс сочувствует ему меньше, чем его подруги — сеньора Дона Андре, Марироза, Баттерфляй, Лили и другие. Но самым ужасным испытанием были коварные и оскорбительные разговоры некоторых «доброжелателей», которые, в лицо или за спиной, насмехались над дружбой Верлена с молодым художником. «Не обращай внимания, — пишет он Казальсу 31 мая 1889 года, — есть, знаешь ли, злые люди, даже в „Скапене“ и „Франциске I“». Верлен знал, кто его враги, он постоянно встречал их, были они и в Бруссе. Например Триоле, который каждый раз, увидев, как Верлен пишет в соседнем с больницей кафе, бросал на него насмешливые взгляды: «У него такой вид, как будто он надо мной издевается!» Все это очень расстраивало Верлена. «Милый мой, — пишет он Казальсу 20 июня 1889 года, — меня постоянно преследуют, постоянно строят мне козни, упрекая меня за мою чистую — такую чистую! — дружбу к тебе. Я никогда не скрывал, что у меня к тебе „страсть“, а мои приступы ревности, приступы злобы (последние, впрочем, бывали у нас обоих) — только безусловные ее доказательства. (…) Одним словом, нас хотят разлучить!»
Казальс тоже был раздражен, но совсем по другой причине. Какую роль все эти сплетни отводят ему? За кого его принимают? Не один раз, чтобы пресечь клевету, он собирался порвать со своим старым другом. Однако чувствительность Верлена вызывала у него жалость, и если он не совершил решительного шага, то только потому, что не хотел причинить поэту боль. Каждый раз врожденное благородство брало верх в последний момент.
А Верлен, казалось, потерял рассудок. Ведь собрался же он, не имея гроша за душой, в конце мая 1889 года написать завещание в пользу Казальса! В этом ценном документе поэт обнажает душу, признает, что он человек капризный, полный дурных мыслей, но при этом добрый, благородный, искренний и «беспредельно любящий».
В это же время в жизни Верлена снова появляется Эстер-Филомена. В конце письма к Казальсу от 5 июня 1889 года мы находим ее инициалы: «Прошу тебя от имени Э. (sive[584] Ф.) найти и вернуть ей фотографию ее покойного брата».
Тем временем Казальс, находившийся в больнице, не испытывал никакого чувства вины, от скуки сочинял веселые элегии в честь санитарок и писал «Послание в форме баллады от Автора его друзьям, чтобы призвать их навестить его в Больнице, где он находится в изгнании». Вот с какими словами он обращался к «друзьям»:
О гранды, наденьте парадные фраки,
Гурьбой навестите вы Замок Бруссе,
И тем докажите, что все это враки,
Что помните вы о своем Казальсе[584].
«Это ужасно, — стенает он, — и если бы не ты, мне пришлось бы умереть, ведь только тобой одним я все еще живу! Когда я пишу тебе, я раскрываю тебе всю свою душу!»
Терпение Казальса было на исходе. В начале июля 1889 года между ними произошел спор о литературе. Казальс продолжал быть убежденным декадентом и, подобно Бажю, де Плесси и Дюбю, считал, что декаданс — это революционная эстетика, новое воплощение искусства и жизни (немного позже в таких же выражениях будут говорить о сюрреализме). Верлен же, наоборот, считал «декадизм» мальчишеством, а декадентов — «обитателей заоблачных высей» и «рыцарей с серебряным щитом» — лишь молодыми фатами. И вообще он больше не хочет слышать о Бажю, этом претенциозном тупице и ко всему прочему антибуланжисте! да и о Дюбю — этой редкой язве![586] Ему все это осточертело! Теории и стиль декадентов «источают зловоние», как сказал бы Мольер (из письма Казальсу от 2 июля 1889 года). Художник проявил благоразумие и не рассердился, за что Верлен был ему премного благодарен:
«Ты нашел решение для всех наших конфликтов — доверие! Итак, с нашими „драками“ покончено. Наконец-то!»
Тем временем Верлену все меньше нравилось жить у суровой госпожи Агреш. Он не мог свободно принимать у себя всех, кого хотел. В частности, вход в его комнату был запрещен для женщин. Ну это было уже слишком! Вероятно, Филомена стала однажды жертвой чрезмерной стыдливости хозяйки, так как 26 июня 1889 года Верлен сообщил Казальсу, что встречался со своей подругой у Ранвуазе, то есть в Гранд-Отель де Насьон. «Я чуть было не рассердился», — пишет поэт в своих воспоминаниях[587], а это значит, что он просто рассвирепел. Даже четыре года спустя ярость его не утихла. «Черт бы побрал мамашу Агреш, — писал он Казальсу 5 декабря 1893 года, — она так со мной обошлась тогда, что я по сию пору не могу забыть. Да что уж вспоминать!» Но тогда ему пришлось проглотить обиду, потому что он прекрасно отдавал себе отчет в том, какие несчастья может повлечь за собой его выдворение из отеля.
публикацию «Посвящений». Он приехал из Анноне (департамент Ардеш), чтобы подготовить репортаж в «Галльских анналах». «Делегат для встречи с Верленом» (так называлась его должность) очень хотел узнать, правду ли говорят о том, что Верлен — женоненавистник. Гнушается ли он прекрасным полом? Окружает ли себя целым двором любимчиков? Этот славный малый хотел узнать всю правду.
Ну что ж, он все узнает! Когда журналист вошел в комнату Верлена, он с изумлением обнаружил одетого в халат поэта в обществе двух очаровательных дам (тайно пробравшихся в комнату) в легком дезабилье. Боссану был оказан самый любезный прием! Ох уж эти парижане… и парижанки!
На страницах «Галльских анналов» Боссан рассказал о своем визите в стихах. Это понравилось Верлену. Отношения между поэтом и журналистом, и без того неплохие, стали просто прекрасными. Боссану была даже оказана честь: Верлен сделал его адресатом одного из сонетов «Посвящений».
Верлен не давал покоя доктору Жюльену и в конце концов добился своего: 8 июля 1889 года он снова лег в больницу Бруссе. Его поместили на койку номер 31 в палате «Лассег». В той же самой палате на койке номер 24 лежал и его дорогой Казальс. Палата представляла собой небольшую комнату с десятью кроватями, окна выходили на кольцевую железную дорогу. В семь часов утра приносили суп, а в десять колокол возвещал о начале врачебного обхода. Когда доктор Шоффар проходил мимо кровати Верлена, он никогда не забывал напомнить сопровождавшим его интернам и студентам, что этот больной — самый великий католический поэт века. Некоторые снисходительно соглашались, другие же пожимали плечами. После обхода больные могли вставать с постели и идти гулять, надев обязательный голубой больничный халат. Верлен выходил почитать газету или пройтись с Казальсом по галереям. Во время обеда друзья соревновались, кто больше сделает комплиментов, иногда, впрочем, довольно нескромных, санитаркам, которые везли из кухни тележки с едой. После обеда они вместе отправлялись в сад выкурить трубочку или две. Но вскоре приходили первые посетители, и им приходилось возвращаться в палату. Тогда палата «Лассег» превращалась в подобие салона, в котором не хватает стульев. На немногих добытых креслах сидели дамы — Рашильда, Филомена, почитательницы, которые приходили навестить Верлена и приносили фрукты и лакомства. Когда поток посетителей иссякал, Два друга тайком пробирались в соседний кабачок, а когда возвращались обратно к ужину, от них сильно пахло спиртным.
Верлен пользовался в больнице исключительной привилегией: он мог зажигать крошечную керосиновую лампу на столике у кровати. Поздно ночью, когда тишину нарушали лишь стоны и храп соседей, Верлен сидел на кровати, положив на приподнятые колени доску, и писал на листах с заголовком «Органы социального обеспечения»: «Я в больнице, как бенедиктинский монах».
«выдоить» луидор или сотню-другую су у Ванье, а потом шли в кафе, а потом в другое… так что к концу вечера оказывались у «Франциска I», и по количеству блюдечек, выстроившихся на столе, окружающие могли судить о щедрости издателя с набережной Сен-Мишель.
Казальс рассказывал об одной такой вылазке. С утра друзья выпросили «деньжат», а потом отправились выпить аперитив с Викером и Мореасом. Затем последовал обильный обед, по окончании которого Верлен решил сбежать от двух своих обожателей, молодого и остроумного Люсьена Юбера (потом он станет министром юстиции) и Жозе Тьерри, который в то время был юрисконсультом в «Меркюр де Франс», и заявил, что у него назначена встреча с женщиной. Казальс должен был выполнить несколько поручений Верлена, и они договорились встретиться в четыре часа в кафе «Франциск I». Однако Казальс смог прийти только в пять. Верлен нервничал.
— Ты опоздал, и мы теперь не успеем вернуться!
— Ну, это было бы не очень хорошо по отношению к Шоффару, ведь он нам доверяет.
— Ну что ж, мы вернемся пешком, а то у меня не осталось ни гроша!
«Клозери де Лила»[588]. Что ж, это прекрасный повод на полчасика остановиться в этом славном заведении. Но небо было против них; они не прошли и ста метров, как снова начался ливень. Пришлось зайти в маленькую пивную, которую держал старик-эльзасец.
Ах! Мец!.. Страсбург!.. Мы еще покажем этим немцам!
Поток патриотического красноречия Верлена не иссякал.
— Нам уже давно пора, — робко вмешался Казальс и дернул Верлена за рукав.
— Да ладно, — ответил Верлен, — мы все время приближаемся к Бруссе, медленно, но верно.
кафе.
— Но это не серьезно…
— Серьезно или нет, но Я НЕ ВЕРНУСЬ! — сказал он, стуча тростью об пол.
— Ну что ж, — бросил Казальс, — значит, вернется только один человек, и этим человеком буду я!
И он направился к двери.
Пробило восемь часов, когда Верлен и Казальс, промокшие и обессилевшие от усталости, подошли к забору Бруссе. Они рассчитывали, что смогут проскользнуть незамеченными, но сторож отказался открыть ворота. Только после долгих переговоров Верлену удалось убедить его проявить человечность. И вот два нарушителя порядка, завершает свой рассказ Казальс, стараясь производить как можно меньше шума, добрались до кроватей и юркнули под одеяла[589].
Сорок дней, которые Верлен провел в больнице, стали для него «изысканным сном», полным беззаботности, горячей сердечности, в атмосфере мальчишества, искренности, целомудренной, но суровой.
Еще когда Верлен ложился в больницу, доктор Шоффар посоветовал ему полечиться в Экс-ле-Бене[590]. Это, конечно, было бы прекрасно, но где найти деньги на дорогу и пребывание? Верлен прибег к помощи старых друзей, в частности Лепеллетье, и путешествие стало возможным. Перед самым отъездом, 15 августа 1889 года, доктор Жюльен прислал поэту пятьдесят франков и дал ему указания, что нужно сделать по приезде. Сначала следовало отправиться к доктору Гийяну, врачу из больницы в Эксе, которого известили о приезде Верлена и который готов был предоставить ему ночлег на первую ночь. Затем поэт должен пойти к докторам Монару и Казалису, которые все для него сделают. Казалиса, кроме того, предупредил о приезде поэта его друг Малларме. Доктор и сам пописывал стихи, и даже опубликовал — под псевдонимами Жан Лагор и Жан Казелли — несколько сборников (Книга небытия, Иллюзия).
Отправляясь в путь, Верлен выучил эти указания наизусть. Он выехал рано утром 19 августа. Потом он долго ехал до Масона, где нужно было делать пересадку на поезд в Экс-ле-Бен. На каждой станции поезд стоял так долго, что у пассажиров вполне хватало времени утолить жажду в буфете, и можно не без оснований предположить, что, пересекая Бургундию, Верлен почтил своим присутствием Бон, Нью-Сен-Жорж и другие престижные заведения. Так что к пяти часам вечера, когда поэт подъезжал к Масону, от пятидесяти франков доктора Жюльена оставалось не так уж и много. Поезд на Экс уходил только поздно вечером, так что у Верлена оставалось достаточно времени, чтобы побродить по городу и осмотреть тополя, растущие по берегам Сены. Во время прогулки Верлен набрел на бюст Ламартина и поприветствовал его «как поэт поэта». Об этом эпизоде Верлен написал Казальсу, сидя в каком-то кафе, и добавил, что доберется до Экса лишь поздно ночью.
На следующее утро, проснувшись в шесть часов, он обнаружил, что кошелек его пуст. Он немедленно отправил следующую записку Казальсу: «Друг мой, отправляйся в Шануар и скажи, чтобы мне быстро послали денег. Я нищ, как церковная крыса. Напишу, когда смогу. Попробую как-то выкрутиться (сейчас 6 утра!). Главное — напиши мне. Можно в больн. (то есть больницу. — П. П.). Жму твою руку».
Потом он пошел проветриться. Шел мелкий дождь, и без того ужасное настроение Верлена становилось все мрачнее и мрачнее. Выглядел он неважно — человек в мятом потертом пальто, в шляпе «с неопределенными полями» — так, что по меньшей мере «не внушал доверия». К полудню он набрел на какую-то гостиницу:
— Комнату.
— Комнат нет, — ответила хозяйка.
Верлен не обратил на ее слова внимания, как глухой, и тяжело поднялся по лестнице. Когда через некоторое время он спустился, хозяйка сказала, что позовет полицию.
— Ну же, мадам, зовите, — сказал Верлен и уселся в кресло, но лишь после того, как испросил на это разрешение.
Приехал комиссар полиции и без церемоний начал допрашивать поэта. Верлен достал из кармана свои рекомендательные письма, представлявшие его в самом лучшем свете. Тут же посыпались извинения и сожаления.
— Я решила, что он вор, — сказала смущенная хозяйка.
Комиссар настоял на том, чтобы проводить Верлена к доктору Гийяну. Доктор был очень любезен, пригласил Верлена на обед и предложил остановиться в его доме, пока тот не устроится в больнице. Начиная со следующего дня доктор собирался хлопотать об этом.
После обеда Верлен отправился к доктору Казалису, но так как доктора не оказалось дома, оставил ему следующую записку: «Поэт Верлен ходатайствует о поступлении в здешнюю больницу на лечение (меня рекомендовал доктор Жюльен!). Могу ли я встретиться с вами? Когда? Где? Возлагаю надежды на больницу, потому что очень беден. Зайду к вам и представлю вам записку Малларме. Кроме того, мы уже однажды с вами виделись»[591].
— солидарность поэтов в те дни не была пустым звуком. Больница? Об этом не может быть и речи. Верлен будет жить в городе, совершенно бесплатно. Для Экса большая честь принимать у себя великого поэта, и в ход будет пущено все, чтобы избавить Верлена от забот. Вскоре доктор организовал подписку среди богатых курортников, чтобы поэт мог получить комнату в семейном пансионе.
Верлен даже заработал пятнадцать франков, рассказав драматическую историю своего приезда в газете «Авенир д’Экс-ле-Бен» (номер от 8 сентября 1889 года). Поэт отослал несколько номеров со статьей друзьям. Малларме очень развеселил этот остроумный рассказ.
«А в конце письма я расскажу вам забавную историю, — писал Малларме Гюисмансу 29 сентября. — Вы знаете, что я рекомендовал доктору Казалису Верлена, который отправлялся в Экс. Он приехал пьяный, попал в полицию и привлек внимание всего города. Представьте себе его появление в серьезном городе, полном курортников-англичан».
Вскоре после приезда Верлена глубоко взволновало грустное известие о смерти в ночь с 18 на 19 августа (1889 года) Вилье де Лиль-Адана, который был болен уже не первый месяц. Жорж Роденбах написал о покойном статью в «Фигаро» от 20 августа, Верлен же посвятил этому свидетелю своей юности, своему дорогому другу прекрасный сонет:
И ты от нас ушел, как солнце сходит в море…[592]
«Будущей Евы» и своей собственной: тот же идеализм, та же неприспособленность к миру, та же нищета, то же мужество. Бедный Вилье, вот он похоронен на Батиньольском кладбище, в двух шагах от родителей. Эти меланхолические размышления привели Верлена к необходимости трезвого анализа своих поступков и душевного состояния. «Я стал, — пишет Верлен Казальсу 26 августа, — более последовательным христианином». Он признает свое падение и не скрывает, что пьянство усугубило его страсть к разврату. И вот вывод: «У меня женская душа, и это многое объясняет».
Благодаря доброте доктора Казалиса Верлен обосновался в пансионе Эритье, на улице Муксье, недалеко от лечебницы. Он занимал простую, хорошо убранную комнату, с зеркалом над камином, вокруг которого он повесил три портрета Казальса, один портрет Люсьена Летинуа, один — художника Мариуса Мишеля и два собственных портрета работы Казальса и Эстоппе. Владелица пансиона была любезна, ее сын вежлив. За хозяйским столом Верлен подружился с богатым итальянцем из Генуи Боццони, — если бы не его сигары, поэту было бы нечего курить, — его женой и их сыном и еще с несколькими пожилыми дамами, «которые так и сыпали забавными историями». Простота этого здорового и «патриархального» существования быстро вернула поэту душевное равновесие. «Во мне появилась какая-то серьезность», — сообщил он Казальсу вскоре после приезда в Экс в письме от 21 августа. Он с удовольствием гулял, болтал, ходил по воскресеньям на мессу, а еще чаще слушал вечернюю службу, с радостью внимая «простым и торжественным псалмам Давида». Короче говоря, казалось, что он решил стать добродетельным. По вечерам он читал молитвы — он называл это «исполнять мои маленькие обряды». Это был практически Верлен времен Стикни.
Поэт вставал в пять часов, проходил водные процедуры под сильными струями горячей сероводородной воды, ему делали массаж, а потом он возвращался отдохнуть. Не кривя душой, он мог написать доктору Гийяну:
Да, душ, постель, еда три раза в день.
Режим суровый, но вполне по мне.
— тень[593].
Потом Верлен отправлялся на прогулку. Улицы городка шли то под гору, то в гору, так что поэту приходилось идти медленно. Он проходил мимо виллы Генриха IV и парка протестантской церкви. Свежий воздух заменял ему аперитив.
Верлен в Экс-ле-Бене. Рис. П. Верлена.
Верлен писал Казальсу (письмо от 24 августа): «Здесь я превратился в настоящего обжору». После обеда он отправлялся с визитами или ходил по делам: скульптор Жан Буше очень хотел сделать с него бюст, а Эмиль Блемон, который проводил каникулы на вилле недалеко от Экса, всегда был рад принять его у себя. Но чаще Верлен просто беседовал со своими врачами, он называл это «болтать с моими dottori[594]». Доктор Гийян представил его «Кружку», где его окружили заботой. И эта жизнь человека известного очень нравилась ему.
Естественно, Казальс был в курсе всех его дел. Пейзаж, как писал Верлен Казальсу, напоминал Буйон его детства, а иногда Борнмут, только без моря. Верлену всегда удавались пейзажные зарисовки:
«Береты, повозки, запряженные коровами. Итальянский говор. Люди очень добры или кажутся таковыми, а это значит, что по меньшей мере на три четверти они в самом деле добры».
А это описание церкви в Эксе, не стоит ли оно любой открытки? «Здесь есть полуготическая церковь, очень плохо отреставрированная, похожая на чудовище: солома, гипс, а внутри на стенах полустертая мазня, все немного обвалившееся, прихрамывающее, камень, шифер и цинк, округлые и заостренные очертания, колокольня с галереей, в общем, полный кошмар»[595].
В парке, перед скульптурой, изображающей пастуха Ганимеда, уносимого орлом Зевса, Верлен размышляет — любопытная ассоциация — о библейских героях, вознесшихся на небо: Илии, Енохе, Деве Марии. Тогда он пишет, обращаясь к Казальсу, как если бы это его уносил орел:
О, мальчик мой, останься с нами!
Я так, тебя увидя, рад!
Ведь ты — ведь ты наш младший брат![596]
Верлен утверждает, что у него ни разу не было лишнего франка, чтобы поехать в омнибусе на озеро Бурже, но тут он, очевидно, преувеличивает. Однако доподлинно известно, что «Авенир д’Экс-ле-Бен» выплатила ему пятнадцать франков за статью лишь за несколько дней до его отъезда. «Я, видимо, не увижу ОЗЕРО, придется отложить это на следующий год», — сообщает Верлен Казальсу 12 сентября 1889 года. Курортников (англичан, итальянцев, в большинстве своем монахов) становилось все меньше. Сезон заканчивался. Если результаты лечения не проявились сразу, то обязательно проявятся, если лечение продолжать. На открытке, изображающей больного, которого массируют два мускулистых малых, Верлен пишет[597]:
Меня массировали мощно,
Ми, фа, соль, ля, си, до, ре, ми,
— это точно!
Но все ж я болен, черт возьми![598]
Казальс отправил Верлену денежный перевод на обратную дорогу в Париж. Друзья договорились встретиться 15 сентября в одиннадцать часов пятнадцать минут на Лионском вокзале. Перед тем как вместе пойти в «Шануар» или «Фигаро», они пообедали, как и собирались, у мамаши Алермоз, на улице Моро, и выпили кофе у Шози.
На следующий день Верлен снова поселился в палате «Лассег» (койка номер 31) в больнице Бруссе. Каникулы закончились. Увы, Казальс выписался, и Поля никто не навещал. «Я ужасно скучаю, — пишет он одному другу 20 сентября 1889 года, — я бы даже сказал, тоскую. За последнее время я уже второй раз привык к сладкой жизни, а потом снова оказался на бобах!»
У Казальса было время подумать и принять необходимые решения: нужно избегать слезливых сентиментальных излияний старого поэта, постепенно отдалиться от него и наконец прекратить всякое литературное сотрудничество с ним. Верлен в очередной раз вызвал раздражение Казальса, когда, находясь в Эксе, попросил у своего друга разрешения посвятить ему балладу «очень туманную, очень эзотерическую», рефреном которой были бы слова:
Казальс не позволил. Это было чересчур.
Но если у Верлена больше не было друзей, то в Бруссе у него был враг — вместе с ним лечился Леконт де Лиль. К счастью, они оказались в разных палатах! Узнав, что Верлен оказался его соседом, автор «Варварских стихотворений» произнес следующие любезные слова:
— Верлен? А! так он все еще жив! Значит, он и не умрет никогда! Разве что на эшафоте…
Но черт с ним!
«Амуром», который постоянно ругался на «знатных господ», к которым приходили посетители в цилиндрах. А еще он нападал на так называемых непонятых поэтов, которые, безусловно, пользуются покровительством сильных мира сего. Поскольку этот скрытный и злой субъект не знал, что бы еще такое придумать, чтобы сделать жизнь Верлена невыносимой, поэту пришлось однажды применить силу, чтобы сосед отстал от него. «Амур» примолк, но по-своему отомстил поэту, рассказав персоналу и больным, что Верлен — вонючий клерикал, грязный буланжист, который наживается на страданиях народа за счет Республики.
Верлен пожимал плечами, потому что с давних пор знал, что, по выражению Бальзака, только человеческая глупость может дать представление о бесконечности.
Все эти неприятности угнетали Верлена, один лишь успех его произведений составлял радость поэта. Почти одновременно в издательстве Ванье вышли в свет новые издания сборников «Мудрость» и «Параллельно», уже давно анонсированные. Верлену было очень приятно, что два столь разных сборника вышли одновременно, ведь он, по его собственному признанию, причащался то Богу, то дьяволу. Сборником «Мудрость», как и следовало ожидать, восхищались, в то время как выход сборника «Параллельно», самого бодлеровского из сборников поэта, вызвал настоящий скандал. Для того времени это была очень смелая книга («разнузданно-сладострастная», как писал Шарль Донос). Сборник открывается облаком черной ненависти к Матильде, которую Верлен называет «незрелой девкой», «глупой гусыней», «отвратительной мерзавкой». Она одна несет ответственность за то, что автор встал на дурной путь и стал подобен обломкам кораблекрушения, влекомым по волнам нищеты. После воскресших сапфических «Подруг» появляется полк девок, рыжих, блондинок и брюнеток, доступных, высокомерных или пугливых. Мари Гамбье с воодушевлением играет роль принцессы Рукиной. И наконец, как обычно, автобиографические фрагменты (Монсская тюрьма, путешествия с Рембо, приключения в Аттиньи и т. д.) сбивают читателя с толку и придают сатанический оттенок этой последней большой книге Верлена. «„Параллельно“ — это праздник радости, легкости и возвышенности», — пишет Малларме Верлену 11 октября 1889 года. Успех сборника был бы еще больше, если бы известный гравер Фелисьен Ропс, специализировавшийся на эротике, сдержал свое обещание и согласился изготовить для фронтисписа задуманный им офорт, изображающий сфинкса-андрогина, сурового и загадочного. Если Ропс этого не сделал, то, вероятно, потому, что разругался с Ванье. Но подробности этой истории так и остались невыясненными[599].
У Верлена имелись в запасе и другие произведения, еще более смелые, опубликовать которые можно было только тайно. По его просьбе, Патерн Берришон предложил их бельгийскому издателю Кистенмекеру за кругленькую сумму в тысячу франков. Увы! на маленький сборник под названием «Ни о ком», изданный под именем Пабло де Эрланьеза, был сразу же наложен арест, а тираж уничтожен (книга была впоследствии опубликована в Англии под названием «Женщины»). Это продолжение рассказа о давних и недавних любовницах Верлена: мы можем узнать Эстер — добрую и простую уличную девку, ее подругу Эжени — «настоящую бой-бабу», Риту — «мою девочку» и, под именем «моей маленькой соотечественницы», Клементину Тейзен, родом из Люксембурга, которая сойдет с ума, узнав о смерти Верлена[600].
Хотя с точки зрения финансов эта непристойная рукопись принесла автору лишь семьдесят пять франков[601], она подарила ему нечто гораздо более важное — дружбу и покровительство графа Робера де Монтескью, которому Верлен предложил экземпляр сборника для личной коллекции, так как последний славился своим интересом к произведениям, находящимся на грани пристойности. Граф в принципе согласился принять книгу, но Верлен не смог передать ему «Ни о ком», потому что Эстер и ее любовник Лакан завладели рукописью.
Этот аристократ, утонченный декадент, с несдержанным и сложным характером, был в 34 года уже знаменит, хотя ничего не опубликовал^ В его окружение входили Малларме, Эредиа и Бурже. Он был в значительной мере обязан своей популярностью Гюисмансу, который представил его публике в романе «Наоборот» в образе Жана Флорессаса Дезессента, а своей посмертной славой он будет обязан Марселю Прусту, который вывел его в образе барона Шарлюса. Но ни тому ни другому писателю не удалось передать личность Монтескью — дерзкого, сложного, болезненного, острого, обожающего двусмысленности и испытывающего ужас перед скандалом. Много говорили о его нравах, а также его секретаре-перуанце Габриэле Итурри, похожем на жителя Антильских островов, который следовал за Монтескью, как тень.
Граф Монтескью был типичным поэтом конца века, с вычурным, до крайности цветистым стилем. Граф подчеркивал свою страсть к шикарным безделушкам, редкостным диковинкам, полутонам.
В своих воспоминаниях Монтескью давал понять, что жалел Верлена, «этого бедного поэта, трогательного, как выброшенный на берег корабль»[602]. Но граф не решался признаться в том, что восхищался Верленом, и нередко, вплоть до самой смерти, приходил утешать его в больницу и меблированные комнаты, где тот жил. Быть может, эта тайная благотворительность была лучшим достижением бесплодной жизни графа Монтескью.
Только выход в свет и успех стихов радовали поэта в те дни. Во всем остальном его преследовал злой рок.
«Любви» в мае 1888 года Верлен разыскивал следы своего сына Жоржа, чтобы послать экземпляр сборника, который был ему посвящен. Он занимался поисками сам и просил помочь друзей. Он обращался к Малларме, доктору Жюльену, Казальсу, Жермену Нуво (который служил помощником в лицее Жансон-де-Сайи с декабря 1888 года, как раз тогда, когда там учился Жорж).
Когда Верлен лечился в Эксе, Казальс указал ему на заслуживавший внимания след. По словам Эммы, жены Шарля де Сиври, ребенок находился, вероятно, на каникулах, в Лизьё[603], на улице Пуан-де-Вю. «Как было бы чудесно, если бы мы смогли найти Жоржа!» — писал Верлен Казальсу 7 сентября 1889 года и добавил, что возобновление знакомства с сыном поможет преодолеть в его душе двух демонов, «пьяницу и другого — худшего!».
Что делает Жорж в Лизьё? Благоразумно ли писать ему? Следят ли за его перепиской? Неизвестно. Верлен решился написать сыну только по возвращении в Париж. Ответа он не получил и жаловался Малларме: отчего это молчание? «Равнодушие это или внушенная антипатия, глупость или страх видеть отца в больнице — или письмо просто перехватили? В любом случае, — заключает Верлен, — мне нанесли еще один удар… Но в этом вся моя жизнь!»
Малларме ничего не мог ответить, а о Жорже долго ничего не было слышно.
Вскоре поэту был нанесен еще один удар. Газета «Эхо Парижа» организовала большой поэтический конкурс с призовым фондом в 1000 франков (две премии по 500 франков) — и Верлен был уверен, что выиграет, потому что большинство в жюри составляли его друзья — Малларме, Арман Сильвестр, Катулл Мендес и другие, не исключая и председателя — Теодора де Банвиля. Тысяча франков — полгода безбедной жизни! Воодушевленный Верлен отправил в газету длинное стихотворение из шестнадцати четверостиший, написанное в Эксе. Оно называлось «Франция». К этим патриотическим стихам прилагался рассказ под названием «История одного взгляда», довольно посредственная волшебная сказка. Для того чтобы получить первый приз, нужно было набрать пять голосов, но Верлен получил только четыре и не прошел по конкурсу. Малларме попытался провести его вне конкурса и дать возможность получить приз в пятьсот франков, но оказалось, что вне конкурса рассматриваются только стихи, присланные анонимно. Победителем стал Эфраим Михаэль (настоящее имя Жорж Мишель), двадцатипятилетний выпускник Национальной школы Хартий, который умер через несколько месяцев после конкурса.
«Какая неудача для вас, — писал Малларме Верлену, — я так огорчен».
Нужно признать, что стихотворение было не очень удачным: оно представляло собой страницу надутых риторических оборотов и инвектив, которые не понравились жюри. Мораль была та, что настоящий гражданин должен быть горд и счастлив умереть за Францию.
Верлен считал, что потерпел фиаско из-за враждебности Леконта де Лиля, пристрастности Катулла Мендеса и лицемерия журналиста Бертоль-Гревиля, который уже сослужил ему когда-то дурную службу.
И для человека, и для поэта это был очень тяжелый удар.
«Это одна только подлость, а не оскорбление», — написал Верлен немного позже (27 января 1890 года) Жану Мореасу.
Если Казальс нечасто навещал поэта, то в больнице все старались сделать его жизнь как можно более приятной. Так, Верлену разрешалось принимать посетителей не только в установленные дни. Что касается визитов, то Верлен с наибольшим нетерпением ожидал свежую и любящую Филомену, которая всегда приносила с собой много цветов и маленьких подарков. Мысли Верлена в то время занимали не только его бедность, но и стремление выставить эту бедность напоказ в прессе («Перо» от 15 декабря 1889 года, «Светило» за февраль 1890 года и т. д.). Верлен тайно попросил Малларме походатайствовать, чтобы министерство народного просвещения выделило ему субсидию. Малларме ответил ему 4 февраля 1890 года, что человек, «у которого были неприятности с правосудием»[604], не имеет никаких шансов получить субсидию. Рембо все еще преследовал его…
И вот в этот период, когда Верлен находился в крайнем отчаянии, его навестили два молодых незнакомца, Андре Жид и Пьер Луй. Произошло это 9 января 1890 года; обоим было примерно по двадцать лет. Молодые люди пришли посмотреть на Верлена как на достопримечательность.
«Какая нищета, — рассказывал Пьер Луй в „Стихах и прозе“. — Он лежал на железной кровати, на грязных грубых простынях, откинувшись на тощую подушку, и читал „Непримиримого“[605]. На голове у него был хлопчатобумажный колпак неопределенного цвета, из-под которого на толстую шею падали прямые пряди седых волос. На теле у него была надета рубаха из грубой ткани, помеченная большими буквами Б. Б. (Больница Бруссе. — П. П.). Спереди рубаха была расстегнута и открывала жирную, покрытую такими же седыми волосами грудь».
Верлен говорил с ними о «Любви», «очень суровой книге, которая будет полной противоположностью книге „Параллельно“». В тот момент он правил гранки «Сатурновских стихотворений» и извинялся в новом предисловии за то, что представляет читателям это юношеское произведение. Луй и Жид были под сильным впечатлением. Они сказали Полю Валери, как потрясен был несчастный смертью своей матери, и автор «Очарований» сочинил сонет и посвятил его Верлену. Это была «последняя мысль бедного поэта», в которой говорилось о его одиночестве в «ужасном городе».
неделю друзей, писать стихи и статьи с воспоминаниями. Он решил поселиться в отеле «Мин» на бульваре Сен-Мишель, дом 125, в комнате номер 4. Гостиница находилась в спокойном и приличном (но не более того) доме. Возобновились собрания по средам, но уже не такие шумные, как на улице Руайе-Коллар. Это нравилось Верлену, потому что он решил теперь жить более тихо и уединенно.
По вторникам он иногда отправлялся на улицу Ром, к Малларме. Анри де Ренье[606] изобразил его в кресле-качалке со стаканом грога с лимоном. «Внезапно он нахмуривается. Неприятная гримаса искажает его лицо. И вот он уже полон ненависти и недоверия. Потом Малларме что-то говорит, и лицо Верлена проясняется. Он смеется, шутит, подтрунивает над Мореасом и несколько раз с видимым и наивным удовлетворением повторяет только что придуманную шутку[607]: „Мореас, mediocritas[608]! Мореас, mediocritas!“» От этих вечеров остался сделанный Верленом рисунок — силуэт Малларме, курящего трубку, похожего на элегантного и решительного фавна.
Верлена видели по субботам на вечерах в «Золотом солнце», в обществе студентов и певцов. Он смеялся и смешил своих почитателей каламбурами и остротами:
— Ну что ж, дети мои, когда я помру, не забудьте в некрологе написать, что декадентский конец этого века имел своего святого Франциска де Сада и своего святого Антония Легконогого!
Но в «Прокопе» и во «Франциске I» его видели озабоченным: в марте открылась подписка на «Посвящения», и поначалу все шло очень удачно, однако вскоре заявки прекратились. Верлен говорил о безалаберности, мошенничестве, обвинял Казальса в неделикатности, и когда он бил кулаком по столу или стучал тростью по полу, к нему было опасно приближаться.
Ванье, давая адрес поэта, предупредил их, что Верлен — «странный тип». Молодые люди ожидали, что Верлен живет в страшной трущобе, и поэтому поначалу удивились, оказавшись в простеньком, но приличном отеле. Комната находилась в самом конце коридора. «Поэт лежит одетый на кровати, а его трость и фетровая шляпа — рядом с ним на подушке». Верлен встретил молодых людей как искушенный философ: остерегайтесь друзей, потому что многие из них эгоисты, особенно женщин, которые обкрадывают вас, а потом бросают. «Только враги вас не бросят, да, уж эти-то не отцепятся! Вы молоды, но жизнь вас всему научит!» Ле Руж и его друзья пригласили Верлена пообедать с ними, и он предложил пойти в одно кафе на улице Аббе-де-Леппе. Там они ели капустный суп, антрекот с луком-шалотт и запивали эти блюда простым руссильонским вином. Трапеза завершилась кофе и водкой. Верлен пригласил молодых людей заходить еще.
«Он тщательно записывает наши адреса, — пишет Ле Руж, — огрызком карандаша на полях старой газеты и обещает вскоре дать о себе знать»[609].
В другой раз вечером, когда Верлен ужинал «в компании» (вероятно, с Эстер) на террасе одного ресторана, какой-то худой молодой человек с грустным лицом спел романс и подошел попросить денег. Поэт дал ему два су, а потом узнал в нем своего знакомого по Венсенской больнице, больного туберкулезом. Бедняга, жизнь которого проходила между больничной койкой и ночлежкой, не ел уже несколько дней. В порыве щедрости Верлен предложил приютить его в своей комнате в отеле «Мин», но молодой человек отказался из страха, что заразит его. Впрочем, он согласился пообедать и взять немного денег. Верлен начал хлопотать, чтобы больного приняли в больницу Бруссе. Немного позже Верлен снова встретился с ним в Бруссе, а еще через некоторое время этот молодой человек снова оказался в Венсенской больнице. Больше Верлен не получал от него никаких известий: вероятно, он умер так же тихо, как и жил.
Конечно же объявилась Филомена, жадная до подарков, ласковая, обольстительная и невероятно своевольная. Верлен обожал ее сильный характер и с наслаждением покорялся ей. Одним из первых приказов, который она дала своему любовнику, был приказ расстаться с Казальсом. Верлену было легко это сделать, потому что молодой художник довольно редко появлялся у него — к большому огорчению поэта[610]. Дело было в том, что Казальс не мог выносить Эстер, да и она не любила его. Уже 28 августа 1889 года Верлен говорит об их разногласиях. «Что насчет доброй Эстер, с которой ты ведешь себя, как безжалостный Артаксеркс?» — спрашивает он у Казальса. С тем же письмом поэт отправляет другу рисунок, на котором изображены Казальс-Артаксеркс и Эстер-Эсфирь, простертая у его ног.
Возможно, в отсутствие Верлена Казальс из деликатности отверг ухаживания красотки, что было непростительным проступком в ее глазах. Что же касается Казальса, то он считал Эстер вульгарной. Если художник не появлялся в доме поэта, то из страха, что Верлен попросит его (как это уже однажды произошло) следить за своей подругой и узнавать, кто у нее бывает. А роль доносчика была Казальсу отвратительна.
«Я прошу вас сказать Ф. -О. Казальсу, чтобы он переслал мне вещи, доверенные ему на хранение на время моего пребывания в больнице. Будьте также любезны попросить его, чтобы он больше не приходил ко мне»[611]. Несколькими днями позже Казальс получил от Верлена записку, написанную очень сухим тоном, с требованием вернуть книги, автографы и фотографии (среди них одна фотография Рембо), которые находились у поэта.
Ирония судьбы: в это самое время вышли «Посвящения», в предисловии к которым было сказано, что портрет автора, выполненный Казальсом (и выгравированный Морисом Во), был написан в прошлом году в больнице: «Благодарю художника и друга в счастье и несчастье».
Но Верлен не испытывал сожаления. Этот Казальс — сомнительный тип. В письме к Лепеллетье поэт ссылается на «глупость и подлость одного из организаторов печально известной подписки в „Пере“», устроенной для того, чтобы получить «заём».
Когда у Верлена снова закончились деньги, у него остался один выход — лечь в больницу.
На этот раз это была больница Кошен в предместье Сен-Жак. Произошло это 19 июня 1890 года.
человека к себе. Жюль Натан так описывает поэта: «Он шел по больничному саду и охаживал тростью кусты, очень высокий, прямой, шел военной походкой, унаследованной от капитана инженерных войск — его отца. И эта походка инвалида являла собой яркий контраст с его хлопчатобумажным колпаком»[612]. Верлен и Натан стали друзьями.
Но неудачи продолжались. Так как поэт жаловался, что не может поехать на лечение в Сен-Оноре-ле-Бен в Ньевре по совету главного врача, скульптор Анри Шапю, член Института, тайно попросил министра народного просвещения выделить субсидию в размере трехсот франков[613]. Но Верлен не смог получить денежный перевод (всего лишь на двести франков), потому что находился в Венсенской больнице. Так что деньги отослали обратно отправителю.
Когда Верлен выписался из больницы, у него не было ни денег, ни крова. Он бродил по улицам.
Случайно его встретил Пьер Луй:
— Где вы живете?
— Я не живу, — ответил Верлен, — я ночую.
Все его состояние составляло один франк 10 сантимов.
— Только что официант в кафе отказался налить мне выпить, — добавил он, — потому что я плохо одет. Он сказал мне, чтобы я отправлялся за помощью в службу социального обеспечения…[614]
Единственное, что ему оставалось, — снова лечь в Бруссе (палата «Лассег»). Койка, на которую его поместили — номер 27 бис, — имела дурную репутацию: на ней еще ни разу не умер ни один больной. Поэтому Верлен не хотел ложиться на нее из страха стать первым. Но едва Верлен об этом заявил, как пришло известие, что человек, занимавший койку, умер.
Верлен вошел в палату вскоре после того, как больной испустил последний вздох.
«Ни красив, ни уродлив, честно говоря, ничего особенного. Длинный и узкий предмет, завернутый в простыню».
Привезли носилки на колесах, чтобы забрать «сверток», и Верлен заметил с мрачным юмором, что ему надлежит лечь в «еще холодную постель» мертвеца.
И вот он остался один. С сожалением вспоминает он о декадентах былых времен, приходивших послушать его. К счастью, соседнюю кровать вскоре занял его друг, Фернан Ланглуа, такой же бедный, как и он сам. Ланглуа подсказал поэту хорошую мысль:
— Тебе следовало бы опубликовать сборник твоих лучших стихов, но не у Ванье, конечно, а, например, у Фаскеля.
Верлен сразу послал Фелисьена Шансора к Ванье и попросил принести по одному экземпляру каждой своей книги. Письмо поэта к Шансору от 19 ноября 1890 года интересно одним в нем замечанием: «В понедельник Карьер с ходу написал мой портрет».
«Карьер написал меня похожим на обессилевшего Христа», — говорил Верлен), то все же в нем есть что-то необыкновенно привлекательное. Ореол нереальности вокруг образа поэта налагает на картину печать вечности, в то время как реалистический портрет изобразил бы Верлена таким, каким он был только в определенный день и час. «Точность, — любил повторять художник, — это еще не истина»[615].
Естественно, когда Ванье узнал о проекте издания «Избранных стихотворений», он запротестовал. Ему принадлежат права на все произведения, и, если потребуется, он сможет это доказать в суде. Поэтому, как только Верлен выписался из больницы, он отправился улаживать это дело с издателем. Однако результатом их встречи стал скандал. Но нет худа без добра, потому что, выйдя из лавки Ванье, Верлен помирился с Казальсом. Эту сцену описал Люсьен Адресси[616]: возбужденный, красный от гнева, Верлен размахивал тростью и клялся прикончить мошенника, когда увидел Казальса. Тогда, забыв, что поругался с ним, поэт обратился к художнику:
— Мой принц! Это просто позор!
— Позор? Что?
Верлен рассказал, в чем дело.
— Не уступай ему, — ответил Казальс, — продолжай то, что задумал.
— Но Ванье устроит скандал!
— Ну и что ж, если он устроит скандал, пригрози ему, что отнесешь все к Савину или Шарпентье!
Это был хороший совет. Верлен последовал ему, и 20 декабря 1890 года подписал контракт с издателем Фаскелем. Книга вышла в июне 1891 года. В ней было триста шестьдесят страниц, ее украшала литография Карьера, и, кроме уже известных стихотворений, в нее вошло несколько ранее не изданных. Книга имела успех. После смерти Верлена ее переиздали с предисловием Франсуа Коппе.
Но в то же время в жизни поэта произошли и неприятные события.
«Монпелье» на улице Декарта, дом 18, где Филомена-Эстер снимала комнату. Это был средней руки отель, который держал некий Лакан по прозвищу «Американец», грубый человек, возможно, сутенер красотки.
Однако в скором времени Верлен сообщил Ванье, что живет в Батиньоле, в отеле «Био»[617], на улице с тем же названием. Что же произошло? Седьмое стихотворение «Элегий» помогает нам восстановить ход событий. Эстер получила обратно своего Поля, но тем не менее не собиралась расставаться со своими любовниками, так что поэт страшно ревновал. Тогда, чтобы отомстить, он стал, не таясь, встречаться с «гризетками»[618] из Латинского квартала (он хвастался, что провел двадцать ночей с разными женщинами!). Верлен не показывался у Эстер и наивно полагал, что сможет проучить любовницу. Однако наказал он только самого себя. Тогда Верлен, пристыженный, вернулся на улицу Декарта. Вероятно, впоследствии он совершил еще одно бегство, теперь на улицу Моро, дом 7, потому что именно туда он вызвал Казальса 9 января 1891 года, когда у него случился тяжелый приступ ревматизма в левой руке. Пускай друг придет и доставит его в Бруссе! Но в конце концов Верлен сам отправился в больницу Сен-Антуан; его поместили в палату «Биша», маленькую комнату с большими окнами, смежную с другой, большой, которую врач, узнавший в новом пациенте поэта, назвал палатой декадентов. Пребывание в этой больнице было для Верлена очень приятным, несмотря на присутствие усатого африканского легионера, который, услышав, как Верлен говорит о Боге, назвал его «попом»; но этот тип не был злым, он удовлетворялся тем, что распространял слухи о том, что Верлен — священник-расстрига или бывший монах-картузианец.
Неприятный случай нарушил его спокойствие. Чтобы отблагодарить Верлена за его хвалебную рецензию на «Страстного паломника» в «Искусстве и критике», Жан Мореас предложил Верлену председательствовать вместе с Малларме на большом банкете в ресторане «Маргери» 2 февраля 1891 года. Однако 25 января Верлен получил пригласительный билет на банкет, который должен был состояться в Зале ученых сообществ под председательством Стефана Малларме! А он остался за бортом! Можно представить его ярость после этой подлости «Эха Парижа». Мореас свалил все на оплошность легкомысленного секретаря, а Малларме пообещал извиниться за «сопредседателя» (Верлен ему писал: «Расскажите, что у меня ревматизм, что я скоро вылечусь, только не нужно говорить о больницах, это уже начинает раздражать!»). За десертом Малларме произнес тост «за дорогого отсутствующего Верлена, за дружественные искусства, за прессу и за меня…».
Банкет Мореаса обозначил конец символизма, который сам Мореас назвал «переходным феноменом» в журнале «Ревю андепандан». Но поскольку не существует такой литературной школы, которая, умирая, не возрождалась бы, вскоре родились Истинная школа, Вечная школа, Романская, верная греко-римской эстетике, средиземноморскому солнцу, ясности, мере и совершенству формы. Нужно сказать, что Символизм, захваченный вагнерианской бурей, впал в бессвязность и исступление. К сожалению, у Мореаса во всем было только три последователя: Шарль Морра, Реймон де ла Талед и Эрнест Рейно. Верлен развлекался этим разнообразием. И когда Рене Гиль основал Инструменталистскую школу поэтического трансцендентализма, он высмеял заправил этой «школы помешанных» в своих эпиграммах[619].
В больнице Сен-Антуан Верлен принимал в основном женщин, в частности Мари Крысинскую, поэтессу и пианистку из «Шануар», на которую Казальс написал следующую эпиграмму:
И даже в прозу — да! — стихи перелагает[620].
По четвергам приходила Филомена, одетая, как приличная женщина, в пальто и шляпу, и старалась вести себя достойно и даже чопорно, что плохо вязалось, как говорит Делаэ, с ее кошачьим ищущим взглядом[621]. Он заваливала своего дорогого больного цветами и лакомствами, без конца целовала его. Верлен был снова покорен. «Добрая, какая добрая женщина…» — писал он Казальсу 24 января 1891 года.
Да, конечно, он смог бы все забыть и изменить свою жизнь с ней. «Увидишь, какой уединенной жизнью заживу я со своей подругой, — пишет Верлен Казальсу 28 января, — и какое у нас будет чудесное хозяйство, как я буду работать, а с литераторами вовсе перестану общаться».
Впрочем, если бы он действительно хотел изменить свою жизнь, ему нужно было бы последовать примеру своего друга. Казальс заключил гражданский брак с Мари Кране[622]; женился он на ней гораздо позже, в 1912 году. Мари была простая женщина, прачка. Прежде она была служанкой и родила ребенка по имени Фернан от своего хозяина, капитана артиллерии. Она была веселая и добрая, любила танцевать и петь и делала это легко и грациозно. Она была идеальной женщиной в представлении Казальса. Все уважали ее и звали «госпожа Мари» или «Мари в цветах».
«мисс Мария», а иногда просто писал «Ave Maria». Все окружающие соперничали друг с другом, осыпая ее комплиментами, соревновались, кто напишет лучший сонет на ее именины, день рождения или на Новый год. Стихотворение Верлена «Марии[623]…», посвященное Казальсу, написано в меланхолическом тоне:
Какая грусть!
Какая грусть и нежность в том, что вы в другого влюблены,
Но лишь в другого… меня[624].
А Казальс, простой и искренний, признается Мари[625]:
И все лишь ради сердца одного[626].
Это, конечно, мило, но не слишком любезно, потому что она была красива.
Примечания.
575. «Как я лежал в больнице». Прим. авт.
«Счастье».
577. Сб. «Счастье», стих. 15. Пер. И. Коварского.
578. Сверхштатный врач, временно прикомандированный к лечебному учреждению для повышения квалификации. — Прим. пер.
579. См. статью доктора Ф. Валлона «Воспоминания доктора Эрнеста де Массари» в «Искусстве и медицине» за декабрь 1932 года. Прим. авт.
580. В романе «Последняя богема» Реймон Мейгрие выводит отель «Лиссабон» в образе отеля «Браганс». Прим. авт.
582. Огюст де Нидерхаузерн (1863–1913) — швейцарский скульптор. В своем творчестве подражал О. Родену, отсюда прозвище Родо.
583. Рюшон, 1947. Прим. авт.
584. Или (лат.). — Прим. пер.
585. Пер. И. Коварского.
«Более того, он ядовитая гадюка, он пресмыкающееся». Прим. авт.
587. Поль Верлен «В Квартале — воспоминания последних лет». Прим. авт.
588. «Клозери де Лила» — литературное кафе на Монпарнасе. Пользовалось популярностью в 20-е годы XX века. Там бывали Э. Хемингуэй, М. Жакоб, А. Бретон, А. Стриндберг, художник А. Модильяни. Недалеко от входа — памятник маршалу Нею (1853) работы Ф. Рюда (маршал Ней был расстрелян в 1815 году напротив, на улице Обсерватории). В 1907 году в «Клозери де Лила» Н. Гумилев (в то время студент Сорбонны) встретился с поэтом Жаном Мореасом. В 20-е годы среди посетителей бывали Бальмонт, И. Эренбург. — Прим. пер.
589. Казальс и Ле Руж, 1911, с. 70 и далее. Прим. авт.
590. Экс-ле-Бен — город на юге Франции в департаменте Савойя.
«Verlaine à Aix-les-Bains», «l'Expansion scientifique française», 1958. О докторе Казалисе см. Jean Godonnèche. «Jean Lahor, poète et médecin». Collection «La belle cordière», 1975. Прим. авт.
592. «На смерть Вилье де Лиль-Адана», пер. В. Брюсова.
593. Сб. «Посвящения», пер. И. Бышевского.
594. Доктора (итал.).
595. Письмо Казальсу от 29 августа 1889 года. Прим. авт.
«На статую Ганимеда», сб. «Параллельно», пер. В. Брюсова.
597. Заэ, 1964, с. 134. Прим. авт.
598. Пер. И. Коварского.
599. Офорт Ропса иллюстрировал посмертное издание книги Верлена «Плоть», вышедшее в 1896 году в издательстве «Bibliothèque artistique et littéraire». Прим. авт.
600. Адресси, 1923, с. 168. Прим. авт.
«Меркюр де Франс» от 15 августа 1926 года. Прим. авт.
602. Воспоминания Монтескью «Стершиеся шаги». Прим. авт.
603. Город на северо-западе Франции в департаменте Кальвадос.
604. Факсимиле см. в каталоге распродажи Люсьена-Гро, четвертая часть за 4 июня 1957 года в Галери Шарпентье. Прим. авт.
605. Радикал-социалистская газета Анри Рошфора, наследница его же «Фонаря».
–1936) — первостепенный фр. поэт первого десятилетия XX века. Был женат на дочери Хосе-Марии де Эредиа Мари. С 1911 года — член Французской Академии.
607. «Французский журнал» за 15 августа 1926 года. Прим. авт.
608. Посредственность (лат.). — Прим. пер.
609. Ле Руж, 1928. Прим. авт.
610. Типичные слова из писем Верлена к Казальсу того времени: «Я надеялся получить от тебя письмо…», «Ты снова не пришел!», «Я больше ничего не понимаю в твоем поведении». Прим. авт.
612. Ре, 1923. Прим. авт.
613. См. статью Жана Рише в «Меркюр де Франс» от 1 июня 1954 года. Прим. авт.
614. «Авторские рукописи», № 8 за 1927 год. Прим. авт.
615. Верлен продал картину за 300 франков Жану Долану, который передал ее Люксембургскому музею (за 25 000 франков). Прим. авт.
617. 16 января 1891 года Леон Дьеркс писал Верлену, что был очень раздосадован, не найдя его на улице Био (Национальная библиотека, рукопись N. A. F. 13 155). Прим. авт.
618. Во французской литературе — типический персонаж, молодая швея не слишком строгих моральных правил.
619. См. «Советы» и «Балладу о романской школе» в сб. «Инвективы». Прим. авт.
620. Пер. И. Коварского.
622. Год рождения 1860. Прим. авт.
623. «Перо» от 15 ноября 1892 года. Прим. авт.
624. Пер. И. Терновского.
625. Заэ, 1947, с. 62. Прим. авт.