21
А комета Галлия продолжает нестись по орбите вокруг Земли.
Еще лет пять назад Жюль Верн, наверное, увлекся бы красочными описаниями планет Солнечной системы, в этом он и самого Камиля Фламмариона[39] заткнул бы за пояс, но сейчас в «межпланетном» романе его занимает не столько сама комета, сколько ее невольные обитатели.
Да, Галлия невелика, население ограничено.
Но каждый жил и продолжает жить своими давно сложившимися представлениями.
От Бен-Зуфа, беспечного ординарца французского капитана (родившегося, кстати, в Париже и обожающего Монмартр), только и слышно: «Эти подлые бедуины!» А любимая песенка Бен-Зуфа — походная:
На заре блестят штыки -
Оставляем мы квартиры.
Эй, вперед, вперед, зефиры,
Африканские стрелки!
У русских матросов желание одно: всегда следовать за своим барином.
Испанцы только и думают, как бы дороже загнать свой клочок земли англичанам.
А французы молодцы. Они пекутся об одном: как можно больше расширить сферу своего влияния.
Несколько материков или два крошечных островка, пять миллиардов населения или 36 человек — это не имеет значения, невольные граждане Галлии борются за свое. Они, к сожалению, не единое человечество, о котором так будет тосковать Уэллс, они всего лишь обломки человечества. Только Исаак Хаккабут не ломает над происходящим голову. Он родился в Кёльне, значит, не столько даже еврей, сколько пруссак (а пруссакам Жюль Верн до конца жизни не доверял). Да и за что вообще уважать пруссака? Он по определению — лжец, трус, скряга, он способен на любую подлость. В принципе, колонисты Галлии могли бы и не платить за товары подлого Хаккабута, а просто отобрать их, но ведь они… не пруссаки!
Добавим к сказанному, что феноменально эгоистичный ученый Пальмирен Розетт (кстати, бывший учитель Гектора Сервадака в Сен-Сирском военном училище) однозначно считает Галлию своей личной собственностью.
«Здесь хорошо, — говорит он Гектору Сервадаку. — Здесь так хорошо, что, если бы это зависело от меня, Галлия никогда бы не вернулась к Земле».
Но по спиральной орбите комета вновь приближается к Земле.
«Родная планета была теперь обращена к Галлии тем полушарием, на котором находится европейский материк. В ярком свете утра легко было узнать очертания каждой страны. Вот Англия, похожая на леди, шествующая к востоку в платье со смятыми складками и с затейливой прической из островов и островков… Вот Скандинавский полуостров, будто лев, яростно бросающийся на Европу из своих белых ледяных просторов… Вот Россия — огромный полярный медведь, опирающийся огромной мощной левой лапой на Турцию, а правой — на Кавказ… Вот музыкальная Австрия, свернувшаяся в клубок… Вот Испания, развевающаяся, как боевой флаг, с Португалией вместо древка… И Турция — точно сердитый петух, цепляющаяся одной ногой за азиатский берег, а другой удушающая несчастную униженную Грецию… И Италия — изящный сапожок, жонглирующий Сицилией, Сардинией и Корсикой… Наконец, Пруссия — чудовищный топор, нагло и глубоко всаженный в германскую империю и частично задевший Францию своим лезвием…»
22
На одном из заседаний Амьенской академии Жюль Верн прочел собравшимся свою давнюю (1851) юношескую комедию в стихах — «Леонардо да Винчи».
Замечательный художник пишет портрет.
Он передает всю прелесть ее взгляда, поворот головы, обнаженную шею, тонкие пальцы позирующей красавицы. Леонардо до глубины души восхищен юной моделью, и она им, несомненно, увлечена. Она уже бросает горящие взгляды… улыбка ее полна значения…
И Леонардо взволнован.
Он уже готов ответить, но…
Он замечает браслет Моны Лизы!
Какая необычная чеканка! Какой чудесный узор!
Леонардо мгновенно обо всем забывает. Он не глядит на глаза и губы красавицы, он пишет ее необычный браслет, но в зал неожиданно входит незнакомец. У него ужасное, изуродованное шрамами лицо, он всем внушает отвращение.
Но для истинного художника всё прекрасно.
И Леонардо переключается на этого незнакомца.
Вот идеальный Иуда для задуманной им «Тайной вечери»…
23
В 1874 году появились первые большие обзоры творчества Жюля Верна.
Л. Дюбуа — во французском журнале «Ревю де Бретань» и Г. Хоннекер — в немецком журнале «Наше время».
Но обзоры эти практически не были замечены во всеобщей суете готовящейся к открытию Всемирной выставки.
Открылась Парижская выставка 1 мая 1878 года.
Все Марсово поле — от Йенского моста до Военной школы — было занято выставочными киосками, а на противоположном берегу Сены поднялся дворец Трокадеро. Высокие арки, башни в нормандском стиле, чудесный белый песчаник, красный кирпич. Фасад Дворца промышленности украсили 22 «статуи власти» — аллегорические скульптуры, представлявшие 22 страны, которые Франция официально признала странами, оказывающими значительное влияние на развитие обстановки во всем мире. Правда, отсутствовала статуя Германии. А Индия была представлена как часть Британской империи. Это никого, кроме немцев и индусов, не смущало.
Гидравлические насосы неустанно перекачивали воду из Сены во все концы экспозиции; та же вода приводила в действие лифты башен дворца Трокадеро и вставала волшебными фонтанами над большим бассейном.
Рядом с Йенским мостом протянулись залы Морского павильона, машиностроительной фирмы «Крезо», испанской мануфактуры, павильоны Монако, Китая, Японии, египетский и персидский киоски, многочисленные рестораны. В гигантском аквариуме резвились живые акулы и осьминоги — мир капитана Немо. Открытие выставки украсил торжественный парад — Франция хотела показать всем европейским соседям свою быстрорастущую военную мощь. Маршал Мак-Магон, президент страны, стоял по стойке смирно все время, пока исполнялся специально написанный для этого случая марш Шарля Гуно «Да здравствует Франция». Правда, на церемонии открытия не прозвучало обязательное обращение к верующим. Это до глубины души ужаснуло Онорину, но нисколько не тронуло Жюля Верна. Он считал себя верующим католиком, но предпочитал говорить и слышать о науке. Не обращая внимания на зевак, писатель бродил по залам, посвященным новейшей технике. Изучал телефон Александра Белла (1847—1922), удивительный алюминиевый моноплан дю Тампля (1823—1890) с паровой машиной и тянущим воздушным винтом, многочисленные изобретения Томаса Эдисона (1847—1931). Кстати, фонограф Эдисона, о котором парижские газеты в те дни писали, что из-за него мировая опера скоро лишится смысла, а теноры — работы, странным образом определит в будущем сюжет романа «Замок в Карпатах»…
Пишущие машинки…
Швейные машинки «Зингер»…
Печатающий метеорограф Теорелля…
…
Огромный привязной аэростат Жиффара…
Паровой молот весом 80 тонн…
Резиновые шины для фур…
А в главном павильоне выставки под высоким куполом на почти невидимой проволоке медленно раскачивался громадный глобус — маятник Фуко. (Онорину, впрочем, больше привлекли роскошная коллекция бриллиантов принца Уэльского и драгоценности французской короны.)
В честь открытия Всемирной Парижской выставки площадь Оперы и прилегающие к ней бульвары были залиты «русским светом» — электрическими дуговыми лампочками Павла Яблочкова (1847—1894). Одна часть русского павильона была устроена как крестьянская изба с крошечными оконцами, другая — как просторный губернский дом, третья — как Кремль с его узкими и высокими окнами. Волшебную византийскую сказку осовременивали многочисленные экспонаты с нижнетагильских заводов купца П. Демидова (1839—1885), Иркутского графитового завода И. Алибера (1820—1905), заводов Гужона (1852—1918). Русский изобретатель Н. Н. Бенардос (1842—1905) прямо в выставочном зале с удовольствием демонстрировал посетителям новый способ соединения разных металлов с помощью электрической дуги. Золотую медаль получила знаменитая водка П. Смирнова. Были выставлены скульптуры М. Антокольского (1843—1902), картины И. Крамского (1837-1887), И. Репина (1844-1930), В. Перова (1833-1882), И. Шишкина (1832-1898), А. Саврасова (1830-1897), А. Боголюбова (1824-1896), И. Айвазовского (1817-1900), А. Куинджи (1841-1910)…
24
Амьен нравился Жюлю Верну.
Зеленые парки… Набережная… Библиотека…
Конечно, Онорина предпочла бы Париж, но ей Амьен тоже нравился.
Она родилась здесь. Она здесь выросла. И теперь, вернувшись, нашла удовольствие, в некоторой степени заменявшее ей парижские развлечения: она поражала родственников, подруг и знакомых хорошо продуманными приемами и знаменитым мужем. Отношения их были далеки от совершенства, но внешнюю пристойность им все-таки удавалось соблюдать.
«Идеальный город. Амьен в 2000 г. н. э.». (В 1875 году очерк появился в «Амьенской газете», а потом и в Париже — в издательстве Жене.)
Опять XX век…
Далекий, недостижимый…
«Дамы и господа! — начал выступление Жюль Верн. — Сегодня 12 декабря 1875 года позвольте мне пренебречь моими обязанностями директора Амьенской академии и заменить традиционную речь об окружающем нас мире рассказом о совершенно необыкновенном приключении, случившемся со мной…»
Шутка Жюлю Верну удалась.
«У меня стародавняя привычка вставать на рассвете. Но по какой-то непонятной причине на этот раз я проснулся очень поздно. Солнце уже было в зените, стояла чудесная погода.
Я широко открыл окна. Бульвар был заполнен гуляющими, как в воскресный день, хотя я отлично помнил, что сегодня среда. Я быстро оделся, позавтракал и вышел на улицу…»
К изумлению писателя, знакомый город за одну ночь разительно изменился.
Исчезли старые каменные дома, выросли совершенно новые кварталы, обрамленные прекрасными тенистыми садами и бульварами. Конечно, массивный железнодорожный мост остался на месте, но к нему теперь вели не привычные козьи тропки, как прежде, а широкое шоссе, вымощенное плитками из порфира. Всматриваясь в прохожих, Жюль Верн не увидел знакомых лиц, но ему понравились роскошные кафе, заполненные веселой, празднично разодетой публикой. Пили кофе, просматривали газеты, слушали музыку.
«И в этой области все изменилось. Никакого музыкального ритма, никакого темпа! Ни мелодии, ни гармонии! Какая-то звуковая алгебра! Триумф диссонансов! Звуки, подобные тем, какие производят оркестранты до того, как прозвучат три удара дирижерской палочки! Но слушатели аплодировали с таким энтузиазмом, словно приветствовали ловких гимнастов.
— Не иначе как это музыка будущего! — невольно воскликнул я. — Неужели я нахожусь за пределами настоящего?
Об этом нельзя было не подумать, так как, подойдя к афише, на которой были перечислены программные вещи, я прочел поистине потрясающее заглавие: "№ 1. Размышление в миноре о квадрате гипотенузы"».
Вот они — технические достижения Эдисона!
Странная звуковая алгебра одновременно транслировалась не только на новый Амьен, но и на весь мир — на Лондон, Санкт-Петербург, Вену, Рим, Берлин, Пекин, Токио. «Невольно подумаешь, что такое возможно только для обитателей Клермонского сумасшедшего дома. Но маэстро Пиановский, чей концерт я услышал, действительно играл в этот час в Париже — в чудесном зале Герца, а бесчисленные провода соединяли его гениальный инструмент с такими же электрическими инструментами других далеких городов мира».
Никаких тупиков, никакой тесноты.
Всё в городе изменилось. Даже отношение врачей к своей профессии.
«Наши пациенты платят нам только тогда, когда они здоровы, а если заболевают, мы не получаем ни одного су. Поэтому мы нисколько не заинтересованы в том, чтобы пациенты болели…»[40]
А вот лицей — в нем обучается четыре тысячи человек.
сложнее, чем фыркающей лошадью, влекущей фиакр, это все понимают. Управлять мощными центробежными насосами, подъемниками, сельскохозяйственными машинами — сложнее, чем трамваями. Так что пора понять: будущее — это всегда усложнение.
25
К счастью, давно миновало время, когда 16 франков, отданные за сочинения Шекспира, пусть и «хорошо переплетенные, в издании Шарпантье», серьезно подрывали бюджет пишущего молодого человека. Этцель сдержал все свои обещания: гонорары, выплачиваемые им, изменили жизнь писателя.
Однажды Жюль Верн объявил о костюмированном бале.
Конечно, Амьен был заинтригован, а сам Жюль Верн не без некоторого смущения так объяснял ситуацию Этцелю: «Раз уж живешь с провинциалами, приходится подлаживаться под их нрав. Я хотел доставить жене огромное удовольствие…»[41]
Увы, удовольствия не получилось.
«Семьсот приглашений разослано, триста пятьдесят принято».
Гремела музыка, взлетали над садом великолепные фейерверки. Гости целыми толпами появлялись в саду в удивительных костюмах моряков, пиратов, принцесс, дикарей, рудокопов, воздухоплавателей, генералов, сенегальских стрелков, но та, которой бал этот был посвящен, участия в празднике не принимала.
Она лежала в спальне, прислушивалась к музыке и не могла подняться.
«Увы, — огорченно писал Жюль Верн Этцелю. — Онорина так неожиданно заболела. Я просто в отчаянии. Сами понимаете, что-либо отменять было поздно, а устроить такого рода бал в Амьене еще раз… нет, увольте… это немыслимо! И это очень жаль. Вы же знаете, я занимаю в Амьене нейтральное положение, потому мне и удалось собрать у себя поистине блестящее общество; ни одному политическому или промышленному деятелю такое бы не удалось. Денег потрачена тьма. Гости приехали даже из соседних городов, даже из Парижа…»
Сюзанна Лефевр, дочь Онорины, выступила в роли хозяйки.
«Так разбиваются сердца, — огорченно сообщал Жюль Верн Этцелю. И в который раз объяснял: — Я ведь и дал этот бал по той причине, чтобы моя жена и ее дети могли иметь в городе высокое положение, которого они заслуживают. Ну, все-таки теперь их выход в свет состоялся. Хотя, наверное, понимаете, что я сам лично эти четыре тысячи франков потратил бы иначе, скажем, на путешествие…»
26
К сожалению, Онорина чувствовала себя все хуже.
Кровотечение, открывшееся у нее, врачи никак не могли остановить.
Пришлось прибегнуть к переливанию крови — операции рискованной, даже героической по тем временам. Оплатил операцию, как ни странно, Жорж Лефевр — муж Сюзанны. Он же написал Этцелю: «Теперь мы, наконец, надеемся… Бедный муж (это он о Жюле Верне. — Г. П.) находится в ужасном состоянии. Ему не хватило сил написать Вам, и он поручил эту нелегкую миссию мне…»
«Онорина чувствует себя очень плохо, — все-таки написал Этцелю и Жюль Верн. — Для нас ее состояние безнадежно, хотя врачи говорят, что надежда остается. Огромная потеря крови привела Онорину на грань опаснейшей анемии. Переливание крови вроде бы удалось, но на всякий случай ее соборовали…»
«Мой брат завтра возвращается в Париж. Он доставит Вам рукопись второго тома "Солнечного мира" (роман «Гектор Сервадак». — Г. П.). В нем осталось поправить стиль…»
27
К счастью, Онорина выздоровела.
Решено было на время перевезти ее в Нант — к родителям Жюля Верна.
Дома, к сожалению, в эти дни постоянно сохранялась нервная обстановка. Капризы Мишеля стали поистине невыносимыми. «В последнее время он как с цепи сорвался, — писал Этцелю Жюль Верн. — Влипает в некрасивые истории, устраивает отвратительные скандалы, без разбора занимает и тратит деньги. Моего сына обуяла какая-то дьявольская гордыня. Он не уважает никого. Он глух к любым замечаниям. Наверное, я вынужден буду пойти на крайние меры…»
Крайние меры действительно были приняты.
…
28
Но работу Жюль Верн не прекращал ни на один день.
«Если мистер Джемс Старр соблаговолит явиться на рудники Эберфойла, то ему будет сделано сообщение, которое не может его не заинтересовать» — такой загадочной запиской начинался роман «Черная Индия».
Эберфойл — это старая, чрезвычайно разветвленная система подземных штолен, штреков, вертикальных и горизонтальных ходов. Когда-то здесь работали сотни, многие сотни шахтеров. Именно Эберфойл — «Черная Индия» — позволял местному населению жить безбедно. Но запасы каменного угля со временем истощились, и теперь инженер Джемс Старр должен выяснить, действительно ли «Черную Индию» следует закрыть навсегда. Оппоненты у него есть. Например, опытный горняк, мастер Симон Форд, помогающий инженеру, убежден, что шахта может еще приносить доход.
Герои спускаются под землю. И вот здесь их ждут всяческие сюрпризы.
«Инженеру Джемсу Старру незачем беспокоиться»… То с невидимого свода вдруг без всяких причин рушится огромный камень… То кто-то замуровывает цементом трещины, из которых сочится рудничный газ — лучший показатель того, что далеко не все пласты еще выработаны… А в критический момент рядом с умирающими от жажды Старром и Фордом загадочным образом оказывается фляжка с чистой водой… Если это дело рук неуловимого загадочного духа шахты, о котором тайком перешептываются местные горняки, то действует этот загадочный дух крайне противоречиво: с одной стороны, активно мешает исследователям, с другой стороны, спасает их.
Впрочем, ничего удивительного, — ведь дух оказывается человеком.
Пусть одичавшим, пусть полубезумным, но человеком. В бесконечных подземных блужданиях несчастного сопровождают ужасная гарфанг (белая полярная сова. — Г. П.) и девушка-сирота, которую этот безумец когда-то спас и вырастил в своем подземном мире.
«Ничего удивительного, — рассуждает инженер. — В таких огромных шахтах может укрыться население целого графства. И кто знает, не найдет ли бедный класс Соединенного королевства убежище именно в копях Эберфойла или в копях Кардиффа и Ньюкасла, когда запасы угля везде будут исчерпаны?»
В невольном противопоставлении миров надземного и подземного скрыт особый смысл. Несколько позже («Машина времени», 1895) это не ускользнет от внимательного взгляда англичанина Герберта Уэллса.
«В течение геологических эпох, — привычно рассуждает Жюль Верн, — когда земной шар находился еще в стадии образования, его окружала густая атмосфера, насыщенная водяными парами и пропитанная углекислотой. Постепенно пары конденсировались в проливные дожди, низвергавшиеся, словно их выбрасывали миллиарды бутылок сельтерской воды. Эта вода, насыщенная углекислотой, изливалась потоками на вязкую, еще не отвердевшую, подверженную быстрым или медленным деформациям почву, полужидкое состояние которой поддерживалось как жаром солнца, так и жаром внутренней массы…»
А вот Герберт Уэллс увидит все это совсем иначе.
Для него мрачный подземный мир меньше всего будет казаться хранилищем тех или иных полезных ископаемых. Уэллс посмотрит на мрачный подземный мир как на еще одно, не такое уж приятное, но вполне приемлемое место обитания людей будущего. В знаменитой повести «Машина времени» он решительно разделит людей на жителей подземных глубин и жителей подсолнечного мира.
«Конечно, — писал Уэллс, — раньше жители Верхнего Мира — элои — были привилегированным классом, а морлоки — всего лишь их рабочими-слугами, но это давным-давно ушло в прошлое. Обе разновидности людей постепенно перешли к совершенно новым отношениям. Элои все еще владели поверхностью земли, но морлоки, переселившиеся под землю и жившие там в продолжение бесчисленных поколений, в конце концов, потеряли всякую способность выносить дневной свет. Морлоки по-прежнему делали для элоев одежду и заботились о их повседневных нуждах. Они делали это так же бессознательно, как конь бьет о землю копытом или охотник радуется убитой дичи. Старые, давно исчезнувшие отношения все еще накладывали печать на человеческий организм, но неумолимая Немезида уже неслышно приближалась к изнеженным счастливцам. Много веков назад, за тысячи и тысячи поколений, человек лишил своих ближних счастья и солнечного света, и теперь эти ближние стали совершенно неузнаваемыми! Думая о морлоках, прекрасные элои вновь познали страх..»
Жюлю Верну это и в голову не приходило.
Уэллс с его четким аналитическим умом всегда начинал там, где Жюль Верн заканчивал. Да, можно послать снаряд на Луну и мечтать о будущей человеческой колонии в этом новом американском штате, но можно дождаться и чего-то гораздо более невероятного, например высадки марсиан на Хорселлской пустоши. Можно еще и еще раз написать о сумасшедшем изобретателе или о сумасшедшем горняке, но все это останется лишь давно привычным текстом. Возникающие в воображении смутные, часто тревожные картины будущего, конечно, волновали Жюля Верна, но слишком часто направление его мыслей определял Этцель.
«Воспитывать — играя». Уэллсу этот тезис бы не понравился.
«Воспитывать — пугая». Этот тезис Уэллсу был, конечно, понятнее.
Да и какие, собственно, игры, если мир уже давно стоит на краю гибели?
на Земле. И тут же показывал морлоков — маленьких, умных, изобретательных каннибалов, продолжавших свое интеллектуальное развитие глубоко под землей.
Другие планеты? Да никаких проблем! Мы их колонизируем, привнесем в их развитие здоровый дух истинной цивилизации — так размышляют упертые артиллеристы Жюля Верна. А вот загадочным марсианам Уэллса, высадившимся на Хорселлской пустоши, просто нравится человеческая кровь. Они не за чудесами науки и техники в Лондон явились.
В отличие от Уэллса Жюль Верн зависел от издателя.
Когда в руки рабовладельцев попадает команда Дика Сэнда, пятнадцатилетнего капитана, Жюль Верн сразу включает давно выработанную им с Этцелем квоту на зло: в самых жестоких передрягах погибает только старая негритянка Нэн — она вроде бы действительно выработала свой ресурс, ее не жалко. А вот герои утопии Уэллса «Люди как боги» всегда готовы уничтожить любой, без каких-либо исключений, признанный вредным для человечества вид животных, растений или насекомых, они всегда готовы обратить созданное ими сверхоружие против своих собственных предков. Даже гнусные пираты Жюля Верна вызывают у читателей некоторое сочувствие, даже ужасную белую полярную сову (гарфанг) с факелом в клюве он описывает так, что ее можно пожалеть, а вот Герберт Уэллс без колебаний показывает нам несчастного Гриффина, гениального человека-невидимку, исключительно как врага общества…
В «Черной Индии» Жюль Верн описал одинокого шахтера, подрывающего огнем своего факела скапливающийся в шахтах рудничный газ. Таких специалистов называли тогда «кающимися». Какой необыкновенный образ! «Кающиеся» к тому же носили темную рясу вроде монашеской — она позволяла им уберечься от случайных ожогов. И ужасная гарфанг при «кающемся» была неслучайной деталью. Сжав в мощном клюве огненный факел, она поднималась под кровлю, до трещин которой никак не могла дотянуться рука человека. Под беспощадным пером Уэллса фигура «кающегося» могла обрести колоссальное символическое значение, а вот у Жюля Верна, как всегда, дело закончилось счастливым концом. Сам «кающийся» гибнет (квота на зло выработана), а чудесная девушка Нель, спасенная инженером, впервые видит звезды…
29
«Сен-Мишель II» был продан. Зато теперь у причала стоял «Сен-Мишель III».
Великолепные обводы, металлический корпус, водонепроницаемые переборки, двухцилиндровая компаунд-машина, салон облицован красным деревом, спальня под светлый дуб.
«Какое безумие! — признавался Жюль Верн издателю. — Скупость моя наказана. 55 тысяч франков! Правда, — не преминул он добавить, — на этот раз я только половину выложил наличными, остальные — через год. Какие необыкновенные плавания у меня в перспективе! Средиземное море, Балтика, моря северные и южные! Новые впечатления, новые идеи! Будьте уверены, я окуплю свою безумную покупку…»
И многозначительная приписка: «Должен признать, что это — Ваш подарок. Если бы не предложенное Вами продолжение "Великих путешественников", я бы не решился на такие траты…»
30
— это не значит быть идеалистом. Бордоский договор официально установил протекторат Франции над Тунисом. Тремя годами позже Франция основала в Африке новую колонию под романтическим названием Южные горы. Собственно, это была Гвинея, те самые края, над которыми когда-то пролетел воздушный шар «Виктория» доктора Фергюссона. В августе 1883 года французы принудили вьетнамского короля подписать договор, фактически превративший эту страну в их протекторат. Ревнивое китайское правительство выслало в захваченные французами провинции свои войска. Война угрожала превратиться в бесконечную, но французский фрегат «Триумфант» из эскадры адмирала Курбе уничтожил на рейде Фучжоу (река Минь) всю китайскую эскадру — 11 боевых судов и 12 крупных джонок, а в октябре 1884 года французский десант высадился на острове Тайвань и успешно атаковал порт Цзилун. Понятно, что китайская тема не могла остаться незамеченной.
Вот и были написаны «Треволнения одного китайца в Китае».
Примечания
39. Камиль Фламмарион (1842-1925) - французский астроном и популяризатор науки. Автор знаменитых в свое время книг "Множественность обитаемых миров" и "Обитатели иных миров" (1862), а также "научных" романов "Стелла" (1877), "Урания" (1889), "Конец мира" (1893).
40. Очерк цит. по: Брандис Е. Рядом с Жюлем Верном. Л.: Детская литература, 1981.