Потанина Н. Л.
ТГУ
От Диккенса к Киплингу: метаморфозы викторианского сознания
Существует мнение, что имперское движение не оставило почти никаких следов в литературе Англии. Это мнение, неоднократно высказанное в критике 1, представляется в высшей степени странным. Кто как не англичанин, владевший и правивший морями на протяжении по крайней мере двух столетий, мог привезти на родину и сделать частью национального сознания зримый и осязаемый образ другого мира (здесь и далее курсив мой - Н. П.) - не похожего на привычный, домашний, но от этого ничуть не менее реального? Высокий взлет английского неоромантизма, в основе которого лежит именно такая модификация романтического двоемирия, - лучшее подтверждение сказанному. Однако и до этого английская художественная мысль упорно возвращалась к колониальным проблемам, которые сами по себе были знаками иной, не будничной жизни. С самого начала колониальная тема тесно связана с морем.
Морские офицеры становились администраторами в колониях, искренне веря в необходимость своей цивилизаторской роли и неся бремя белого человека; они организовывали таможни, закладывали новые порты и даже писали романы2. Морской офицер, оставивший заметный. след в английской литературе XIX - капитан Мариет, родоначальник целой когорты писателей-маринистов: Хенти, Кинстона, Конрада, Мейсфилда - на них указывает К. Ллойд в своей книге Нация и флот. История морской жизни и политика (1961)3. При этом К. Ллойд особо отмечает роль морского романа в формировании романтических настроений: он внушил юным англичанам любовь к морю.
Правда, отношение к этим проблемам менялось с течением времени. Менялись и функции колониальной топики в литературе. Если в английском романе XVIII века эпизоды, рассказывающие о странствиях в дальние земли (в том числе - и колониальные) были редкостью и служили лишь дополнительным средством привлечения читательского внимания (Т. Смоллет Родрик Рэндом, 1749), то в последней трети ИХ века они становятся основой сюжета. Начало этим изменениям закладывается в романах Ф. Мариета4 - современника, корреспондента и приятеля Диккенса.
В текстах Диккенса отразились те метаморфозы, которые претерпевало викторианское отношение к колониальным проблемам. Если судить по ним, в 1830-40-е годы национальное сознание еще сосредоточено на себе, на своем собственном - английском - Доме. Возможно, этим объясняется сравнительно редкое обращение ранних викторианцев к теме колоний и колонистов:
К середине 1840-х годов Диккенс объездил пол-Европы, побывал в Соединенных Штатах Америки и Канаде. Тем не менее он сохранил способность смотреть на Англию глазами своего героя Пинча (Мартин Чез-1843-1844), не видевшего ни одной страны, кроме собственной. Англия для него - Дом и Мир. Не случайно таким лиризмом проникнут эпизод с четверкой серых из того же романа. Русский, читая его, непременно вспомнит гоголевскую птицу-тройку. Но если Гоголь видит Россию соревнующейся с другими народами и государствами, то в глазах англичанина такое соревнование едва ли имеет значение. Он смотрит вглубь себя и вглубь родного мира, подобно тому, как лунной ночью в том же романе Диккенса предметы, деревья и травы вглядываются в свои собственные тени. Мысль о соревновании, впрочем, все-таки возникает, но столь же горделивая, сколь и фантастическая: Эй, пошел! Теперь мы плывем, как сама луна. То прячемся на минуту в роще, то скрываемся, - но всегда мчимся вперед, и наш бег на земле повторяет бег луны в небе. Эй, пошел! У нас состязание с луной! (т. 4, с. 448)5
В 1856 году Диккенс назовет это свойство национального сознания островизмом и прокомментирует его следующим образом: Почти во всем мире можно наблюдать стремление, вполне, впрочем, похвальное считать свою страну превыше всякой другой страны, свои обычаи - выше обычаев, принятых в других странах, и тщеславиться своим отечеством... Мы. англичане, - в силу нашего географического положения островитян... особенно подвержены опасности впадать в привычки, которые мы для удобства назовем островизмами. (Островизмы. - т 28, с. 348). Приходится признать, что среди главных островизмов (не названных, впрочем, Диккенсом) было ранневикторианское недоверие к колонистам - как к людям, живущим вне Англии. Пусть и во имя ее же, Англии, блага. Здесь нет никакого противоречия с поэтически-торжественным образом Британии - владычицы морей, о которой вслед за Томасом Кэмбеллом горделиво распевали викторианцы. Уйти в море и прославить Англию в странствиях (не прикрепляясь к определенному месту, как к новому дому) - одно. Жить вне Англии - другое.
Не случайно герои ранних романов Диккенса становятся колонистами, как правило, поневоле. Например, по приговору суда. Незадачливый мистер Джингль (Записки Пиквикского клуба, 1836-1837) должен отправиться в Демарару6, чтобы избежать заключения в лондонской тюрьме Флит. Его верный спутник Троттер отправляется туда же с большой неохотой и только из чувства долга. В той же LIII главе романа тема колонии возникает еще дважды, и оба раза - в негативном ключе. Первый раз - в связи с Новым Южным Уэльсом (Австралия), знаменитой британской колонией, куда ссылали уголовных преступников. Второй раз - в связи с желтой лихорадкой, этим бичом британских колонистов, которой не без оснований боится заразиться высылаемый Джингль.
сначала непременно хотевшем посылать ей домой золотые часы и браслеты в бумаге с золотым обрезом, а потом - имевшем несчастие отправиться к берегам Ботани-Бей7... на каторжном судне (т. 3, с. 297). До конца 1840-х годов Диккенс лишь упоминал о колониальных одиссеях своих персонажей. Причем нередко это были персонажи второго ряда. Такие, например, как Огастес, незадачливый герой романа Мартин Чезлвит. (Он вынужден был бежать на остров Тасманию - часть австрийской колонии, - спасаясь от матримониальных притязаний своей мнимой возлюбленной). Персонаж, направляющийся на поиски счастья в колонию, либо смешон, либо жалок, либо и то и другое одновременно. Потому и рисуется он, как правило, иронически, в ситуациях. близких к игровым. Очерк Как справляют день рождения из цикла Путешественник не по торговым делам (1860-1869) отражает как раз такое представление о колонисте, несмотря на то, что написан в более позднюю эпоху. Воссоздавая время юности Диккенса (начало 1830-х годов), он воспроизводит и характерное состояние национального сознания. Аллюзия на библейский сюжет (возвращение блудного сына), соединившись с элементами слезливо-сентиментальной мелодрамы, обретает здесь пародийный характер. Иронически обыграны режиссерские ухищрения хозяина дома. Ему необходимо, чтобы пропавший родственник появился на торжестве в самый патетический момент. Каждому члену семьи отведена своя роль: мать семейства не просто ею является, но - что еще важнее! - играет эту роль. Пародийная деталь: На ее груди... в нарядной, как кондитерское пирожное, овальной рамке висела испещренная голубыми трещинками миниатюра покойного супруга с напудренными волосами и блестящими пуговицами на камзоле 26, с. 242). После появления долгожданного пропавшего братца мать - видимо, тоже по сценарию - открыв объятия, восклицала: Том, мой Том!, и прижимала его нос к портрету его второго родителя, а сестра показывала ему шрам на своей девической щечке и вопрошала, помнит ли он, как ткнул ее кухонными мехами (т. 26, с. 243). Описав сцену, Диккенс иронически замечает: Пропавший не только остался холоден к родственным изъявлениям чувств, но даже выказал отвращение к собравшимся (там же). Это и понятно: потерявшему все вдали от дома было не до салонных игр.
И пусть даже речь идет не о колонии, а о самостоятельном государстве. Очевиден оттенок недоверия, с которым англичанин, почитающий идею общего британского Дома (метрополии), относится к потомкам тех, кто пренебрег этим домом и - отступничество еще большее! - возжелал государственной независимости.
Тони Уэллер (Записки Пиквикского клуба) предлагает самый верный, с его точки зрения, способ разбогатеть: пожить в Америке, а потом, вернувшись, написать книгу про американцев. Это окупит все расходы, если он им хорошенько всыплет! (курсив мой - Н. П.). Молодой Диккенс уже точно чувствует настроение своей аудитории: американцев надо ругать, таков социальный заказ. Но такова и тенденция, определенная в английской прозе его старшими современниками: Ф. Троллоп (Домашние нравы американцев, 1832), Ф. Марриетом (Американский дневник, 1839), Г. Мартино (Американское общество, 1837; Итоги путешествия на Запад, 1838). Все эти авторы привезли из Нового Света неблагоприятные впечатления.
- Впрочем, Диккенса все-таки смущает известная предвзятость английского отношения к американцам. Отсюда - попытка самооправдания предисловии к Американским заметкам (1842): Никакого предвзятого мнения у меня нет и никогда не было... У меня в Америке много друзей... Выставлять меня человеком, относящимся к Америке злобно, холодно или враждебно - просто глупо... (т. 9, с. 7). Правда, в послесловии к тем же Американским заметкам, написанном двадцатью пятью годами позднее, Диккенс склонен отказаться от многих оценок, сделанных ранее: Поверьте, я не столь дерзок, чтоб считать, будто за двадцать пять лет во мне самом не произошло ни каких перемен, что я ничему не научился и что мне не пришлось пересмотреть некоторые крайние взгляды, которые сложились у меня при первом посещении вашей страны (т. 9, с. 306). И хотя это позднее самоопровержение лишь оттеняет негативизм начала 40-х, заявление показательное.
грубыми, невежественными и жадными. Откровенно пародийны даже названия американских газет (Ньюйоркская помойка, Утренний вой, еtс.), призванные акцентировать эти национальные свойства. Плачевна судьба героев романа - англичан Мартина Чезлвита и Марка Тэпли, отправившихся в Новый Свет на поиски счастья (читай - богатства). Обманутые хитрыми американцами, они чуть было не отдают богу душу на поселении. Это гиблое место Диккенс не случайно нарекает Эдемом, иронизируя по поводу новосветских иллюзий европейцев.
Итак, в первой трети девятнадцатого века колонии были для английских авторов местом, в которое люди отправлялись по разным причинам, но откуда неизменно возвращались при драматических обстоятельствах. Характерная подробность: обретя благосостояние или потерпев неудачу, персонажи, по сути, оставались неизменными, так как авторов не интересовали изменения этого рода.
Однако со временем отношение к колониальной проблеме меняется. Уже в романе Домби и сын (1848) мистер Домби среди самых респектабельных людей, приглашенных отпраздновать его бракосочетание, числит различных восточных магнатов (т. 5, с. 440) - то есть богатых коммерсантов, которые ведут дела в Индии и других британских колониях. Самый факт переселения в колонии уже не рассматривается как курьез или следствие несчастного заблуждения. В романе Дэвид Копперфилд (1850) Микобер иммигрирует в Австралию и добивается там успеха. То, что в колонию отправляется добрый герой, - свидетельство изменившегося взгляда Диккенса на проблему.
Для такого изменения были основания. Австралия, Вест-Индия, Египет - эти регионы стали сферой имперских интересов Великобритании, Австралия, учрежденная в конце XVIII века как уголовная колония, в XIX веке была призвана заменить утраченные американские территории. Уже в 1840-е годы она привлекает к себе внимание как относительно свободная и доходная территория, где люди, не боящиеся черной работы, могут быстро преуспеть. Доход, получаемый оттуда казной, задачи дальнейшего имперского строительства, а также проблемы социального апартеида способствовали тому, что Диккенс, отличавшийся гражданским темпераментом, ощутил интерес к этой английской колонии.
Труд колониста начинает осознаваться как дело чести и как государственный долг (Киплинг назовет этот моральный комплекс бременем белых). Диккенс направляет в Австралию одного из своих сыновей любимца Плорна. Его старший сын Чарли живет и умирает в другой британской колонии - Индии. Тем не мене уже после смерти сына, в 1865 году, Диккенс пишет, что абсолютно уверен: его сыновья именно так - собственным тяжелым трудом - должны пробивать себе дорогу в жизни. Мои мальчики хорошо знают, что только так смогут они не запятнать свою честь.
каторжника Мэгвича (Большие ожидания, 1860) Диккенс демонстрирует сложность положения, в котором оказывался австралийский колонист. О его жизни теперь говорится подробнее и как о чем-то таком, что известно многим. Отмечаются физические тяготы: Мне солоно приходилось - я не жаловался... работал не покладая рук. - Когда меня нарядили на дальние пастбища, стеречь овец и лица-то вокруг меня были только овечьи, так что я забыл, какое человеческое лицо бывает, - я и тогда не жаловался (т. 8, с. 599). Но особенно акцентируются трудности морального свойства. Транспортированный в колонию преступник мог искупить свою вину юридически и тем самым как будто обрести возможность стать таким, как все. Такая возможность была и у Мэгвича: С этой вот сторожки, где я овец стерег, у меня завелись деньги (мне их хозяин-скотовод оставил, когда умирал, он был из таких же, как я), потом кончился мой срок, и начал я помаленьку кое-что делать от себя... И мне во всем везло на удивление (т. 8, с. 600). Но даже обретя известную финансовую независимость, бывший каторжник чувствовал себя изгоем: пережитые страдания отделяли его от обычных людей Да и они помнили о его прошлом: ... Я ходил пешком, а колонисты разъезжали на чистокровных лошадях, обдавая меня пылью... они говорили друг дружке: Везти-то ему везет, а только он еще недавно был каторжником и сейчас невежда, грубый человек... (там же).
У личностей сильных такое положение рождало протест, принимавший разные формы. Мэгвич решает вырастить на собственные деньги собственного джентльмена и тем самым компенсировать моральный ущерб, нанесенный ему системой. Я что думал? А вот что: Я ращу джентльмена почище, чем вы все вместе взятые! ... Ладно, пусть я не джентльмен и неученый, зато у меня свой джентльмен есть. У вас есть земли да стада; а есть ли у кого-нибудь из вас настоящий лондонский джентльмен? Этим я все время себя поддерживал (т. 8, с. 600). Земли и стада, с одной стороны, - настоящий лондонский джентльмен, с другой. Запомним эту оппозицию. В перспективе развития национального сознания она представляется существенной.
Е. У. Сэйд в своей книге Культура и империализм8, высказал мнение, что Диккенс сумел предугадать возможные перемены к лучшему в судьбах людей, подобных Мэгвичу. Для того, чтобы они произошли, Мэгвич не должен был уезжать из колонии. Его трагический конец, считает Сэйд, лишь подтверждает это9.
Действительно, в соответствии с британским уголовным законодательством, транспортированные в Австралию каторжники не могли быть репатриированы, даже если они полностью отбыли срок наказания. Нарушение этого закона каралось смертной казнью через повешение. Вот почему адвокат Джеггерс, выполняющий обязанности поверенного Мэгвича в Англии, не хочет ничего слышать о его возвращении на родину: Когда это лицо объявится, моя роль в этом деле будет кончена. Когда это лицо объявится, мне не нужно будет даже знать об этом (т. 8, с. 576). Мэгвич возвращается. Потому он обречен. Останься он в колонии, его преуспеяние продолжилось бы. Согласимся с Сэйдом в том, что, Диккенс действительно мог раньше других увидеть в колониях возможный способ частичного разрешения проблем перенаселения и занятости. Однако оставим эту область историкам, экономистам и социологам.
и нравственном смысле. Ведь именно в Австралии желание Мэгвича вырастить собственного джентльмена обрело характер страсти, идеи fix. Действие родило противодействие. Вечная зависимость от других породила желание сделать кого-то зависимым от себя. Она же лишила Мэгвича самой возможности критически оценить свой замысел. Мэгвич просто не знает иных способов взаимоотношений. Он наивно полагает, что имеет право распоряжаться судьбой другого на том лишь основании, что желает ему добра. Он дважды совершает то, что современная психология межличностных отношений называет манипуляцией. (Не спросив на то согласия Пипа, он оплачивает его жизнь и обучение в Лондоне. Пип радуется переезду в столицу. Но о главным образом потому, что он воображает аристократку мисс Хэвишем в роли своего таинственного благодетеля. А благорасположение мисс Хэвишем означает для Пипа надежду на будущее счастье с ее воспитанницей, красавицей Эстеллой. Второй раз Мэгвич вторгается в жизнь Пипа, внезапно вернувшись из колонии. И тем самым насильственно в корне меняет ее).
Так колониальная тема сплетается с темой насильственного поворота к счастью, ставшей основанием для мучительных коллизий, пережитых литературными героями от Дон Кихота до Раскольникова. прочем, литература еще не знала Раскольникова в пору создания образа Мэгвича (1860-1861). Роман Достоевского Преступление и наказание появится несколькими годами позже. Потому это прозрение Диккенса представляется нам более значительным, чем то, что отметил Э. У. Сэйд. По-видимому, не случайно оно оказалось связано с колониальной темой. В этом новом пространстве, которое осваивала литература, прежние проблемы должны были предстать в ином свете. Должно было отчетливее проявиться то, что раньше ускользало из поля зрения. Обращение к колониальной теме, таким образом, способствовало обновлению взгляда на мир и тем самым оказалось продуктивным для литературы. Не случайно вслед Диккенсу этой дорогой пойдут Стивенсон, Киплинг и Конрад.
Р. Киплинг (1865-1936) известен как писатель-неоромантик и как бард империализма, облекший в чеканную поэтическую форму официальную идеологему о цивилизаторской миссии европейцев - британцев, в первую очередь (Бремя белых, 1899). В прозе Киплинга (Простые рассказы с гор, 1887; Три солдата, 1888; Рикша-призрак, 1889; Стоки и"компания, 1899) точка зрения повествователя дробится, представляя колониальный быт то с позиции туземца, то с позиции колониального чиновника, то глазами солдата, охраняющего рубежи империи. Кроме того, колониальные реалии оцениваются извне, с позиции постоянного жителя метрополии. Его взгляд и сходен, и отличен от взгляда англо-индуса - британца, постоянно живущего в Индии. Солидаризуясь с англо-индусами в главном - оправдании колониальной политики Виктории высоким общечеловеческими и национальными интересами, -жители метрополии нередко смотрят на своих собратьев-колонистов свысока, как на людей второго сорта. Таким образом, оттенок снисхождения, проявлявший себя в отношении к колонистам у раннего Диккенса, сохраняется в эпоху Киплинга. Однако это отношение локализуется. Оно возможно только на бытовом, не официальном уровне общения.
Возможность манипулировать другими осознается некоторыми героями Киплинга как привлекательная черта колониальной жизни. В стихотворении Мандалей британский солдат, вернувшийся на родину после службы в колонии, тоскует как раз по этой возможности. По его словам, она обусловлена отсутствием нравственных ориентиров в тех краях, где
... к востоку от Суэца, злу с добром цена одна,
(Пер. И. Грингольца)(с. 259)10
С другой стороны, колониальный солдат изображается страждущим от своего положения игрушки, марионетки в руках государства. Но симптоматично, что это страдание, обнаруживающее человеческое начало в почти обезличенном Томми Аткинсе, объясняется временным умопомрачением героя.
В рассказе Безумие рядового ортериса один из персонажей периодически испытывает страшную тоску по Лондону: ... По всяким там его звукам, по знакомым местам, по вони лондонской (с. 110). Образ Лондона, нарисованный его будто бы помутненным сознанием, ярок и зрим, почти осязаем и обоняем, населен людьми и предметами: Под Воксхолл-бридж всегда апельсиновой кожурой, асфальтом и газом пахнет... Проехать бы по железной дороге в Боксхил с девчонкой на коленях и с новенькой глиняной трубкой в зубах. А огни на Стрэнде! Всех-то ты знаешь в лицо... (с. 110). в конце сбивчивого монолога обезумевший Ортерис обнаруживает и причину своих бедствий, Вдову - королеву Викторию11. Это по её воле он вынужден жить не так, как хочет и не там, где хочет. Нодело не только в этом. Как и в случае с романом Большие ожидания, колониальная тема провоцирует скрытые потенции сюжета. Ортерис сетует на то, что в обычном состоянии едва ли могло его взволновать: здесь, за морем, ему не только смотреть не на что и делать нечего. Ему ЧУВСТВОВАТЬ НЕЧЕГО И ДУМАТЬ НЕ О ЧЕМ (с. 110, выделено мной - Н. П.). Утрата возможности думать и чувствовать воспринимается им как трагедия. Не забудем, что эти слова поизносит простоватый лондонский кокни. Поставленный в крайние обстоятельства, его характер неожиданно обретает психологическую глубину. Вслед за тем один из множества Томми Аткинсов осознает, что им манипулировали, как вещью, собственностью: Вдова сидит себе домa в золотой короне, а ты торчишь тут, Стэнли Ортерис, собственность Вдовы, отпетый болван! (с. 110).
бы назвали историей пробуждения личности. На первый взгляд она как будто не занимает главного места в рассказе. Да и вообще рассказ как жанр не предполагает усложненной структуры - наличия нескольких историй. Главная - или, скорее, очевидная, находящаяся на поверхности, - история посвящена солдатской дружбе. На ней акцентирует внимание и эпиграф рассказа:
О чем я мечтал с пересохшим ртом?
О чем просил судьбу под огнем?
О чем помолюсь я перед концом?
О том,
(Пер. Н. Рахмановой) (с. 107)
Друзья Ортериса, действительно, совершают все, что, должны совершить боевые друзья в подобной ситуации. Они спасают Ортериса от нарушения воинской присяги. Безумие оставляет его. Что на меня нашло? (с. 112) - растерянно спрашивает несчастный. Раздосадованный Малвени напоминает ему о солдатском долге - долге Томми Аткинса перед Империей и Вдовой. В знак раскаяния усмиренный Ортерис протягивает Малвени свой ремень: ... Можешь разрубить меня пополам, если захочешь (с. 113). История о солдатской дружбе благополучно завершена.
Однако рассказ на этом не заканчивается. Вопреки установке, заданной эпиграфом, заключительные слова автора не содержат сентенций о верной мужской дружбе. Они столь же неопределенны, сколь и многозначительны: Я оставил их и пo дороге раздумывал об Ортерисе и о моем приятеле, которого я люблю, рядовом Томми Аткинсе вообще.
Но так ни до чего и не додумался (С. 113).
и цивилизаторская, колониальная миссия ожесточает и обезличивает людей.
Итак, викторианское отношение к колониям и колонистам претерпело существенные изменения в продолжение XIX века. От неприятия колонистов как неудачников и авантюристов, через признание экономической значимости колониализма, к осознанию его как дела чести, государственного долга и гуманитарной миссии британцев и, вместе с тем, - к осуждению имперского диктата, жертвами которого оказываются как колонизуемые, так и колонизаторы.
Эти изменения нашли свое отражение в художественном сознании, реализовались в психологизации литературного характера, осложнении структуры художественного повествования.
1 Jacobson D. Out of Empire//New Statesman. 1965. January. P. 153; Millhauser M. Great Expectations: The Three Endings. L., 1972. P. 272, 273; Wolfe P. The Fictional Crux and the Double Structure of Great Expectations. // South Atlantic Quarterly. 1974. P. 335-347.
2 Струкова Т. Г. Капитан Фредерик Мариет (Морской роман в английской литературе 20-30-х годов XIX века). Воронеж, 1998. С. 4.
4 См. об этом: Струкова Т. Г. Указ. соч. С. 131-196.
5 Здесь и далее романы Диккенса цитируются по: Диккенс Ч. Собр. соч.: В 10 т. М., 1982-1987; публицистика и письма Диккенса - по: Диккенс Ч. Собр. соч. В 30 т. М., 1957-1963 - с указанием тома и страницы в скобках.
6 Область в английской колонии Британская Гвиана, в Южной Америке.
7Запив в Австралии близ Сиднея в Новом Южном Уэльсе. Побережье залива служило местом ссылки преступников, приговоренных британским судом к каторжным работам.
9 В качестве аргумента Сэйд приводит книгу П. Картера Путь к Ботани-бей (Carter P. The Road to Botany Bay: An Exploration of Landscape and History. New York, 1988.) Эта книга, - пишет Сэйд, - своеобразная ревизия австралийской истории, основанная на значительно большем, чем у Диккенса, историческом опыте. Картер считает Австралию исполинским котлом, в котором сплавлялись национальный характер, психологические типы и социальные роли. В пространстве австралийской истории это должно было привести (и по мнению Картера, привело) к созданию Элизиума для господ и рабочих. Так из уголовной колонии возникло вполне респектабельное социальное образование, в котором подобные Мэгвичу уже не чувствовали себя посторонними. - Said E. W. Culture and Imperialism. P. 115. См. также об этом: Gunev S. Denaturalizing Cultural Nationalisms: Multicultural Readings of Australia //. Nation and Narration. / ed. Homi K. Bhabha. L., 1990. P. 99-120.
10 Здесь и далее тексты Р. Киплинга цитируются, по: Киплинг Р. Рассказы. Стихи. Сказки / Сост., предисл., коммент. Ю. Й. Кагарлицкого. М, 1989 - с указанием страницы в скобках.
11 Вдова - прозвище королевы Виктории (1819-1901), с 1861 года носившей траур по покойному мужу, принцу Альберту, и написавшей о нем две книги.