Приглашаем посетить сайт

Порозовская Б. Д.: Людвиг Бёрне
Глава 3

ГЛАВА III

Перемена в положении франкфуртских евреев. - Бёрне - секретарь при полицейском управлении. - Участие в масонских ложах. - Первые литературные опыты. - Статья "Чего мы хотим?" - Финал тевтонофильского увлечения. - Реакция в Германии и по отношению к евреям. - Отставка Бёрне. - Состояние современной литературы. - Бёрне посвящает себя публицистике. - Переход в лютеранство

В 1809 году молодой доктор философии вернулся в свой родной город. За время его отсутствия многое успело перемениться во Франкфурте, но радикальнее всего была перемена в положении евреев. Позорного еврейского квартала уже не существовало. Французский генерал Журдан освободил евреев от их гетто, разрушив бомбардировкой эту часть города, и гордые франкфуртские патриции скрепя сердце должны были предоставить им квартиры в других местах города. Когда же священная немецко-римская империя разлетелась в прах от одного дуновения Наполеона и Франкфурт подпал под власть князя-примаса Рейнского союза, прежнее рабское положение евреев прекратилось окончательно. Карл фон Дальберг, назначенный Наполеоном великим герцогом Франкфурта, человек гуманный и свободомыслящий, сначала освободил их фактически, а в 1811 году, за выкупную сумму в 440 тысяч гульденов, законом предоставил им такую же свободу и равенство в правах с остальными гражданами, какими уже пользовались их единоверцы во Франции и соседнем Вестфальском королевстве. При таких обстоятельствах Бёрне представлялась возможность искать применения своим талантам на общественном поприще, и старик Барух, в глубине души высоко ценивший способности сына, немедленно стал хлопотать о том, чтобы он посвятил себя какой-нибудь практической деятельности.

было не особенно выгодное. Как известно, никто не бывает пророком в своем отечестве, и уже одно то обстоятельство, что Бёрне так часто менял университеты, бросаясь от одной специальности к другой, доставило ему среди знакомых репутацию человека непостоянного, ненадежного. Это недоверчивое отношение еще усиливалось благодаря его замкнутости, так как все это время Бёрне провел совершенно уединенно, занимаясь только разными научными работами и очень мало сходясь с окружающими. Честолюбивые планы отца не находили в его душе никакого отклика, и только желание избавиться от тяготившей его материальной зависимости заставило его наконец выйти из своего пассивного состояния и принять место, которое удалось выхлопотать его отцу и которое, как мечтал последний, должно было сделаться для Бёрне первой ступенью по пути к его будущему служебному величию. По иронии судьбы, ступенью этой являлось место секретаря (актуария) при франкфуртском полицейском управлении!

"Трудно представить себе, - говорит биограф Бёрне, Гуцков, - автора "Парижских писем" в темных комнатах франкфуртского полицейского управления, занятого визированием паспортов, просмотром книжек рабочих, приемом протоколов и при торжественных случаях являющимся представителем полиции в парадной форме и при шпаге". Бёрне - полицейский чиновник!

Насмешница-судьба выкинула над ним такую же злую шутку, какую она повторила несколько лет спустя в том же городе, заставив Гейне, "поэта мировой скорби", стоять за прилавком в бакалейном магазине. Было бы, однако, совершенно ошибочно предположить, что Бёрне очень тяготился своей службой. В то время будущий политический писатель имел только теоретические понятия о сущности государственного управления и, подобно всем своим современникам, ограничивался в своих политических мнениях обсуждением деятельности Наполеона - за и против. Его служебные занятия вовсе не противоречили его убеждениям, так как в его руках находилась только письменная часть, и то по делам, не касавшимся так называемой высшей полиции. Приняв это место, хотя и не по собственному побуждению, он старался принести на нем возможную пользу,- и действительно, благодаря своей аккуратности, неподкупности и ласковому, терпеливому обращению с просителями он скоро снискал себе всеобщее уважение. Начальство также оценило способности нового чиновника и стало поручать ему самые трудные работы. В некоторых случаях Бёрне выказал даже особенное присутствие духа. Так, когда в 1813 году баварские солдаты, вступая в город, начали было грабить дома, Бёрне с обнаженной шпагой бросился на грабителей и содействовал их укрощению. Шпагу эту он долго сохранял у себя, и когда однажды один приятель удивился присутствию в его комнате такой воинственной принадлежности, Бёрне с улыбкой заметил ему: "Не бойтесь, на ней не было крови". Вообще, несмотря на свое слабое здоровье, Бёрне от природы был очень храбр. Впоследствии по поводу того же эпизода из своей полицейской деятельности он с обычным своим юмором рассказывал, что, стоя на мосту, где над его головой то и дело летали баварские пули, он более боялся сквозного ветра, чем самих пуль.

Мало-помалу молодой человек стал обращать на себя внимание и другого рода деятельностью. Тогда была эпоха процветания масонских лож: франкфуртские евреи также имели свою ложу, носившую название "Загорающаяся утренняя заря", и Бёрне, бывший одним из членов ее, сделался очень популярным благодаря своим речам, дышавшим глубокой любовью к человечеству. Впоследствии, однако, Бёрне охладел к масонству, так как оно стало преследовать слишком узкие цели.

"Франкфуртском журнале" стали появляться статьи, которые благодаря необыкновенной силе и образности языка производили громадное впечатление на читателей. Все они носят печать всеобщего тогдашнего возбуждения, дышат самой пламенной любовью к Германии, самой пылкой ненавистью к ее поработителю - Наполеону. Особенно замечательной в этом отношении является статья "Чего мы хотим?", напечатанная в 1814 году. Автор стоит на почве самого чистого специфически германского патриотизма. Он обращается к "созревающим" юношам, к гражданам и женщинам, страстно призывая их к защите своей национальности. "Чего мы хотим? - пишет он. - Мы хотим быть свободными немцами и, чтобы иметь возможность остаться ими, не желаем также господствовать над рабскими, лишенными всякой воли народами.

Мы хотим быть похожими на наш воздух, далекими от расслабляющей духоты и замораживающего холода - для того, чтобы мужество соединялось в нас с любовью, а сила - с красотой. Мы хотим быть немцами серьезными, спокойными, не пресмыкающимися по земле в тупой апатии и не пытающимися взлететь к солнцу на восковых крыльях. Мы хотим, чтобы все у нас были сильны: повелители - в своей власти, граждане - в своем повиновении..." Увы! автор этих статей, написанных в тевтонофильствующем духе, и не подозревал, что первым делом освободившихся немцев будет именно восстановление рабства другого, зависящего народа, что повелители, пользуясь своей властью, не замедлят обратить свободу, добытую ценою стольких жертв, в пустой звук, а граждане в своем повиновении дойдут до последних степеней холопства и унижения.

одушевлением, как один человек восстала против Наполеона. Не отставали от немцев и евреи. Еврейские юноши, увлеченные таким же патриотизмом, вступали в ряды волонтеров и геройски сражались за свободу отечества. Еврейские врачи погибали в лагерях и лазаретах при уходе за больными и ранеными, а еврейские женщины и девушки вступали в общины сестер милосердия. Те, кто неспособен был носить оружие, выражал свою любовь к Германии другими великими жертвами. И что же? Когда цель была достигнута и увенчанные лаврами победители вернулись домой, то первым делом патриотов во многих немецких землях было восстановление всех тех уродливых порядков, которые были уничтожены французами, и прежде всего - старых постыдных законов о евреях. Франкфурт первый дал пример немецкой верности обещаниям. Не успело еще замолкнуть в этом городе эхо от пушечных выстрелов бежавшего неприятеля, как уже стали раздаваться голоса: прежде всего надо положить предел неслыханным притязаниям евреев. Мало-помалу все законно приобретенные права у них были отняты, и в то самое время, когда его родной брат Филипп еще сражался за Рейном в рядах немецкого войска, тевтонофильствующий секретарь полицейского управления должен был ввиду своего еврейского происхождения проститься со своим местом. После неоднократных попыток заставить Бёрне путем мелких придирок самому подать в отставку, начальство прямо попросило его оставить службу, предложив в виде вознаграждения ежегодную пенсию в 400 гульденов, которую Бёрне согласился принять только вследствие настойчивого желания отца.

Франкфуртские евреи, конечно, пытались протестовать. Бёрне составил докладную записку, в которой были изложены их права и которую его отец вместе с другим депутатом представил Венскому конгрессу. Но, как ни расположен был Меттерних к своему бывшему школьному товарищу и его единоверцам, тупая, мелкая, лавочная вражда франкфуртских патрициев одержала в конце концов верх, и положение о евреях 1616 года - этот "роман злобы", как называл его Бёрне - со всеми приведенными нами деталями было восстановлено в прежней силе. Возмущенный Бёрне написал было еще одну статью в защиту своих соплеменников, но на этот раз его отец, который сам побудил его написать статью, нашел тон автора слишком резким и из осторожности позаботился об уничтожении всех уже напечатанных экземпляров.

справедливо, - но неправы те, кто утверждает, что оскорбленное личное самолюбие могло повлиять на его идеи. Реакция против евреев, жертвою которой сделался и он сам, произвела на Бёрне особенно сильное впечатление именно потому, что, как можно было судить по многим признакам, это был только первый шаг к восстановлению старого гнилого здания, разлетевшегося, как карточный домик, при одном прикосновении Наполеона, у немцев, взваливавших на одного завоевателя всю вину давившей их тирании, стремление к свободе и ненависть к французам слились в одно чувство, а так как, говорит Бёрне, люди ненавидят и презирают даже хорошее и благое, если оно предлагается им вражескими руками, то немцы отнеслись с презрением и негодованием и к тем положительным началам, которые были внесены в немецкое законодательство французами. Началось с уничтожения дарованной ими евреям гражданской свободы, но можно было ожидать, что это именно только начало и что скоро весь средневековый мрак, на время разогнанный яркой струей света, блеснувшей из Франции, нависнет над Германией с прежней Тяжестью.

Уже один исход Венского конгресса показал, как верно Бёрне понимал события. Известно, какой постыдной реакцией закончился внезапный подъем национального чувства, обнаруженный немцами во время освободительных войн, как быстро государи забыли о своих обещаниях народу, сделанных ими в минуту опасности, и как доверчиво и беспечно этот самый народ, ослепленный своим неожиданным успехом над исполином Наполеоном, выпустил из рук все плоды своих кровавых усилий. И когда он очнулся, когда, отрезвившись от опьянения собственным геройством, он спросил себя: чего же он добился этим геройством, что же он выиграл от того, что взамен одного великого чужеземного деспота снова водворил у себя своих доморощенных 36 маленьких деспотов, - было уже поздно: венские дипломаты между танцами и любовными интригами успели опутать его крепкими, неразрывными сетями, и добродушный Михель в своей лояльности поспешил примириться со свершившимся фактом.

Прежнее раздробление Германии осталось в полной силе, а бундестаг, на который патриоты возлагали столько надежд, оказался простым дипломатически представительным учреждением, преследовавшим те же реакционные цели. На конгрессах Ахенском, Карлсбадском и Веронском аристократические, иерархически иезуитские и подобные им тенденции правительств проявились особенно открыто. Либеральные государственные люди, верившие вместе с народом, что только что окончившиеся войны будут иметь последствием освобождение не только от французского господства, но и от тех политических язв, которые облегчили французам их победы, - одни принуждены были выйти в отставку, другие сами перешли на сторону реакции. Превосходно организованная полиция деятельно занялась истреблением в народе всякого оппозиционного духа - либеральные наставники юношества либо выгонялись со службы, либо засаживались в казематы; тюрьмы и крепости переполнились так называемыми "демагогами". Чтобы усыпить народ, не дать ему задуматься над его неприглядным настоящим, покровительствовали нездоровому романтическому направлению в науке и литературе, отворачивавшемуся от действительной жизни и вдохновлявшемуся идеалами, заимствованными из средних веков. Другим средством сбить народ с толку и заставить его заподозрить законность понятий о свободе и гражданских правах служило разжигание дурных страстей массы, ее цехового духа и религиозной нетерпимости. Преследования евреев, в некоторых местах доходившие до настоящей травли их на улицах, должны были служить для той же цели. Бёрне прекрасно понимал, к чему все это ведет.

что ее может в это время убить даже ребенок. Так же поступали интриганы и с немецким народом. "Его подстрекали, - говорит Бёрне, - к злоупотреблению свободой, чтобы иметь возможность сказать, что он не достоин свободы; его сделали тюремщиком евреев на том основании, что бессменное пребывание в тюрьме равно обязательно как для тюремщиков, так и для заключенных".

ораторы все еще продолжали воскуривать народу одуряющий фимиам славословий за его необыкновенные доблести, а простодушный Михель, опьяненный этой лестью, блаженно засыпал и во сне видел себя если не королем, то по меньшей мере гофратом. Честные искренние романтики Шлегель, Геррес, Адам Мюллер и другие, воспевавшие средние века с их Германской империей и папским могуществом, производили в умах такую же путаницу, как продажные писаки и льстецы. Немецкие ученые углублялись в глубокомысленные филологические изыскания, исписывали целые тома исследованиями о кимврах и херусках, франках, аллегманнах, вандалах и других предках немцев, приходили в экстаз от доблестей Арминия - и совершенно не думали о нуждах и потребностях его современных потомков. Что же касается публицистики - что-нибудь бесцветнее, водянистее, раболепнее тогдашней периодической печати трудно даже себе и представить. О том, что составляло злобу дня, о вопросах политики, общественной жизни, о прогрессивных движениях в обществе и церкви - обо всем этом никто не смел заикаться. В своем прелестном фельетоне "Сумасшедший в гостинице Белого Лебедя" Бёрне впоследствии дал нам необыкновенно злую, но верную сатиру на тогдашнее направление печати. Его "Oberpostamts-Zeitung" - это тип тогдашней немецкой газеты, все содержание которой исчерпывается городскими сплетнями, назначениями по службе, описаниями юбилеев всевозможных "ратов" да театральными рецензиями. При таких обстоятельствах неудивительно, что большинство честных журналистов, не перешедших еще на службу реакции, отказалось от всякой борьбы и наполняло столбцы газет бессмысленными, но зато вполне благонамеренными рассуждениями на темы: через сколько десятков тысячелетий упадет Луна на Землю или кто из двух писателей выше - Шиллер или Коцебу?

В самый разгар этой реакции у Бёрне созрело решение посвятить себя окончательно публицистической деятельности. Для него было ясно, что страшный упадок литературы является результатом не нравственной бессодержательности нации, а лишь той ненормальной политической системы, которая придушила ее свободное развитие. Он был также убежден, что человек с талантом и доброй волей даже при тех невыгодных условиях, в какие была поставлена печать, может высказывать народу многие полезные истины. И он вздумал произвести переворот в журналистике. С пером в руках Бёрне решился начать борьбу со всеми теми пороками и недостатками, которые уродовали добрые задатки немецкого народа,- с его холопством перед сильными при природной храбрости и мужестве, с его детской страстью к титулам и отличиям, с его грубостью и необразованностью при массе ученых центров и любви к науке, а больше всего, на первом плане - с полным отсутствием у него политического смысла.

Решение это, конечно, пришло не вдруг. Несмотря на успехи его первых литературных произведений, мысль о том, чтобы совершенно посвятить себя публицистике, долго не приходила Бёрне в голову. Еще в 1815 году известный издатель Котта, стяжавший себе славу покровительством молодым талантам, предложил ему сотрудничество в двух принадлежавших ему периодических изданиях. Но Бёрне был еще так робок и неуверен в себе, что отклонил это лестное предложение. Его нерешительность усиливалась и вследствие той добросовестности, с какой он работал, и отсутствия писательской рутины, которую, впрочем, он не приобрел и впоследствии. Бёрне, в сущности, писал очень легко и свободно, - но у него была привычка не садиться за работу до тех пор, пока сюжет и форма окончательно не выяснялись и укладывались в его голове, так что потом ему уже не приходилось ни изменять, ни исправлять написанного. При этом он был очень разборчив в выражениях - какой-нибудь недающийся образ мог надолго задержать окончание работы. Честолюбие, жажда известности, так часто вдохновляющие писателя и увеличивающие его производительность, были ему совершенно чужды, еще менее могли повлиять на него какие-нибудь материальные соображения. Таким образом, прошло несколько лет, прежде чем ход событий, все больнее затрагивавших лучшие струны его сердца, и возрастающее сознание собственных сил вывели его на настоящую дорогу, вполне соответствовавшую его истинному призванию. Бёрне уже достиг 33-летнего возраста. В тяжелой школе событий, последовавших за победами 1815 года, его политические взгляды вполне созрели. Его слог, на котором в первых работах еще заметно влияние его тогдашних любимых писателей - Иоганна Мюллера и Вольтера,- теперь, под влиянием чтения родственного ему по духу Жан-Поля, выработался окончательно и почти достигал уже той виртуозности, которою не могли не восхищаться даже политические и литературные противники автора "Парижских писем". В небольших анонимных статьях, печатавшихся во франкфуртском журнале, он постепенно выработал способность говорить об известных вещах правду таким образом, что она была ясна для всякого, несмотря на стилистическую маскировку. Словом, Бёрне созрел окончательно, и когда в 1818 году он разослал объявление о предпринятом им издании нового журнала, то в этом объявлении сразу можно было угадать руку не новичка в журнальном деле, а опытного мастера, вполне сознающего взятую на себя задачу и имеющего все данные, чтобы успешно бороться за ее осуществление.

оставил свою еврейскую фамилию и с тех пор стал называться Карл Людвиг Бёрне. Имя Карл перешло к нему от крестного отца, что же касается происхождения его новой фамилии, то оно остается невыясненным, так как собственное объяснение Бёрне, называющего в одном из "Парижских писем" родоначальником своего семейства "великого Бёра" (откуда и Bor-ne), конечно, следует считать лишь юмористической выходкой.

еще в детстве был чужд еврейству, его религии, нравам и обычаям. С тех пор как он, уже с 14-летнего возраста, очутился на свободе, живя то в доме христиан, как у Гецеля или Рейля, то в кругу единоверцев, совершенно порвавших с еврейскими традициями, как Генриетта Герц (впоследствии принявшая также христианство), это отчуждение, конечно, должно было еще усилиться. Если он до конца своей жизни не переставал пламенно бороться словом за эмансипацию своих соплеменников, то ничуть не вследствие особого расположения к ним. "Я люблю не еврея и не христианина, - говорил он, - я люблю их только потому, что они - люди и рождены для свободы. Свобода - душа моего пера, пока оно не притупится или не парализуется моя рука". Сами по себе, с их тогдашним направлением, евреи были ему даже прямо антипатичны - в большинстве случаев он видел в них только людей денег и чисел. Правда, он не был и верующим христианином в узком значении этого слова. Насколько можно судить по его письмам, Бёрне обладал искренним и глубоким религиозным чувством, которое не могло замкнуться в узкие рамки той или другой вероисповедной формы. Лютеранство, однако, казалось ему тогда менее стеснительным, и если он впоследствии выразился однажды, что ему жаль тех 5 луидоров, которые пришлось дать пастору за крещение, то это еще не значит, что он продолжал в душе оставаться евреем. Но главная причина, побудившая его к этому шагу, была, как мы сказали, чисто политическая. Он понимал, что его еврейство будет только помехой на избранном им пути, что за ним как евреем будут отрицать право принимать участие в судьбе Германии. По словам Гуцкова, " Бёрне хотел выйти из того одностороннего положения, в котором он находился в отношении к своим единоверцам, и получить возможность стать на такую вышину, с которой он мог бы с одинаковой зоркостью обозревать все интересы Германии. Для этого надо было прежде всего уничтожить возражение, что он как еврей не имеет права участвовать в этих интересах..."

Насколько подобные соображения были верны, насколько Бёрне своим крещением действительно достиг предполагаемой цели - это другое дело. Для таких "патриотов", которые полагали, что искренне интересоваться судьбами немцев, искренне любить свою немецкую родину могут только люди с голубыми глазами и белокурыми волосами, ведущие свое происхождение от какого-нибудь мифического Херуска, Хатта или Гермундула, - в глазах подобных патриотов факт крещения Бёрне, конечно, не мог смыть его еврейского происхождения. Эти люди и впоследствии не забывали о его предках, и всякий раз, когда они чувствовали, что доводами логики им не убедить немецкого читателя в неправоте писателя, так горячо отстаивавшего его интересы, всякий раз, когда, по выражению Бёрне, его противники видели, что они могут разбиться о Бёрне и потерпеть умственное кораблекрушение, они хватались за Баруха как за спасительный якорь. С этой точки зрения 5 луидоров, уплаченных пастору, были, конечно, потрачены напрасно. Но как бы мы ни смотрели на перемену религии, не вызванную искренним религиозным убеждением, заподозрить Бёрне в том, что он руководился какими-нибудь своекорыстными замыслами, желанием приобрести возможность изменить свое общественное положение, как объясняли враги его переход в христианство, - на это мы не имеем никакого права. Все поведение Бёрне до этого шага и вся дальнейшая его общественная деятельность служат лучшим опровержением подобных нелепых обвинений.

Крещение Бёрне долго оставалось неизвестным не только его родителям, но даже близким знакомым, и обнаружилось только случайно, по поводу одного судебного процесса, в котором он был замешан. Как мало Бёрне был способен извлекать выгоды из своего перехода в христианство, видно уже из того, что, когда примерно в это же время франкфуртское общество любителей чтения отказало ему в его просьбе пользоваться газетами и журналами из читальной общества на том основании, что по уставу лица иудейского вероисповедания не принимаются в члены, Бёрне, бывший тогда уже христианином, не рассеял их заблуждения. Он был слишком возмущен подобною узостью взглядов, и хотя получение многочисленных газет и журналов, выписываемых обществом, было для него как журналиста очень важно, тем не менее он скрыл свой переход в христианскую религию.