Приглашаем посетить сайт

Первушина Е. : Гордость и предубеждение в романе Джейн Остин «Гордость и предубеждение»
Глава 9.

Глава 9.

Часть первая

Столица и провинция

В главе 9 в Незерфильд, для того, чтобы проведать Джейн приезжает миссис Беннет вместе с младшими дочерьми: Кити и Лидией. Джейн получше, а вот Элизабет приходится по-настоящему тяжело — она чувствует себя, как пушкинская Татьяна, которой пришлось

... на суд взыскательному свету

представить милые черты

провинциальной простоты:

и запоздалые наряды,

и запоздалый склад речей...

Мать Элизабет настолько глупа, ее манеры настолько провинциальны, а «хитрые» маневры по обольщению мистера Бингли настолько очевидны, что бедной девушке приходится постоянно краснеть и спешно менять тему разговора.

Впрочем, мистер Бингли, благодаря good-humoured – врожденному добродушию, ничего не замечает, зато его сестры не пропускают случая обменяться многозначительными улыбками, а мистер Дарси, кажется, чувствует, что прекрасные темные глаза Элизабет, уже не имеют над ним прежней власти. Как Джейн Остин достигает впечатления провинциальности манер миссис Беннет. Очень просто. Для этого ей хватает одной фразы:

"I am sure" she added, "if it was not for such good friends I do not know what would become of her, for she is very ill indeed, and suffers a vast deal, though with the greatest patience in the world, which is always die way with her, for she has, without exception, did sweetest temper I ever met with. I often tell my other girls they are nothing to her. You have a sweet room here, Mr Bingley, and a charming prospect over that gravel walk. I do not know a place in did country that is equal to Netherfield. You will not think of quitting it in a hurry I hope, though you have but a short lease."

«Я уж и не знаю, что с ней (с Джейн) было бы, если бы у нее не было таких хороших друзей. Ведь она ужасно страдает, хоть и переносит все с величайшим в мире терпением. Такова уж она, ведь у нее, несомненно, самый кроткий характер, какой я когда-либо знала. Я часто говорю остальным дочкам. что по сравнению с Джейн они — ничто. У вас прелестная комната. мистер Бингли, и очаровательная аллея для прогулок. Я не знаю нашем графстве ни одного места, которое можно было бы сравнить с Незерфилдом. Я надеюсь, вы не собираетесь покинуть его так быстро, хоть и арендовали на небольшой срок».

Я специально не стала подпускать в перевод просторечные словечки — в этом нет необходимости: изобилие превосходных степеней, резкие скачки с темы на тему, неуклюжая лесть — все это превосходно передает манеру речи недалекой, но уверенной в своем уме и житейской хитрости женщины.

Все, что произносит миссис Беннет дальше, только усиливает неприятное впечатление. Вот она с апломбом заявляет в ответ на замечание Дарси о том, что в провинции люди обычно общаются в узком кругу: «Уверяю вас, в провинции всего этого ничуть не меньше чем в городе». Вот пытается задеть его обиняком — рассказывая как выгодно отличается их сосед сэр Лукас от некоторых, кто считает себя слишком важным. Вот сетует на то, что дочь сэра Лукаса недостаточно красива и превозносит до небес свою Джейн. Словом бестактность за бестактностью. Лидия при этом трещит без умолку о балах и офицерах. «Чего еще ждать от провинциалок?» — понимающе переглядываются сестры мистера Бингли.

***

«Будь ты проклята! Желаю тебе выйти замуж и поселиться в деревне!» — сказал герцог Букингемский собаке, которая облаяла его на улице и эта фраза как нельзя лучше характеризует отношения между Лондоном и английской провинцией.

Отношения эти в общих чертах аналогичны тем что сложились между современной Москвой и «миром за пределами садового кольца». Но, и это гораздо важнее — такие отношения являются поистине традиционными для Англии, примерно с того времени, как Елизавета I превратила Лондон в культурную столицу и очаг просвещения. За последующие четыре века в описаниях провинциальной жизни едва ли появилось что-то новое.

Авторы XVII века, современники облаянного собакой герцога не жалеют яда, описывая сельских джентльменов. «Утром он утомляет вас спортивными занятиями, вечером — громкими музыкальными упражнениями и выпивкой, и весь день вызывает у вас усталость и замешательство. Его развлечения — это выдохшееся пиво и история его собак и лошадей, рассказывая которую он сообщает вам родословную каждой из них с точностью герольда, а если вы вызовете его особое расположение, то вполне возможно, он подарит вам щенка от одной из своих любимых сук».

Впрочем их жены не лучше. Недостаток образования «заставляет столь многих сельских благородных дам чувствовать себя подобно немым статуям в обществе остроумцев; оригинальные высказывания тех кажутся им китайской грамотой, и они стоят в растерянности, надеясь услышать звуки английской речи и все-таки уловить там и тут хоть словечко на родном языке». Когда «сельские благородные дамы» они остаются в своем кругу, то проводят время «изучая рецепты приготовления марципана и заготовки слив, разговаривая о болезненных родах, жалованье прислуги, о цвете лица и больной ноге супруга».

Сто лет спустя Фани Берни, любимая романистка Джейн Остин, описывала жизнь в провинциальном городишке Кинге Линн в 1768 году, все с тем же ядом под языком рассказывает о «сплетничающих и праздно болтающих гостях. Какое изобилие нарядов, болтовни, нелепых комплиментов! Короче говоря, этот провинциальный городок вызывает у меня отвращение. Все разговоры вертятся вокруг скандалов, все внимание уделяется платьям, и почти все сердца таят в себе глупость, зависть и мелочную придирчивость. Нет, только большой город или деревня — только в этих местах чувствую я себя нормально». Когда некий мистер Барлоу сделал ей предложение, Фанни сразу же ему отказала, так как не хотела «умереть рядом с ним со скуки». Другая образованная женщина XVIII века поэтесса и переводчца Элизабет Картер писала, что в небольшом городе Дейле, где они жили «никогда не происходило ничего примечательного с момента высадки Юлия Цезаря, а события, происходящие в десяти милях оттуда, остаются столь же неведомыми, как если бы они случались в стране пресвитера Иоанна».

Наконец, если вы откроете написанные в 1837 году «Записки Пиквикского клуба» вы увидите найдете там старых знакомых: косноязычных сельских джентльменов («Во всем Кенте не найдется лучшего местечка, сэр,... да сэр, не найдется, уверен, что не найдется»...) или почтенную жену священника, «у которой был такой вид, словно она не только постигла искусство и тайну домашнего изготовления ароматных настоек, на благо и удовольствие ближним, но и сама при случае не прочь была их отведать». А также вы увидите мечтающих о замужестве провинциальных барышень, не упускающих случая с видом полной невинности сказать пару гадостей о внешности и манерах подруги, и наконец коварного соблазнителя, обольщающего глупенькую и тщеславную провинциалку, и увозящего ее в Лондон.

***

Теперь мы видим у миссис Беннет были основания защищать провинцию от столичных снобов. Правда, защита ей не удалась, так как бедная женщина вложила в свою речь больше пыла, чем здравого смысла. Однако, будь миссис Беннет получше подкована в вопросах экономических и юридических, она сумела бы найти более веские аргументы в защиту сельского дворянства.

Прежде всего она могла бы сказать, что со времен Вильгельма завоевателя и Генриха Плантагенета сельское дворянство было и остается становым хребтом английского государства. Благодаря закону о выборах в палату общин мелкие землевладельцы могли оказать серьезнее влияние на состав парламента, а следовательно — на его политику. Дело в том, что согласно этому закону сравнительно небольшие земледельческие округа могли посылать своих представителей в палату общин. таким образом получалось, к примеру, что провинциальное местечко Тивертон, в котором проживали примерно 20 дворян-избирателей посылало двух членов в палату общин, соседние с ним местечко Тэвисток с десятком изибрателей посылало одного представителя, при том, что мегаполис Лондон имел право лишь на 5 — 6 представителей в парламенте, а такие промышленные города, как Манчестер, Бирмингем и Лидс не посылали ни одного.

представителей. В результате два избирателя из года в год избирали в парламент самих себя. Еще одна земледельческая община на побережье в один прекрасный момент просто перестала существовать — земли поглотило море. Тем не менее право выдвигать в парламент одного представителя осталось за этой общиной. Собственник берега садился в лодку вместе с тремя избирателями, они отплывали от берега и избиратели вбирали владельца затонувших земель в палату общин парламента.

Тем не менее, каким бы смешным и архаичным не казался просвещенным столичным жителям закон о выборах, он действовал вплоть до середины 19 века, и благодаря ему решения парламента во многом отвечали чаяниям сельского дворянства. В частности. парламент в течение многих лет назначала высокие пошлины на импортный хлеб, и «поддерживал отечественного производителя», т. е. тех самых мелких и средних землевладельцев.

Правда, здесь образованный собеседник мог бы возразить миссис Беннет, сказав, что хлебные законы парламента приводили к постоянному повышению цен на хлеб а значит обретали на голод беднейшую часть населения Англии.

Но юридически подкованная миссис Беннет могла бы сказать, что в сельских общинах и церковных приходах существовала разветвленная система заботы о бедняках, включавшая в себя выплату пособий а также, обеспечение беднейших семей одеждой, топливом и всевозможной материальной помощью. Приход, например, мог нанять одинокую женщину и выплачивать ей деньги за то, чтобы она помогала по хозяйству двум соседям-старикам — таким же неимущим как она. После чего в архивах попечительского совета появлялась запись «уплачено мадам Пентоути за мытье Луда Шармана 1 шиллинг». Диккенс оставил нам довольно насмешливые описания приходских чиновников и различных благотворительных дамских обществ, таких как общество для раздачи супа, для распределения угля, для раздачи одеял, дамская аптека, комитет для посещения больных, дамское общество по снабжению новорожденных приданым, дамское общество детских экзаменов и дамское общество по распространению библий и молитвенников. Однако даже этот насмешник не может не признать, что приход — великая сила. «Бедный человек с маленькими заработками и большой семьей едва перебивается изо дня в день, с трудом добывая семье пропитание; денег ему хватает в обрез, только чтобы утолить голод сегодня, о завтрашнем дне он не в состоянии позаботиться. За квартиру он вовремя не платит; срок платежа давно прошел, подходит второй платежный срок, он не может уплатить,— его вызывают в приход. Имущество описывают за долги, дети плачут от голода и холода, и самую постель, на которой лежит его больная жена, вытаскивают из-под нее на улицу. Что ему делать? К кому обратиться за помощью? К частной благотворительности? К добрым людям? Нет, конечно,— есть же у него свой приход. Есть и приходская канцелярия, и приходская больница, и приходский лекарь, и приходские чиновники, и приходский надзиратель. Образцовые учреждения, добрые, мягкосердечные люди. Умирает женщина — приход ее хоронит. О детях некому позаботиться — приход берет это на себя. Человек сначала ленится, потом уже не может получить работу — приход дает ему пособие; а когда нужда и пьянство сделают свое дело, его, тихого, неведомо что бормочущего идиота, сажают в приходский дом сумасшедших».

Современные историки подтверждают наблюдения Диккенса. Не смотря на постоянно высокие цены на хлеб и угрозу голода в период между 1790 и 1820 годам сельская Англия переживала настоящий беби-бум — рождаемость достигла наивысшего уровня за всю известную историю острова и множество детей, рождаясь в неимущих семьях выживали и доживали до совершеннолетия не в последнюю очередь благодаря приходским пособиям и «дамским обществам». «Пожалуй, Старый закон о бедных в Англии создал наиболее прогрессивную и всеохватную систему социальной поддержки в мире до появления в конце XIX века современного социального государства», — считает Томас Зоккол, автор статьи «Беднейшие домохозяйства в Англии XVIII века».

знают дуг друга гораздо хуже, чем в деревнях, и не могут оказать друг другу действенной помощи. Кроме того, добавила был она, в провинции, в обширных земельных поместьях — манорах действовало особое основанное на обычаях манориальное право, которое зачастую защищало интересы бедных крестьян (и бедных крестьянок) гораздо лучше, чем обычное право. На это оппонент ответил бы. что манориальные суды были мягким воском в руках лендлордов, и крестьяне могли надеяться на защиту своих интересов только в тех случаях, когда это устраивало землевладельца. Миссис Беннет в ответ сказала бы что суды общего права были известны своей волокитой, мздоимством и прочими злоупотреблениями (за подтверждением загляните снова в романы Диккенса), в то время, как в манориальных судах все зачастую решалось быстро и «по-семейному».

В конце спора. вероятно, каждый остался бы при своем, но слушатели диспута несомненно обогатились бы знаниями и идеями для обдумывания.

В каком-то смысле противостояние между Лондоном и провинцией было противостоянием между тесно сплоченной традиционной общиной, и сообществом образованных индивидуалистов. И хотя мистер Дарси по рождению принадлежит к землевладельцам, то по воспитанию, по образу мыслей, и по поведению он — истинный горожанин. Смогут ли он и Элизабет найти общий язык или хотя бы общие темы для разговора? Вопрос риторический — мы знаем ответ. Но увлекшись речами реальной и виртуальной миссис Беннет, мы чуть было не упустили из виду важнейший факт, касающийся Элизабет. Подробности — в следующий раз.

Часть 2.

Философия в гостиной.

сразу в четырех измерениях: миссис Беннет довольно неуклюже делает авансы Бингли, Элизабет пытается заткнуть рот своей матери, одновременно с этим завязывается отрывистый, но довольно интересный разговор между Бингли и Элизабет, да еще и Элизабет с Дарси неожиданно для самих себя обмениваются парой весьма значимых фраз. Словом хоть героев немного и они собственно говоря ничего не делают, «воздушные пути» между ними напряжены и страсти кипят.

Разумеется, нас больше всего будут интересовать два последних разговора: Бингли с Элизабет и Элизабет с Дарси.

Начинается все с того, что Бингли отвечая на вопрос миссис Беннет, намерен ли он задержаться в Незерфильде говорит:

« Обычно, все что я делаю, я делаю в спешке. И если бы я вдруг решил покинуть Незерфильд, то сделал бы это в пять минут. Но в данный момент я уверен, что обосновался здесь надолго».

«Именно такого ответа я от вас и ожидала», — произносит Элизабет, очевидно, скорее отвечая собственным мыслям, чем желая привлечь внимание окружающих.

«— Вы начинаете разбираться в моем характере, не правда ли? — ответил, обренувшись к ней Бингли.

— О да, я вас вполне понимаю.

— Хотелось бы мне считать это комплиментом. Но боюсь тот, чей характер видет как на ладони, вызывает жалость. (to be so easy seen through I afraid is pitiful).

— Тут уж ничего не поделаешь. Но из этого не следует, что глубокие и сложные натуры (Элизабет использует слово intricate — сложный, замысловатый, затруднительный, «интригующий») более или менее достойны уважения (estimable), чем характеры, подобные вашему».

«спонтанностью» — способностью жить здесь и сейчас, действовать исходя из сложившихся обстоятельств. Такой человек зачастую ведет себя по-детски, но зато он искренен и естественнен. Возможно, такой человек акажется нам не слишком серьезным, но ведь именно спонтанность позволила Бингли влюбиться в Джейн после первого же танца. Да и сама Джейн полюбила его за то, что sensible, good-humoured, lively, and... so much easy» ...«чувствительный, добродушный, жизнерадостный, и держится совсем просто». А ведь все эти качества — искренность, эмоциональность, оптимизм связаны с детской естественностью и спонтанностью. И хотя Джейн еще хлебнет горя с простой натурой Бингли, вряд ли она поменяла бы его на intricate Дарси.

***

Меж тем Бингли явно заинтересовался необычным хобби Элизабет.

«— А я и не знал, что вы изучаете характеры, — продолжал Бингли. — Это должно быть весьма занимательный предмет для изучения.

— Да, но сложные характеры гораздо интереснее. Этого преимущества у них не отнять».

И тут оказывается, что у беседы был еще один внимательный слушатель мистер Дарси. И тут он решает вставить слово:

«— В провинции при всем желании нельзя найти много материала для подобных наблюдений. Здесь вы постоянно общаетесь с довольно ограниченным и неизменным кругом лиц.

— Да, но люди меняются, так что вы постоянно можете увидеть что-нибудь новое». Весьма пророческая фраза!

Далее на сцену снова выступает миссис Беннет. Она начинает восхвалять красоту старшей дочери, и рассказывает как за Джейн в свое время чуть не посватался некий лондонский джентльмен, но поскольку предполагаемая невеста была слишком молода, он ограничился тем, что посвятил ей стихи.

« — Тем этот роман и закончился, — поспешно сказала Элизабет. — Наверно это не единственная страсть угасшая подобным образом. Интересно, кто первый заметил, насколько эффективно поэзия уничтожает любовь».

Мы видим, что Лиззи не зря потратила время на изучение человеческой природы — теперь она может без труда генерировать парадоксы в духе Оскара Уайльда. И парадокс не остался неоцененным.

«Я привык считать поэзию пищей для любви» — сказал Дарси».

И получил в ответ сентенцию, достойную пера Бернарда Шоу.

«Для сильной и здоровой любви — возможно. Здоровые организмы могут питаться чем угодно. Но если это лишь легкая склонность, то одного хорошего сонета обычно достаточно, чтобы загубить ее на корню».

Darsy only smiled.

***

Герой никогда не равен автору, и все же очень редко встречаются главные герои или героини, в которых не было бы решительно ничего от человека, создавшего их.

— это несомненно наблюдательность Джейн Остин, писавшей любимой сестричке Кассандре:

“Миссис Чемберлейн я уважаю за то, что она красиво причесывается, но более нежных чувств она у меня не вызывает. Миссис Ленгли похожа на любую другую девочку-толстушку с плоским носом и большим ртом, в модном платье и с обнаженной грудью. Адмирал Стэнхоуп вполне сойдет за джентльмена, только ноги слишком коротки, а фалды слишком длинны”.

“Элиза видела д-ра Крейвена в Бартоне, а теперь еще наверно и в Кенбери, где его ждали на денек на этой неделе. Она нашла, что манеры у него очень приятные. Такой пустячок, что у него есть любовница и что сейчас она живет у него в Эшдаун-Парке, видимо, единственное, что в нем есть неприятного”.

“Мистеру В. лет двадцать пять или двадцать шесть. Он недурен собой и не обаятелен. Украшением общества безусловно не служит. Манеры хладнокровные, джентльменские, но очень молчалив. Зовут его, кажется, Генри, и это показывает, как неровно распределяются дары фортуны. Я встречала многих Джонов и Томасов куда приятнее”.

Видно, что Джейн во-первых занимается наблюдениями весьма профессионально, с полным знанием дела, а во-вторых, это доставляет ей огромное удовольствие.

«Трактате о человеческой природе» (1739-40) Юм развил учение о чувственном опыте (источнике знаний) как потоке «впечатлений», причины которых непостижимы. Конечно едва ли философ предполагал, что его разработки будут применены в светских гостиных между танцами и чаем, но у Джейн Остин хватило на это дерзости, благослови ее Бог!

Во вторых, это разумеется «Характеры или нравы нынешнеого века» Лабюйера и «Максимы» Ларофшуко, с которыми Джейн познакомила Элиза де Фейид. Эти же книги рекомендовал в свое время лорд Честефильд своему сыну: «Я хочу, чтобы сейчас, когда ты вступаешь в свет, ты прочел две книги, которые раскроют тебе характеры людей настолько, насколько это вообще могут сделать книги. Я имею в виду «Нравственные размышления» господина де Ларофшуко и «Характеры» Лабюйера». Но это была рекомендация, данная будущему дипломату. А для чего знание людей нужно провинциальным барышням? Может быть это их способ пустить в дело ту самую quickness — сообразительность, которой наделила их природа? Может они практикуются, чтобы в последствии полновластно управялть супругом, как матушка Татьяны Лариной? Или может быть это способ почувствовать себя человеком, самостоятельной личностью, а не товаром на брачном рынке?

Мы уже знаем, что женщины дворянки были отлучены практически от всех интересных занятий. Они не могли сделать ничего серьезного. И тогда те из них, кто бессознательно претендовал на нечто большее схватились за единственное, что им было доступно. Они не могли ничего создать, они могли только наблюдать. Но и здесь их возможности были ограничены. Будь они учеными-естествоиспытателями — они наблюдали бы за процессами происходящими в природе, будь историками — наблюдали бы за развитием общества, будь культурологами — за развитием и закономерностями культуры. Будь им доступны профессии этнографа или антрополога, они наблюдали бы за другими народами, пытаясь понять законы их мышления и социума. Но у них был один единственный объект для наблюдений — общество в гостиной, а как известно «здесь вы постоянно общаетесь с довольно ограниченным и неизменным кругом лиц». Представьте себе Чарльза Дарвина или Эйнштейна, который оказался бы связан подобными ограничениями, и перестаньте задавать вопрос о том, почему у женщин так мало достижений. Не меньше, чем было у древних греков, отказавшихся от эмпирических исследований — потрясающие произведения искусства, несколько довольно путанных теорий и очень мало практических результатов.

И все же барышни не сдавались. Ведь они были молоды и полны сил, а мы уже знаем, что «здоровые организмы могут питаться чем угодно». Если у них нет ни своих денег, ни кабинета для работы, ни права решать свою судьбу, они пытаются создать свое королевство прямо в гостиной. Однако Элизабет, в отличие от той же Лидии или мисс Бингли вовсе не хочется быть королевой паркета. Она понимает, что корона у подобной королевы из папье-маше и серьезных решений ей все равно принимать не позволят. Элизабет нравится быть наблюдателем. А как насчет Дарси? Он тоже выбрал для себя роль наблюдателя? Но почему — ведь у него-то в отличие от Элизабет возможностей для деятельности хоть отбавляй?

«Человек наделенный умом, порой начинает чуждаться светского общества из боязни, как бы оно ему не наскучило». Как раз для Дарси!).