5.
Все сорок семь лет, прожитых в Оксфорде под опекой заботливой прислуги, Кэрролл не испытывал бытовых неудобств. Меню каждого обеда с друзьями записывалось и хранилось, чтобы не попотчевать гостя дважды одним и тем же блюдом, хотя сам Кэрролл был скромен в еде. Где бы ему ни случалось быть, на второй завтрак он ограничивался бисквитом и рюмкой вина. У себя же он был хлебосольный хозяин. Вот, например, запись от 12 марта 1874 года: «Обедали ввосьмером. Вечер, по-моему, прошел удачно. Сначала посидели в маленькой комнате, обедали в большой, потом вернулись в маленькую для десерта, а большую тем временем слуги превращали в гостиную. Видимо, в таком порядке всего удобнее принимать гостей в моей квартире». После одного из таких обедов в мае 1871 года Кэрролл сообщил Макмиллану, что изобрел специальную табличку, которая указывала каждому гостю его место за столом и кому какую даму сопровождать в столовую.
Принимая жизнь со всеми ее мелочами, Кэрролл вместе с тем был законченный эгоцентрист. Это вовсе не исключало ни его доброты, ни щедрости по отношению к другим, но он не проявлял рвения в делах, которые были ему безразличны либо диктовались чувством долга. Он жил заботами колледжа, иногда даже роптал: осенний семестр 1864 года, отмечает он в дневнике, был «напряженным, как никогда». Он вежливо пикировался с властным деканом Лидделлом. В 1870-е годы открыто выступил против декана, высмеяв затеянные перестройки и новации в колледже. Кэрролл написал против Лидделла три сатирических памфлета, вызвавших злорадное веселье в кругу профессуры.
Кэрролл всегда сохранял связи с коллегами и оставался в центре университетских событий, но преподавание оставил, как только успех «Алисы» обеспечил ему необходимый достаток. В 1880 году ему на 100 фунтов уменьшили жалованье по его желанию, а на следующий год он прекратил чтение лекций, оставив потомкам такую благочестивую запись: «Отныне я буду располагать всем своим временем, и если Господу будет угодно продлить мои дни, послать здоровье и силы, то, надеюсь, смогу совершить нечто полезное с помощью моего пера — отчасти на поприще обучения математике, отчасти придумывая невинные развлечения для детей, отчасти же (хоть я и не достоин того, чтоб мне было позволено взяться за такую работу) на поприще религиозной мысли. Да благословит Господь эту новую жизнь, что лежит передо мной, и да поможет употребить ее во исполнение его святой воли!»
Свою работу он, в сущности, не любил, да и студентов тоже. В печати он часто отзывался о них нелестно. Современники Кэрролла нередко осуждали и его славу писателя-сказочника, и его дружбу с детьми. Он неустанно трудился, но так и не смог добиться успехов на поприще обучения математике.
— должность куратора профессорской комнаты. Он взялся за эту работу не из каких-либо моральных побуждений: «Она заставит меня вылезать из моей скорлупы, а это только к лучшему. Не то я начинаю жить как затворник, занятый только самим собой».
И целых десять лет он командовал винным погребом, слугами, отвечал за продовольственные припасы и запасы топлива и не в последнюю очередь следил за настроениями и времяпрепровождением членов «этого большого и богатого клуба», как он однажды выразился. Он не давал спуска коллегам, а прислуге и повару устраивал разносы, корректно и не без юмора: «Цветную капусту присылают всякий раз недоваренной, только вершки достаточно мягки. Повар, однако, как будто уверен, что никто не ест капусту целиком, и объясняет: если варить капусту до тех пор, пока она вся не станет мягкой, то вершки совсем разварятся. Я знаю одно: везде, кроме нашего заведения, эти прекрасные овощи подаются в таком виде, что они полностью съедобны, здесь же в них съедобны только 5%, и те совершенно безвкусны».
Холостяцкий образ жизни позволял Кэрроллу устраивать жизнь по своему вкусу, не страдая ни от общества, ни от одиночества. «Раздеваясь, придумал способ (который на другой же день сформулировал) находить углы по различным синусам и косинусам», — записал он в ноябре 1875 года, рисуя типичную картину ничем не нарушаемого ночного покоя.
А в 1891 году грянула беда. Его одиночество нарушили, и эконому было направлено следующее послание: «В субботу утром, едва я проснулся, к окну моей спальни приставили лестницу и по ней взобрался рабочий с намерением вымыть окно. Не желая совершать туалет при посторонних, я приказал ему спуститься, сказав: «Сейчас это окно мыть не надо», — я, разумеется, имел в виду, что он подождет мыть это окно, пока я оденусь. И вместо того чтобы передвинуть лестницу к другим окнам (в моей маленькой гостиной), мойщики ушли совсем. Таким образом, окно в спальне, два окна в гостиной и окно в кладовой до сих пор остаются невымытыми. Их можно мыть в любое время, в моем присутствии или без меня, но только не тогда, когда я одеваюсь».
Своему коллеге, профессору Йорку Пауэллу, Кэрролл жаловался: слишком коротки дни! Пауэлл, как и многие другие, отмечал огромную работоспособность Кэрролла и с теплым чувством вспоминал его «отзывчивость, строгость жизни, самоотверженную любовь к малышкам, чью волю он всегда послушно исполнял, ответственное отношение к любой обязанности, возложенной на него, снисходительность к младшим коллегам, не знавшим, либо не желавшим знать правил, учрежденных для профессорской комнаты, редкую скромность и природную доброту, уберегавшую его от малейшего налета высокомерия и делавшую его необычайно обходительным со всеми, независимо от их положения, с кем его сводила размеренная университетская жизнь. С этой стороны его мало знали, и таким его помнят только коллеги и товарищи. Доджсон и Лиддон превратили профессорскую в приют, где усталые труженики науки находили безобидное веселье и острую, но добрую шутку».
«Я ни разу не был в театре с тех пор, как принял сан, — заявлял Лиддон, — и не намерен появляться там до конца дней своих». С этим достойным человеком Кэрролл в возрасте тридцати пяти лет отправился в свою единственную заграничную поездку, «... мы выбрали Москву! Отчаянная мысль для человека, ни разу не покидавшего Англии», — писал он в июле 1867 года.
Путешествие длилось два месяца. Кэрролл прослезился перед красотой Кёльнского собора, детские игровые площадки в Дрездене нашел «соблазнительными для фотографического аппарата». В России он помогал Лиддону в его неофициальной посреднической миссии между англиканской церковью и русской православной. Оба путешественника вели дневники. Наиболее сильные чувства Кэрролл испытал уже на обратном пути, на палубе парохода, пересекавшего пролив, когда его взору предстал Дувр «и милая отчизна словно раскрывала объятия, принимая своих спешащих домой детей». Само путешествие, по-видимому, не оставило особенного впечатления, в последующие годы он почти не вспоминал о нем.
Кэрролл часто совершал непродолжительные поездки — не в ущерб своим привычкам и университетским занятиям. В дорогу он неизменно брал с собой справочник Брэдшо. Имя его тем временем гуляло по всему свету.
В 1868 году он в последний раз проезжал Крофт по Большой северной железной дороге. Годом раньше скоропостижно скончался его отец, и семья покинула ректорский дом, где было прожито 25 лет. Чарлз взял на себя обязанности главы семьи и перевез своих шестерых незамужних сестер в Гилдфорд, в просторный краснокирпичный дом под названием «Каштаны». С тех пор он неизменно останавливался здесь во время своих поездок. До конца жизни Кэрролл считал этот дом своим семейным гнездом, здесь он проводил рождество с сестрами и здесь же на их руках умер.
На летние каникулы Кэрролл уезжал к морю. Он никогда не купался, он сочинял, совершал далекие прогулки, заводил дружбу с малышами. В 1873—1876 годах он ездил в Сэндаун на острове Уайт. Более длительной была привязанность к Истборну — он наезжал туда с 1877 года до самой смерти. Он писал 31 июля 1877 года: «Поселился на новой квартире в доме 7 по Лашингтон-роуд, где в моем распоряжении небольшая гостиная на втором этаже, с балконом, и примыкающая к ней спальня. Хозяева — мистер и миссис Дайер. Он служит на здешней почте». В течение 20 лет Кэрролл приезжал сюда летом и за два года до смерти сменил адрес вместе с Дайерами, когда те перебрались в другой дом, дальше от моря. О его пребывании здесь напоминают мемориальная доска на доме по Лашингтон-роуд и любопытная конторка для работы лежа, сделанная специально для Кэрролла кем-то из Дайеров и теперь находящаяся в собственности одного из их потомков.
когда им захочется пошлепать босиком по воде. Предварительно он по всей форме знакомился с родителями или воспитателями. Вскоре после своего приезда к Дайерам он пишет: «Кажется, я мог бы, если бы захотел, каждый день заводить дружбу сразу с несколькими прелестными детьми. Сегодня утром к списку прибавился мистер Гулл (он служит в Темпле) с женой и детьми (4 девочки: Алиса, Агнеса, Эвелина и Джесси)...»
«Список» — это сказано не ради красного словца. Сорокапятилетний священник, работавший над брошюрой об Евклиде, самым серьезным образом записывает в дневник 27 сентября 1877 года: «В этот приезд на море я, как никогда прежде, подружился со столькими детьми! Вот список: Минни, Луи, Эдит, Энни и Люси Уодди; Марджи, Рут, Дора, Элен, Мод Даймс; Эдит Блэкмор; Виолетта Вудеруф; Мейбл Бертон; Эмили, Виолетта Гордон; Роза Уичер; Алиса, Агнеса, Эвелина, Джесси Гулл; Грейс, Мод, Нелли Белл; Агнеса, Грацилия Смит. И это еще не все...»
Хотя этот обаятельный, чудаковатый, знаменитый человек доставлял множеству детишек радость, баловал их и забавлял, отбирал он своих друзей весьма тщательно: живых, с привлекательной внешностью и обязательно своего круга. Он в первую очередь стремился угодить самому себе. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы на время забирать детей у родителей.
Только законченный эгоцентрист, при всем его благочестии, мог в такой степени домогаться детского общества. По масштабам (в границах своего, разумеется, круга) и неиссякаемости чувства (до самой смерти) Кэрролл может сравниться разве только с Дон Жуаном. Детские годы в Дэрсбери, годы возмужания в Крофте, чистейшая суть детства и юности — все это было живо в нем и на седьмом десятке, это был чудесный и невинный мир, которому он не давал в себе заглохнуть.
Он вел себя крайне осторожно, величал себя «старым холостяком», но время от времени увлечения грозили перерасти в более глубокое чувство. Агнеса Гулл, которую он встретил в Истборне и внес в свой список, стала «дорогой Агги» и начала получать письма вроде этого:
«Увы, я прекрасно понимаю, что ты сейчас подумаешь: «Отчего он не поймет намека? Разве не понятно из моего последнего письма, что я чувствую к нему охлаждение?» Конечно, понятно. Но разве от этого должна охладеть моя привязанность? Обращаюсь к тебе, как к рассудительной молодой особе, которая начинает день, препираясь с Алисой (сестра Агги), и потому прекрасно владеет логикой: имею я право питать привязанность, если мне этого хочется? Несомненно, имею, как и ты имеешь право не питать привязанности, если таково твое желание. И конечно, не надо в письмах обещать чуть больше, чем чувствуешь на самом деле: истина превыше всего! (Твое здоровье! Маленький перерыв.) В понедельник ездил в столицу с мистером Сэмпсоном (кто-нибудь из ваших помнит его по Истборну) смотреть «Чашу» и «Хитрость красавицы» 60; во вторник, до отъезда в Гилдфорд, сделал несколько визитов, проезжал и по Главной улице в Кенсингтоне. Я было чуть не решился зайти в дом 55. Но Здравый Смысл сказал мне: «Ни в коем случае. Агги станет дразнить тебя, и вы уже не останетесь с ней добрыми знакомыми». «Ты прав, Здравый Смысл, — сказал я, — пойду навещу кого-нибудь еще...»
Претенденткой на роль героини его несостоявшегося романа — словно Кэрролл никак не мог без него обойтись — чаще других называют Эллен Терри61, блистательную актрису викторианской эпохи. Кэрроллу было двадцать четыре года, ей — восемь, когда он впервые увидел на сцене это «прелестное существо». Семь лет спустя он надеялся через Тома Тэйлора познакомиться с Эллен и ее сестрой Кэт («Я обязан сфотографировать их»). В своем восхищении он не был одинок. Художник Дж. Ф. Уотс 62 не только написал с них свою знаменитую картину «Сестры», но и сумел жениться на Эллен. Ей было пятнадцать, Уотсу — сорок пять, когда в 1864 году они поженились. Однако их брак скоро распался, хотя развод последовал только в 1877 году.
«прелестной головкой, написанной Уотсом с миссис Уотс», в 1868 году выставленной в Королевской академии. «В конце года, — пишет он, — я, к своей радости, познакомился с той, которую больше всех жаждал узнать в этой семье, — с миссис Уотс». В надежде сфотографировать сестер Терри он уже успел сделаться своим человеком в их доме на Стэнхоуп-стрит. Он записывал первое впечатление от миссис Уотс: «Жива и обходительна, почти по-детски непосредственна, но вообще совершенная леди». Пожалуй, не будь она «совершенной леди», роман на этом бы и кончился. В течение последующих трех лет Кэрролл часто видел Эллен на сцене и вне ее, однажды уговорил ее сыграть с ним партию в крокет собственного изобретения, прочел ей свою пьесу «Утренние облака», которая, к счастью, не увидела света рампы.
Эти знаки внимания ее, однако, не тронули, и в 1868 году она бежала с Э. У. Годвином 63, архитектором и театральным художником. Шесть лет она не показывалась в Лондоне, родила сына — знаменитого в будущем Гордона Крэга64.
Несмотря на ее небезупречное поведение, Кэрролл не скрывал восхищения Эллен-актрисой. Однако личное знакомство он возобновил лишь в 1879 году, после ее «превосходной» Офелии. Он нашел ее «по-прежнему очаровательной», она уже была в законном браке и растила двоих детей. В последний раз он видел Эллен Терри в Уинчелси, за два года до смерти. Она прислала за ним и его маленькой спутницей Долли Ривингтон экипаж. «Миссис Терри и Долли качались в гамаке». Эллен всегда тепло относилась к нему и в автобиографии высказала проницательное суждение: «Он любил меня настолько, насколько вообще мог любить кого бы то ни было взрослого».
Если взрослые страсти его минули, то, к счастью, он умел вызвать и удержать детскую привязанность. А дети вдохновляли его на творчество, как литературное, так и в фотографии. Однако в июле 1880 года Кэрролл решительно и навсегда оставил фотографию.
«сухая техника» фотографирования. Но вряд ли это, как и бремя писательского труда, может объяснить, почему он вдруг оставил увлечение, которому отдал чуть ли не половину жизни.
Несколько случайных фактов вынуждают предположить причину психологического характера. Как раз в начале того года случился конфуз с дочерью его сослуживца, Сидни Джеймса Оуэна. Не разобравшись в ее возрасте (ей было семнадцать лет), Кэрролл на прощание поцеловал «Этти» Оуэн, что произвело неприятное впечатление на ее матушку. Кэрроллу было тогда сорок восемь лет. Поднявшаяся волна сплетен и толков встревожила его не на шутку. «Возможно, он и сам усомнился в естественности своего порыва, — предполагает редактор его «Дневников», Роджер Грин, — и во избежание новых неприятностей и кривотолков он решил бросить фотографию. Но досужие измышления глубоко оскорбили его, современница тех событий говорила мне, что он порвал со многими оксфордскими друзьями и домами — например, с ее семьей он не знался почти десять лет». И он перестал фотографировать вовсе. После его смерти все сохранившиеся снимки детей были, согласно его воле, возвращены родителям.
В выборе своих маленьких друзей Кэрролл проявлял привередливость. В 1894 году Кэрролл встретил в Оксфорде свою старинную знакомую Беатрис Хэтч, бывшую там по каким-то благотворительным делам, а с нею несколько девочек, ее подопечных. Думается, благотворительные дела мало интересовали Кэрролла. Из его письма Беатрис видно, что его занимают исключительно свои заботы и — да простится ему эта слабость! — поддержание своего общественного статуса.
«Я хотел бы знать ради любопытства, кто была та миловидная девочка лет двенадцати, в красной шапочке. Кажется, с ней была и ее младшая сестренка, тоже в красной шапочке. Вы разговаривали с ней, когда я подошел попрощаться. Боюсь, мне придется удовлетвориться ее именем: в сословном отношении нас разделяет целая пропасть, и едва ли разумно думать о дружбе. Некоторые мои маленькие приятельницы-актрисы стоят достаточно низко на общественной лестнице. Однако есть определенный предел, и такой девочке вряд ли можно дружить с джентльменом, хотя бы и 62-летним!
Остаюсь всегда расположенный к Вам
»
Двадцать четыре года прилежных занятий фотографией помогли застенчивому, страдавшему заиканием человеку войти в весьма высокие сферы. Особенно крупным трофеем его фотоаппарата стал портрет маркиза Солсбери, в будущем премьер-министра Англии, а пока, в июне 1870 года, сменившего лорда Дерби на посту канцлера Оксфордского университета. Во время церемонии его назначения спутник Кэрролла по путешествию в Россию Лиддон был сделан доктором гражданского права, и через него Кэрролл обратился к леди Солсбери с просьбой позволить сфотографировать ее детей. Ему ответили согласием, очевидно, благодаря «Алисе». «Подозреваю, что основной причиной столь любезного приема была «Страна Чудес» — иронизировал он в дневнике.
На следующий день после их знакомства семейство Солсбери навещало Кэрролла. Сначала Солсбери, в прошлом сам выпускник колледжа Крайст-Черч, сфотографировался один, в мантии, потом с сыновьями. После обеда приехала леди Солсбери с дочерьми, все стали рассматривать новые рисунки Теннила к «Зазеркалью». Когда леди Солсбери «удалилась делать визиты и оставила детей», Кэрролл фотографировал девочек, леди Мод и леди Гвендолин, и всех четверых детей вместе. Так началось знакомство, которое длилось более четверти века, претерпевая спады и подъемы. Отношения Кэрролла с этим семейством никогда не были особенно близкими. Леди Солсбери нравилось общество прославленного автора «Алисы». Лорда Солсбери связывала с Кэрроллом близость интересов. В свободное от политики время он занимался математикой и теологией и много писал для «Квотерли-ревью». Дети тоже любили Кэрролла. Через месяц после их первой встречи, когда он был в Лондоне, «все четверо отпрысков нагрянули и провели у меня полчаса, — пишет Кэрролл, — под предлогом вернуть ребус, который я давал Гвендолин».
Следующей зимой Кэрролла дважды приглашали погостить в Хатфилд-Хаус, но поехать он не смог и переписывался с обеими девочками. Летом 1871 года леди Солсбери позволила ему сводить детей в Королевскую академию. А 1 июля двенадцатичасовым ночным поездом он отбыл с вокзала Кингз-Кросс. «В Хатфилде меня ожидала коляска, и через несколько минут я был на месте; хозяева спали». Он отважился на это ночное путешествие, видимо, потому, что накануне, в субботу вечером, присутствовал на спектакле «Подснежник», в котором играли дети. Семейство Солсбери охотно пользовалось железной дорогой, и от станции к дому было проложено хорошее шоссе.
Это был первый из семи визитов, которые летом иногда приходились на день рождения «Гвенни», а зимой обычно подгадывались к новогодним торжествам. В июне 1889 года он описывал этот уютный аристократический мирок в письме своей обожаемой и обожавшей его приятельнице Изе Боуман, которая год назад сыграла роль Алисы на сцене:
«... здесь находится герцогиня Олбэни с двумя замечательными детьми. Она вдова принца Леопольда (младший сын королевы), так что ее дети — принц и принцесса: девочку зовут Алиса, а имени мальчика я не знаю, поскольку он герцог Олбэни и его так и зовут — «Олбэни». Раз уж я познакомился с настоящей живой принцессой, то мне теперь не пристало разговаривать с нетитулованными детьми. По правде говоря, я очень горжусь этим знакомством и так высоко задираю теперь нос, что при встрече могу и не заметить тебя. Только не верь этому, дружок. Если бы я подружился и с дюжиной принцесс, ты была бы мне дороже их всех, даже если сделать из них этакий большой пудинг».
Почти в каждый свой приезд Кэрролл рассказывал детям истории о Сильви и Бруно. Но роль рассказчика по обязанности его не устраивала. Однажды на Новый год он «отказался быть вечным утренним сказочником и таким образом, надеюсь, сломал заведенный обычай...». Истории о Сильви и Бруно он рассказывал по-прежнему, но теперь уже только когда сам этого хотел. Переписка и знакомство с детьми не прекратились и после того, как Мод вышла замуж и стала графиней Селборн. Лорд Солсбери был легкой добычей для всякого рода прожектеров, искателей покровительства, памфлетистов. Тот же Кэрролл донимал его памфлетами против вивисекции, проектом школы драматического искусства, статьями об избирательной реформе, предложением устроить в Лондоне пожарные посты на крышах высоких зданий, включая и собор Св. Павла, рекомендацией правительству дебатировать законопроекты в одной палате парламента, а придавать им силу закона — в другой65.
Решение проблемы ирландского самоуправления 66 Кэрролл изложил на шести страницах: лорду Солсбери следовало послать в Ирландию королеву Викторию, та покажется народу — и проблема решится сама собой. Солсбери, даже став премьер-министром, вежливо отвечал на все предложения Кэрролла, включая самые фантастические. Он нашел время выслушать Кэрролла и тогда, когда тот затеял кампанию по переселению обитателей острова Тристан да Кунья. Заинтересовал Кэрролла этим вопросом его младший брат, преподобный Эдвин Херон Доджсон, служивший на острове священником. «Не представляю, чтобы он нашел там дело, которому стоило бы посвятить часть своей жизни, когда столько тысяч людей в Англии так же нуждаются в помощи», — сетовал Кэрролл в 1881 году, когда брат уехал на остров. Идея переселить жителей острова, насчитывавших тогда около ста человек, возникла, когда в этом районе иссяк китобойный промысел и островитяне оказались на грани голодной смерти. В 1885— 1887 годах Кэрролл написал Солсбери по этому поводу несколько писем, а в 1885 году даже имел встречу с премьер-министром («боюсь, не очень плодотворную»). Кампания окончилась неудачей, но островитяне получили помощь, выжили, и к нашему времени население острова удвоилось.
— «Сильви и Бруно» (1889) и «Заключение «Сильви и Бруно» (1893), причем каждая из этих книг, отмечал Кэрролл в рекламном проспекте, «по объему немногим меньше обеих «Алис».
«Я, наверное, самый трезвый и деловой художник, однако для Кэрролла я был не Г. Ф., а нечто совсем иное, как и в нем, во мне уживались два человека. Капризничал и срывался, доходил до безумия. И мы прекрасно сработались». Он не колеблясь заявлял, что текст «его горько разочаровал. Я никогда не хотел иллюстрировать книгу с «моралью», если это не была мораль «Алисы» — развлекать и радовать».
Теннил его предупреждал, что будут придирки к мелочам. И действительно, Кэрролл не заставил себя ждать: «Что касается Вашей Сильви, я в восторге от Вашей мысли одеть ее в белое; это точно совпадает с моим представлением о ней; я хочу, чтобы она была своего рода воплощением Чистоты. Поэтому, мне кажется, в обществе она должна появляться вся в белом — в белом платье («облегающем», конечно, я ненавижу кринолины); а в сказочных сценах платье можно сделать прозрачным. Как вы полагаете, можем мы бросить такой вызов миссис Гранди? Думаю, она вполне удовлетворится тем, что героиня одета, и не станет придираться к материалу — шелк это, муслин или даже кисея. И еще: умоляю — не надо Сильви высоких каблуков! Они вызывают у меня отвращение».
Фернисс увлеченно разыгрывал свою клоунаду. Он пускался в чудачества под стать самому Кэрроллу, но у того они не были наигранными, чего, например, стоила его маниакальная скрытность. Никто не должен заранее видеть текст. И Кэрролл нарезал его полосками по 4—5 строк, перетряхивал их в мешке и затем наклеивал в том порядке, в каком доставал их оттуда. Затем они сложно шифровались. От всего этого, пишет Фернисс, «мое валяние дурака грозило перейти в самое настоящее умопомешательство». Он отослал рукопись обратно, забастовал — и выиграл этот раунд.
«Льюис Кэрролл пришел к обеду, чтобы потом посмотреть часть работы. Он мало ел, мало пил, хотя с удовольствием отведал своего любимого хереса. «Теперь, — сказал он, — в мастерскую!» Я встал и пошел впереди него. Моя жена сидела, оцепенев: она-то знала, что показать мне нечего. Мы проследовали через гостиную, спустились по лестнице в оранжерею и подошли к мастерской. Берусь за ручку двери. От волнения Льюис Кэрролл заикается сильнее обычного. Еще бы! — увидеть рисунки к своей великой книге! Помедлив, я поворачиваюсь спиной к двери и говорю озадаченному профессору: «Мистер Доджсон, я человек со странностями и не всегда владею собой. Хочу заранее предупредить вас, эти странности проявляются иногда в необузданной форме. Если, показывая вам работу, я увижу на вашем лице хоть малейший признак того, что вы не удовлетворены полностью чем бы то ни было в моей незаконченной работе, то она вся отправится в огонь! Пойдете вы на этот риск или дождетесь, когда я полностью закончу рисунки и вышлю их вам в Оксфорд?»
«Я-я-я п-п-онимаю ваши чувства, я-я-я бы на вашем месте чувствовал то же самое. Еду в Оксфорд!» — И ушел».
Наконец и работа Фернисса была закончена, и оба тома «Сильви и Бруно» вышли, разочаровав поклонников «Алисы»; да и последующие поколения, отдавая им должное, не читают их. Конечно, и в этом романе есть отличные места: «Какое утешение, что на свете есть словари» или «Это наследственное, вроде любви к пирожным». Заражает своим легким безумием песенка Садовника:
Явился по делам.
Но пригляделся — и увы! —
— Уж если он зайдет на чай,
Несладко будет нам!
Перевод О. Седаковой
А вот как Кэрролл объяснял своим читателям непривычное употребление апострофов в последней строке: «... критики возражали против некоторых усовершенствований орфографии, как, например, „ca'n't" или „wo'n't". В ответ я могу только выразить свое твердое убеждение, что их обычное употребление неправильно. Что касается ca'n't, то никто не станет спорить, что во всех словах, оканчивающихся на „n't", эти буквы служат сокращением от „not", и, конечно же, было бы нелепо предполагать, что в этом единственном случае „not" представлено одной лишь буквой ,,'t"! По сути „can't" является правильным сокращением от „can it", подобно „is't" от „is it". В слове же „wo'n't" первый апостроф необходим, так как слово „would" сокращено здесь до „wo".
«Я предположил наличие у человека способности к разному физическому состоянию в зависимости от степени осознания, а именно:
а) обычное состояние, когда присутствие фей не осознается;
б) состояние «жути», когда, осознавая все происходящее, человек одновременно осознает присутствие фей;
присутствие фей».
«Сильви и Бруно» эта теория ровным счетом ничего не объяснит, но как истолкование духовного мира поэта — и не в последнюю очередь его собственного — она относится к числу наиболее проницательных наблюдений Кэрролла.
Теория эта также наводит на грустные мысли, потому что поясняет причину провала «Сильви и Бруно». Великий энтузиаст знания, его накопитель и растратчик, Кэрролл в данном случае знал слишком много. Он нашел путь в Волшебную страну. И хотя нам полезен его опыт, все-таки писатель не должен этого знать. Кэрролл знал слишком много, но он переоценил себя. Даже самые счастливые минуты общения с маленькими друзьями не могли подвести его к порогу творческой реальности, за которым — Волшебная страна. Он пережил то, что переживают многие поэты — кто на время, кто навсегда, кто сознательно, а кто не ведая того: утрату созидательной силы. «Сильви и Бруно» осталась мертворожденной, хотя Кэрролл вложил в нее столько сокровенного, столько надежд. Он наставлял, проповедовал, шутил, пел песни, пророчествовал о вселенной, учил научному подходу к охоте на лис, исследовал социализм, трезвенность. Он сдобрил рассказ изрядной долей снобизма и режущего слух лепета сказочного мальчика Бруно: «Фланцузы никогда не можут говолить так чем нас!»
«Я убежден, — заявлял Кэрролл, — что писателю лучше вообще не читать отзывы на свои книги: неблагоприятные, скорее всего, рассердят его, а благоприятные — только увеличат самомнение». Возможно, по этой причине Кэрролл довольно поздно понял, что обе книги «Сильви и Бруно» не имели и коммерческого успеха, в то время как «Алиса» процветала. В 1894 году он написал Макмиллану: «Не надо больше никакой рекламы, это выброшенные деньги. Я не знал, что рецензии неблагоприятны».
Существует мнение, что замужество Алисы Лидделл в 1880 году также добавило горечи в его жизнь, хотя это маловероятно — любимых друзей у него и тогда было множество.
В последние же семь лет жизни, в 1890-е годы, здоровье его поправилось. Он по-прежнему много работал, часто выступал с проповедями. В августе 1894 года Кэрролл пишет в одном письме: «Быть в добром здравии в моем случае «само собой разумеется». Моя жизнь удивительным образом свободна от всяческих испытаний и невзгод, это счастливое состояние я рассматриваю как один из талантов, дарованных мне на время моего пребывания здесь, до возвращения Хозяина, дабы я мог делать счастливыми других».
«для здоровья» утомительно долгие прогулки, но даже приобрел сборник физических упражнений Уайтли и довел себя до чрезвычайной худобы. Он отошел от общества (хотя отнюдь не чурался его), однако продолжал вкушать удовольствия, которые — каждый на свой лад — доставляли ему Оксфорд, Лондон и Истборн. Он исправно посещал семейное гнездо в Гилдфорде. Уединившись в просторных комнатах своего оксфордского жилья, Кэрролл не отставал от времени, он пользовался автоматической ручкой, из которой, по воспоминаниям его маленького друга, «чернила текли, как черные сливки».
Неутолимая жажда знаний, работы в области математики требовали жесточайшей интеллектуальной организованности, и в искусстве Кэрролл искал лишь развлечения. Вы не найдете у него, например, упоминаний о живописи Ренессанса, ни даже о Констебле или Тернере, зато его могли чрезвычайно увлечь сюжетные картины в Королевской академии — «Детство сэра Уолтера Рейли» кисти Д. Э. Милле 67«самая умная картина из выставленных там»).
Свою любовь к легкой музыке он объяснял так: «Она не принуждает нас к глубоким переживаниям, ее слушаешь по настроению». Классическую музыку он вообще поминал редко, но вдруг в 1870-х годах в Оксфорде стали исполнять Баха: «Играли «Страсти по Матфею» в соборе в присутствии более тысячи человек. Я не пошел. Мне кажется прискорбным, что церкви используются таким образом».
Зато увлечение театром, особенно приобщение к нему детей, сохранилось у него до конца жизни. В свое последнее посещение лондонского Хеймаркета (за полтора месяца до смерти) он смотрел «Маленького священника» — «пьесу, которую хотелось бы видеть еще и еще».
«Символической логики». Поначалу он еще тревожился о работе, задумывал исправления, но потом дышать стало все труднее и он просил кого-нибудь из сестер почитать вслух духовные гимны. Может, его мысль бродила среди полей Дэрсбери, овеянных ветрами его детства, а может, витала в пасторском доме в Крофте у слухового окна, видного из его спальни, — у того окна, где мастеровые оставили свои имена и где впервые забрезжило слово «варкалось». А потом, в половине третьего 14 января, Льюис Кэрролл умер.
60. «Чаша» — драма Альфреда Теннисона на греко-римский сюжет. «Хитрость красавицы» — комедия Ханны Каули (1743—1809), впервые поставленная в 1780 г.
61. Эллен Терри (1848—1928) — английская актриса, известная исполнительница шекспировских ролей. Впервые выступила на сцене в роли мальчика Мамиллия в «Зимней сказке» Шекспира в 1856 г. Ее роли: Порция в «Венецианском купце» (1879), Джульетта в «Ромео и Джульетте» (1882), Виола в «Двенадцатой ночи» (1884) и др. Последнее выступление — в роли кормилицы в «Ромео и Джульетте» (1919). В 1913 г. Эллен Терри выпустила книгу «Русский балет».
62. Джордж Фредерик Уотс (1817—1904) — английский художник-портретист и скульптор.
—1886) — английский архитектор и театральный художник. Создал эскизы костюмов и декораций для многих постановок Шекспира.
64. Гордон Крэг (1872—1966) — английский актер и режиссер. С 1900 г. осуществляет оперные и драматические постановки, новаторские по духу. В 1913 г. основал драматическую школу во Флоренции. Много писал о театре.
65. Согласно британской законодательной процедуре, законопроект вносится на обсуждение в палату общин — выборную палату парламента. Палата лордов либо утверждает законопроект, либо налагает на него вето.
66. Ирландия — первая английская колония, с XVII века боровшаяся за свою независимость. Освободительная борьба, возглавлявшаяся различными патриотическими организациями («Объединенными ирландцами» в 1798 г.; «Ирландской конфедерацией» в 1848 г.; «Организацией фениев» в 1867 г.), хотя и закончилась поражением, заставила Англию принять в 1914 г. закон о самоуправлении Ирландии.
—1896) — английский художник. С семнадцати лет завоевал репутацию лучшего живописца на исторические темы. В 1856 г. стал членом Королевской академии, а в 1896 г. — ее президентом. Герой его картины, сэр Уолтер Рейли (1552—1618), — поэт, военный деятель, путешественник, мореплаватель, участник многих экспедиций. Неоднократно находился в опале, был приговорен к смертной казни.