3.
Следующий, 1855 год — первый, хотя и частично запротоколированный в дневниках — был знаменательным в жизни Чарлза Лютвиджа Доджсона. В этот год он стал преподавателем математики и до конца своих дней водворился в стенах Крайст-Черч. В дневнике дважды промелькнуло упоминание о Крымской войне. На его страницах изливался яркий поток университетских и культурных событий, и берег Черного моря был поистине далек. В марте он получил по почте переписанные от руки стихи об «атаке под Балаклавой», по поводу которых заметил: «Не верю, чтобы Теннисон мог написать такие строки: «Но пришел приказ, его Кто-то глупо отдал» или что сабли „саблят врага"».
Заменивший пять лет назад Вордсворта в звании поэта-лауреата, Теннисон недолго корпел над «Атакой легкой кавалерийской бригады», но в «Экзаминере» стихи появились лишь пару месяцев спустя после злосчастной операции под Балаклавой. Поэтому они распространялись в списках. В августе 1855 года Чарлз достал теннисоновскую «Мод», в одной книжке с которой была и «Атака», и записал: «Он значительно улучшил «Атаку»; уже нет слов «Кто-то глупо отдал» приказ, хотя сабли по-прежнему „саблят"». Вся книжка в целом, считал он, «ни поднимает, ни роняет его репутации». Эта прохладная оценка не помешала Чарлзу через два года домогаться Теннисона для своей фотогалереи знаменитостей 33.
Чарлз увлекался поэзией, много читал, тренируя слух, который ему так понадобится, и чрезвычайно развил в себе способности пародиста и стилизатора. Почти все его достопамятные стихи обязаны своим происхождением творчеству других поэтов. В том же плодотворном 1855 году он пародировал Томаса Мура 34.
Томас Мур:
И в глазах ее негу не пил.
Вот первые две строфы кэрролловского варианта:
Я не любил дорогую газель,
Мне дорогое не по карману,
— перепродать, но ужель
Я подражать таким стану?
Я в глазах его негу не пил:
Мой сын — сорванец. Как повлиять?
Он кого-то за что-то поколотил.
Имена поэтов, которых изучал и ценил двадцатилетний Чарлз, попали в дневник — и тут обнаруживаются удивительные пробелы. Шекспир возникает постоянно, но совсем не слышно голосов елизаветинцев, поэтов эпохи короля Якова I и первой половины XVIII века...
Ему хорошо работалось в то счастливое лето. В домашнем журнале «Миш-Мэш» сохранились стихи, озаглавленные «Строфа из англосаксонской поэзии»:
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
Как мюмзики в мове.
К стихам даются «ученые» примечания:
«Варкалось» (от слов «варка», «вариться») — время варения обеда, то есть послеполуденное время.
«Хливкие» (образовано от слов «хлипкий» и «гибкий») — то есть скользкие и подвижные.
«Шорьки» — разновидность барсука. Гладкая белая шерсть, длинные задние ноги, маленькие рожки, как у бычка. Питается в основном сыром 35.
Это всплеск вдохновенной фантазии — пока еще в русле домашнего, даже детского употребления, но из дневника явствует, что книгочей Чарлз не уклоняется от взрослых интересов, таких, как спорт и развлечения. Запись от 16 февраля: «Вторая попытка встать на коньки. Самонадеянно засучил ногами по льду и со всего маху упал, до крови разбив лоб. На этом сегодняшний урок кончился».
Он записывает 21 июня: «... долго ходил по залам Королевской Академии, потом пошел на «Лордз» 36 и простоял весь первый тур бросков — бросал Кембридж (139), Оксфорд отбивался». Позже в Ковент-Гардене он слушал «Севильского цирюльника» («... это было тем более скучно, что я плохо помнил оперу»)37.
В июне 1855 года произошли два события, всколыхнувшие его жизнь: встреча с театром и с маленькой девочкой по имени Алиса. В театре он смотрел Шекспира, которого по тогдашнему обыкновению часто ставили в отрывках. В тот раз он переварил настолько основательный вздор, что приходится сомневаться, доводилось ли ему вообще видеть хорошие постановки. О посещении «Принсес Тиэтр» на Оксфорд-стрит, в ту пору возглавляемого Чарлзом Кином 38 духовного сана в полном объеме его обязанностей.
«Вечер открылся превосходным фарсом «Прочь, меланхолия!». Потом давали великую пьесу — «Генрих VIII», и более высокого наслаждения я не испытывал и не ожидал когда-либо испытать, я даже не мог вообще вообразить, что достижимо такое совершенство, как эти декорации и костюмы. Кин был великолепен в роли кардинала Уолзи, миссис Кин показала себя достойной наследницей миссис Сиддонс 39 в роли королевы Екатерины, и все второстепенные лица были без исключения хороши. А какой восхитительный сон видится королеве Екатерине! Я сидел, затаив дыхание; полное впечатление грезы, я просидел всю сцену словно в трансе. Это было какое-то наваждение, чистейшая поэзия. Вот истинная цель и назначение театральной игры: возвысить сознание, изгнав из него мелкие повседневные заботы; я никогда не забуду этого изумительного вечера и восхитительного сна королевы; лучи солнца проникают сквозь крышу, на фоне резного деревянного потолка постепенно проступают две парящие ангельские фигуры, а солнце уже заливает спящую королеву, и в его лучах нисходят ангелоподобные призрачные фигуры с пальмовыми ветвями в руках, коими они торжественно и грустно помахивают над спящей королевой. Да не прозвучит это богохульством, но такими, думалось мне, могут предстать нашим смертным очам истинные ангелы».
В первой половине июня умер старый декан Крайст-Черч, и его место занял Генри Джордж Лидделл, совместно с Робертом Скоттом оставивший грядущим поколениям греко-английский словарь. Лидделл был домашним капелланом принца-консорта и директором Вестминстерской школы; в Крайст-Черч он воцарится на тридцать шесть лет. «У большинства людей, — писал современник, — декан вызывал благоговейный трепет... Он ненавидел обман. Порицал в других застенчивость, хотя более застенчивого человека свет не видел». Грозный и поразительно красивый церковник привез с собой столь же грозную и красивую супругу и четверых детей — Гарри, самого старшего, восьми лет, и трех девочек, из которых средней, Алисе, было три года, когда на ней остановил внимание двадцатитрехлетний Чарлз Доджсон. Этой девочке было суждено стать пробным камнем его гения.
В ознаменование приезда нового декана Чарлз Доджсон получил звание «мастера Колледжа Христовой церкви» — в Крайст-Черч это звание давало ему все привилегии магистра искусств. Подобно многим викторианцам, Чарлз любил в конце года подвести в дневнике итоги: «Последний вечер уходящего года я коротаю в одиночестве, близится полночь. Это был чрезвычайно богатый событиями год: я начал его бедным бакалавром без определенных планов и надежд, а кончаю «мастером» и преподавателем в Крайст-Черч, имея годовой доход свыше 300 фунтов и, благодарение Господу, еще на несколько лет обеспеченный преподаванием математики. Великие милости, большие поражения, потерянное время, талант без приложения — таков был уходящий год».
— сказать трудно): «Я устал читать лекции, они надоели мне. Сегодня я принимал вступительные экзамены, и из шестерых или даже восьми человек едва ли один отвечал в соответствии с требованиями. Тяжелый и неблагодарный это труд — навязывать знания неохочим людям в ущерб тем, у кого есть желание учиться».
Естественно, что он скоро устал от студентов. Он видел их в массе, как неизбежное зло, не выделяя личностей, не замечая даже лиц, достойных его фотообъектива. За исключением избранных, он ни к кому не питал интереса, даже к прислуге, которая обихаживала его без малого полстолетия. По натуре человек мягкий и добрый, он принимал услуги как должное — от существ низшего порядка, «знающих свое место».
В свою очередь студенты от него тоже устали. Сэр Герберт Максвелл в 1932 году вспоминал «на редкость сухую и небрежную манеру, с какой он нас поучал, не выказывая ни малейшей личной заинтересованности в предметах, глубоко волновавших нас». Его свидетельство поддерживает Ф. Хоуард: «Общаясь с нами, студентами, он никогда не улыбался и никоим образом не обнаруживал свое чувство юмора».
Не лучше складывались и его отношения с подростками. Чтобы проверить себя, он взял группу в школе Сент-Олдейтс. Вот что записал он в дневнике 29 января 1856 года: «Сегодня дал первый урок, в классе восемь мальчиков; против ожидания урок мне очень понравился».
Запись через десять дней: «В классе шумно, все невнимательны; чувство новизны притупляется, и я думаю, что не справлюсь с ними».
«В классе шумно; все сидят с отсутствующим видом, у меня опускаются руки, и я близок к мысли отказаться от преподавания здесь».
И три дня спустя: «Объявил в школе, что в настоящий момент не смогу продолжать занятия. Сомневаюсь, что возобновлю их в следующем семестре...»
Со студентами занятия продолжались — это была его обязанность. Но с мальчишками он избегал деловых и просто человеческих контактов.
В разгаре досадного фиаско с подростками из Сент-Олдейтс родилось имя «Льюис Кэрролл». Двадцатичетырехлетний Чарлз, уже не довольствуясь домашними журналами, предложил свои услуги талантливого пародиста, юмориста и стихотворца вниманию серьезных журналов. С «Панчем» у него ничего не вышло, зато повезло с недолговечным журнальчиком «Забавные времена» (название было ему не по душе). Когда журнал прекратил существование, редакция основала ежемесячник под названием «Поезд». Редактором остался Эдмунд Иейтс, известный журналист, подобно Троллопу сочетавший творчество со службой в Управлении почт и телеграфа. Когда Чарлз предложил в журнал поэму «Одиночество», подписанную инициалами «ББ» (до сих пор не выяснено, что это значит), Иейтс попросил найти настоящий nom de plume 40. Чарлз предложил «Дэрс» — по месту своего рождения, Иейтс забраковал: «Слишком отдает газетой». И 11 февраля 1856 года Чарлз Доджсон представил свое знаменитое alter ego в такой сомнительной компании:
«Написал мистеру Иейтсу, предложив на выбор имена: 1) Эдгар Катвеллис (получается перестановкой букв в Чарлзе Лютвидже). 2) Эдгар У. Ч. Вестхилл (тот же принцип). 3) Луис Кэрролл (Лютвидж-Людовик-Луис, а Кэрролл — это Чарлз). 4) Льюис Кэрролл (тот же принцип)».
Иейтс сделал выбор, избавив Алису и будущие поколения от Эдгара Катвеллиса, и в краткой записи от 1 марта Доджсон санкционировал псевдоним: «Выбрали Льюиса Кэрролла».
Одну из первых новое имя украсило «Дорогу роз», душераздирающую поэму, посвященную Флоренс Найтингейл 41.
Не от усталости клонится голова:
Потоки слез струятся по щекам;
Безмолвье ночи вопрошают.
Льюис Кэрролл (теперь можно с полным правом называть его этим именем) понемногу приходил к убеждению, что его собственные рисунки недостаточно хороши для печати — редакция уже несколько раз их отвергала. Не удовлетворившись согласием Иейтса напечатать в «Поезде» «Дорогу роз», он настоятельно рекомендует «сюжет для иллюстрации, навеянный заключительными строками поэмы. Женщина стоит у окна, в которое струятся лучи заходящего солнца; сбоку, в густеющем полумраке обстановка лазарета, свет уже настолько призрачен, что детали и прочее лишь смутно проступают». Иллюстратор Чарлз Беннетт на этот раз послушно исполнил волю автора.
Льюис Кэрролл продолжал рисовать, но истинное призвание он находит в фотографии, он признан лучшим фотографом XIX века, снимавшим детей. Пробуждение интереса к фотографии зафиксировано в дневниковой записи от 22 января 1856 года: «Написал дяде Скеффингтону, прося достать мне фотографический аппарат, поскольку хочу найти для себя занятие, помимо чтения и сочинительства». И 18 марта с коллегой по Крайст-Черч Реджиналдом Саути, уже пользующимся репутацией фотографа-любителя, он отправился в магазин Т. Оттивелла на Шарлотт-стрит (это неподалеку от Кларендон-роуд) выбирать аппарат. «Камера с объективом и прочим будет стоить фунтов 15, не менее», — записал он тогда же, а более поздняя запись того же года содержит признание: «Это моя единственная забава, и, я полагаю, она заслуживает серьезного отношения». Сколь ни значительна указанная сумма, всех потребностей она никак не покрывала. Потребуется множество бутылок, ванночек, стеклянных пластин, мензурок и воронок, потребуется переносной темный тент, специальный чуланчик. Сам аппарат устанавливается на складном треножнике. Страшно подумать, сколько времени требовалось Льюису Кэрроллу на упаковку всех этих принадлежностей: известно, с какой обстоятельностью собирал он обычно свой багаж, заворачивая каждую вещь отдельно и не скупясь на бумагу.
Путешествуя, Кэрролл заранее отправлял всю аппаратуру поездом. В Лондоне он обходился кебом, а временную студию устраивал везде, где позволяла обстановка и было удобно натурщикам. Благодаря знакомству с архиепископом перед ним открылись двери Ламбетского дворца. Ему очень понравился сад Д. Г. Россетти, и не мудрено, что он злоупотреблял гостеприимством хозяина. К Тому Тейлору, редактору «Панча», он заявился в половине девятого утра: «Я использовал подвал как темную комнату, в оранжерее устроил студию и смог сделать несколько очень хороших портретов».
потоке литературных и математических публикаций. Первые фотографии он делал в Крайст-Черч, в своей квартире или в квартире декана. Иногда снимал случайное помещение. Въехав в 1868 году в роскошные апартаменты в северо-западном углу Тома Квода (сейчас часть квартиры отведена под преподавательскую комнату), он добился разрешения построить на крыше фотостудию. Одна из его многочисленных юных натурщиц, Эвелин Хэтч, вспоминала: «... из Тома Квода по темной дубовой лестнице поднимались в студию на верхнем этаже его квартиры. Запах некоторых химикалий и сейчас приводит мне на память таинственный темный чулан, где он проявлял пластины, гардеробную с причудливыми костюмами и почти молитвенный ритуал выбора позы, чему уделялось огромное внимание...»
Алиса Лидделл, «главная» Алиса, на склоне лет рассказывала сыну: «Гораздо интереснее, чем фотографироваться, было получить допуск в темную комнату и смотреть, как он проявляет большие стеклянные пластины».
Цитируя здесь Алису Лидделл, мы предвосхищаем события. Очень может статься, что камера со всеми ее атрибутами была первой вехой (весьма громоздкой) на пути знакомства с Алисой, но в год, когда он ее приобрел, — в тот год он стал «мастером и преподавателем в Кр. -Ч.» (его обычное сокращение) — произошли еще два важных для него события.
Первым было потрясение, которое он пережил, подоспев на помощь студенту-эпилептику во время приступа. «Я благодарен судьбе, что в ту минуту проходил мимо, — писал он, — и получил возможность быть полезным в этих чрезвычайных обстоятельствах. Я понял, насколько беспомощными делает нас невежество, и дал себе слово прочитать какую-нибудь книгу о непредвиденных обстоятельствах, что, мне кажется, следует сделать каждому». Для начала он заказал «Советы оказавшимся в непредвиденных обстоятельствах» и постепенно подобрал обширную медицинскую библиотеку, которой, пишет Коллингвуд, «не погнушался бы и настоящий врач». По завещанию она перешла к его племяннику Бертраму Коллингвуду, ставшему профессором физиологии в больнице «Сент-Мэри», Паддингтон, где в наши тридцатые годы открылось детское отделение имени Льюиса Кэрролла. Анатомия, физиология, патология — все эти предметы питали неутолимую тягу Чарлза Доджсона к знаниям. Проверяя выдержку, он присутствовал на операции в больнице Св. Варфоломея: ампутировали ногу выше колена, операция продолжалась свыше часа. «Я давно хотел проделать этот эксперимент, дабы убедиться, могу ли я рассчитывать на себя в чрезвычайных обстоятельствах, и я был рад убедиться, что могу». Какие бы существа ни рождала его творческая фантазия, они все отмечены печатью его медицинских познаний. «Не нужно быть доктором, — писал он в «Сильви и Бруно», — чтобы интересоваться книгами по медицине».
В том же году он прочел первый роман Чарлза Кингсли «Олтон Лок» — это второе знаменательное событие. «Он с чувством рассказывает горестную повесть о лишениях и муках бедняков, но я бы желал, чтобы он предложил более определенное лекарство, и прежде всего чтобы он поведал, чем он предполагает заменить «потогонную» систему в портняжном деле и других занятиях. Если бы в книге было больше определенности, она могла бы завоевать много сподвижников на благородной ниве общественных преобразований. О, когда бы Господь в своем благом Промысле назначил и мне быть таким работником! Но увы, какими средствами я располагаю?» 42
«Сколь немногие озабочены единственно важными проблемами в жизни! Кто есть я, если на то пошло? Глубокий философ? Великий гений? Полагаю, ни то, ни другое. Какие ни есть у меня таланты, я желаю посвятить их служению Господу, да облегчит он мою душу и да избавит от гордости и себялюбия. И да услышу я: Молодец, добрый и верный слуга!» А неделю спустя он был в театре и в более пространной записи отчитался в «пяти часах чистейшего наслаждения», дарованного Кином в роли Гамлета, «поистине восхитительными дрессированными собачками» и «детской пантомимой... ничего прелестнее я не видел на сцене».
Упаси нас боже выставлять Кэрролла существом легкомысленным, хотя он любил развлечения, или бесчувственным, ибо многие знавшие его вспоминали его доброту. Но, помимо возгласа «Какими средствами я располагаю?» и обета служить Всемогущему, он не много сделал для того, чтобы допустить в свое творчество жизненные проблемы. Он родился и вырос в промышленных северных графствах, однако положение рабочих его не интересовало. Воссылая моления о причастности к борьбе против потогонной системы, при которой дети валились с ног от изнеможения, он в это самое время познакомился с первой из своих благовоспитанных маленьких приятельниц. Он весь отдался напряженной работе и хорошо организованному досугу в том удобном призрачном мире, откуда бедность, уродство и невзгоды были изгнаны так же сурово, как богохульные мысли.
Принятие духовного сана было обязательным в его должности; к тому же оно отвечало естественной потребности послушного сына пастора, унаследовавшего чувство долга перед англиканской церковью. Коллингвуду удалось познакомиться с дневниковыми записями соответствующего периода, впоследствии пропавшими. Он пишет, что Чарлз Доджсон «не был готов посвятить себя жизни, отмеченной почти пуританской строгостью и полагавшейся непременной для духовного лица; кроме того, он считал, что дефект речи будет очень мешать ему должным образом отправлять пасторские обязанности». Было еще одно неудобство: оксфордский епископ доктор Уилберфорс указывал, что «стремление посещать театры и оперы есть свидетельство абсолютной непригодности к священному сану».
К счастью, суровое распоряжение епископа распространялось только на рукоположенных в священники — диаконов оно не касалось. Это обстоятельство, несомненно, и сыграло для него решающую роль, хотя он обошел его молчанием, когда много лет спустя писал крестнику:
«Когда я достиг возраста, необходимого для посвящения в диаконы, мне уже была предоставлена должность преподавателя математики, и я не был расположен ее оставлять и брать приход; я серьезно раздумывал над тем, что мой долг, может быть, состоит в том, чтобы не принимать сана. Я советовался по этому поводу (среди прочих и с епископом Уилберфорсом) и пришел к заключению, что, хотя педагогическая работа (даже преподавание математики) не приличествует сану священника, будет благим делом, если многие наши педагоги станут лицами духовного звания. Я сомневался и был совершенно не уверен в том, что пожелаю быть рукоположенным в священники. При таком образе мыслей я и принял сан диакона. А теперь, в силу разных причин, я вовсе отказался от мысли быть рукоположенным в священники и рассматриваю себя просто как мирянина, хотя время от времени отправляю маленькие службы — например, помогаю во время причастия».
— другого непременного условия для члена колледжа Крайст-Черч. Если выпускник женился, он терял место в колледже, но обычно Крайст-Черч давал ему один из своих приходов. Семья Чарлза не исключала, что он по примеру отца женится и осядет где-нибудь в сельском приходе. Не исключал такой возможности для себя и Чарлз. Отвечая отцу, предлагавшему ему уже теперь начать откладывать деньги и застраховаться, Чарлз между прочим писал: «Если когда-нибудь я надумаю жениться (что пока маловероятно), у меня будет время выплатить страховку...»
В тридцать девять лет Доджсон записывал: «Жить в трудах — это счастье, но я бы желал, чтобы моя жизнь была лучше и ближе к богу». Дерек Хадсон проницательно комментирует это заявление: «Льюис Кэрролл предпочитал долю погрязшего в делах холостяка участи несчастного супруга».
Исчезновение дневников за 1858—1862 годы (Коллингвуд их видел) вызвало предположение, что в них могли выразиться его колебания в период принятия сана либо он мог проговориться о несчастной любви, и сестры сочли за лучшее уничтожить эти страницы. Ничто, правда, не подтверждает этого предположения.
Став в 1861 году диаконом, Чарлз мужественно боролся с заиканием. Нужно было исполнять какие-то духовные обязанности, время от времени читать проповеди; в этих случаях он говорил медленно и однажды отметил в дневнике, что «два слова рядом — распаленные разногласия — мне так и не дались».
Обосновавшись до конца жизни в безопасном, огражденном от тревог и забот микрокосме викторианской Крайст-Черч, Чарлз и впрямь вел жизнь погрязшего в делах холостяка. Преподавательские обязанности были обременительны, а ведь он еще регулярно писал прозу, стихи, выкраивал время для головоломок и загадок. Выходят его математические труды — их список открывает брошюра «Конспекты по плоской алгебраической геометрии» (1860). И все последующие сорок лет не ослабевала его любовь к печатному слову и бумаге. Не иссякал поток публикаций: стихи, математические труды, детские сказки, сочинения по логике, отклики на события университетской жизни — их перечень занимает 300 страниц в каталоге «Справочник по Льюису Кэрроллу». В тридцатые годы его составили Сидни Герберт Уильямс и Фокнер Мэдан, а в шестидесятые годы редактор «Дневников» Кэрролла Роджер Лэнслин Грин подготовил дополненное переиздание «Справочника». Сегодняшний читатель вряд ли заглянет во многие из его трудов, столь любовно подготовленных, да и современники не рвали их друг у друга из рук. Если бы не «Справочник» и не интерес к его произведениям узких специалистов, они давно бы затерялись в обильном потоке викторианской литературной продукции — за исключением очень немногих, и прежде всего «Алисы» и «Снарка».
— на пишущей машинке) заполнявшего страницу за страницей, причем каждая страница была точно такого формата, какой требовался для изложения сути дела. Дневные же часы — и это продолжалось двадцать четыре года — в основном отдавались фотографии: работа с камерой, проявление и печатание снимков, поиски сюжетов и натурщиков. «Спокойнейший и самый застенчивый из взрослых людей после Дядюшки Римуса», каким он предстал перед Марком Твеном в их единственную встречу 43, Льюис Кэрролл в качестве фотографа был невыносим, с ним не было сладу, он не отдавал себе отчета в том, какое светопреставление он устраивает в чужом доме. Он не останавливался ни перед чем, преследуя две цели: заполучить в натурщики либо знаменитость, либо прелестных детей. Сохранившиеся до наших дней фотоснимки, безусловно, оправдывают его рвение.
Он пытался через третьих лиц добиться позволения сфотографировать королеву Викторию, но безуспешно. К принцу Уэльскому он обратился лично, и рассказ об этом оставляет грустный осадок. Принц (будущий Эдуард VII) только что возвратился из Америки и наравне со всеми завершал образование в колледже Крайст-Черч. В декабре 1860 года колледж неожиданно посетила королева Виктория, и вечером у декана состоялся прием. Похоже, Кэрролл чувствовал себя на нем не в своей тарелке: «Я выбрал момент, чтобы напомнить генералу Брюсу о его обещании представить меня принцу, что он и сделал, как только образовалась пауза в беседе его королевского высочества с миссис Феллоуз. Тот милостиво протянул мне руку, и я начал с извинения за свою назойливость по поводу фотографирования. Он высказался о погоде, не благоприятствовавшей этому занятию, а я спросил, не докучали ли ему в Америке фотографы; он ответил, что докучали, но он не очень им поддавался. Я рассказал о новом американском способе, при котором можно делать 12 тысяч снимков в час. В ту минуту мимо проходила Эдит Лидделл, и я заметил, что с детьми можно составлять прелестные композиции; он согласился со мной, сказал, что видел мои снимки детей и они ему очень понравились. Тогда я выразил желание получить его автограф на открытке с его портретом. Он обещал. Полагая, что пора завершить разговор, я заверил его, что он окажет мне честь, если пожелает получить копии любых моих снимков. Он поблагодарил, и я отошел, поскольку не заметил с его стороны желания продолжать беседу».
Принцу фотография успела изрядно надоесть, хотя она оставалась увлекательной и модной новинкой. Льюис Кэрролл, как и его известная современница, фотограф-портретист Джулия Маргарет Камерон, избежал профессионального обезличивания. Миссис Камерон видела в фотографии «божественное искусство», умела «раскрывать душу человека», по мнению Гернсхайма. Кэрролла же он считает по преимуществу «мастером композиции».
За пределами Оксфорда его особенно привлекала личность прославленного поэта Альфреда Теннисона, величайшей знаменитости своего времени 44«оказался» в Озерном крае, а еще точнее — в Конистоне, где остановились Теннисоны. Он «осмелился посетить их». Великого поэта не оказалось дома, зато Кэрролл сумел понравиться миссис Теннисон и двум ее сыновьям («я не встречал более красивых мальчиков в этом возрасте»), которых он договорился сфотографировать в ближайшее время.
Во время следующего визита «открылась дверь, и вошел диковатого вида взлохмаченный человек; его волосы, усы и борода росли, казалось, без всякого присмотра и почти скрывали выражение лица. Свободный сюртук, брюки и жилет из простой серой фланели, небрежно повязанный черный шелковый галстук. Волосы у него темные, глаза, кажется, тоже, взгляд острый и беспокойный, нос орлиный, лоб высокий и широкий — и лицо, и вся голова прекрасны и мужественны. С самого начала его обхождение было приятным и дружественным, в манере говорить ощущался какой-то затаенный суховатый юмор».
Первая встреча прошла успешно. Кэрролл польстил Теннисону, вымогая толкование некоторых мест в поэме «Мод». Теннисон сказал, что хотел бы заняться фотографией, но боится, не хватит терпения. Позировать Кэрроллу он согласился и вскоре, несколько сумрачный с виду, был запечатлен для потомков.
На этом отношения не прекратились. Спустя два года Кэрролл появился на острове Уайт в то время, когда Теннисон был у себя в Фаррингфорде. В письме кузену Уильяму Кэрролл старательно объяснял: «Меня превратно поняли, толкуя, будто я выследил великого поэта в его прибежище». И добавлял: «Находясь там, я пользовался неотъемлемым правом всякого свободного британца нанести утренний визит». И вдруг — о, ужас! — его не узнали. «Какой-то человек красил изгородь, когда я подошел и спросил, дома ли мистер Теннисон, ожидая услышать: «Нет». Я был приятно удивлен, когда человек сказал: «Он здесь, сэр» — и показал рукой; и точно — он был всего в нескольких ярдах от нас, бодрый, в очках, и косил траву. Мне пришлось представиться, так как он настолько близорук, что никого не узнает...»
В тот же вечер он получил приглашение от Теннисонов. «Прелестный малыш Хэллам (его сын) узнал меня, и гораздо скорее, чем отец», — пишет он. Кэрролл отказался выкурить предложенную Теннисоном трубку, но неожиданно согласился с мыслью, высказанной великим поэтом, что «священнослужители как общественный институт не делают и половины того, что могли бы, отбрось они высокомерие и имей хоть чуть больше сострадания к народу».
«снятся» стихи, он повернулся к Кэрроллу и спросил: «А Вам, наверно, — фотографии?» Спустя шесть лет Кэрролл подарил поэту-лауреату книгу «Алиса в Стране Чудес» — теперь, казалось бы, Теннисон с большим интересом отнесется к человеку с фотоаппаратом. Но увы, их отношения приняли печальный и досадный характер. В 1870 году, когда его литературная репутация уже упрочилась, Кэрролл писал:
«Дорогой мистер Теннисон!
Прошло столько лет с тех пор, как я бывал у Вас в доме, что, боюсь, Вы даже не вспомните мое имя. Пишу Вам по тому же поводу, что и оба раза прежде. Мое глубокое восхищение Вашими творениями (включая и Ваши ранние стихи) должно извинить мою назойливость.
Одно из Ваших стихотворений под названием «Окно» было, кажется, отпечатано для узкого круга лиц. Однако оно переписывалось и распространялось в списках. Один из моих друзей, став обладателем такого экземпляра, в свою очередь, преподнес его копию мне. Я пока не прочел стихотворение, но с тем большим удовольствием сделаю это, когда буду знать, что Вы не возражаете, если я сохраню его у себя. Прошу также Вашего позволения показать его моим друзьям. Не смею просить о разрешении дарить им копии с него, хотя я счел бы такое разрешение величайшей милостью.
Вы, может быть, помните, не так давно мне давали на время рукописный вариант Вашего стихотворения «Жизнь влюбленного», и одна молодая дама, моя двоюродная сестра, переписала его для себя. Я тогда писал вам об этом и в соответствии с вашим пожеланием убедил ее (с большой неохотой, что вполне понятно) уничтожить копию. Других списков того стихотворения мне не попадалось 45. «Окна», то рукописные экземпляры уже очень распространены, и ничто не изменится от того, есть у меня, к моему удовольствию, такой список или нет.
В надежде, что Вы любезно разрешите мне, во-первых, прочесть, а во-вторых, сохранить экземпляр, подаренный мне, и с добрыми пожеланиями и поклонами миссис Теннисон и вашим сыновьям,
остаюсь преданно ваш
Ч. Л. Доджсон».
Теннисон не подготовил эти стихи к публикации, поэтому его жена ответила так:
«Сэр,
Не стоит тревожить мистера Теннисона просьбой, которая лишь воскресит в нем пережитую досаду, а теперь еще добавит новую.
Несомненно, «Окно» распространялось стараниями той же бесцеремонной особы, чье вероломство вложило в ваши руки и «Жизнь влюбленного».
Что бы ни предпринимали подобные люди, всякий джентльмен должен понимать, что автор, не предающий огласке свои сочинения, имеет на то основания.
Преданная вам
».
Кэрролл, понаторевший в академических перепалках, не стал терпеть обиду. В его ответе, адресованном мистеру, а не миссис Теннисон, достаточно выдержанном по тону, не была обойдена молчанием ее последняя фраза, которая давала понять, пусть ненамеренно, что он поступил неблагородно. «Позвольте напомнить Вам, что в обоих случаях моя роль была чисто пассивной и что каждый раз я сообразовывался с Вашими желаниями и следовал им. Стихотворение находится в обращении и оказалось в моих руках без всяких действий с моей стороны. При таких обстоятельствах я имею право просить Вас точно определить, в чем именно я нарушил самые строгие требования чести».
Теннисоны написали еще раз, но недоразумение осталось. Тогда Кэрролл послал письмо следующего содержания:
«Милостивый государь!
Итак, Вы, я вижу, сперва наносите человеку оскорбление, а затем прощаете его — то есть сначала наступаете ему на ногу, а затем просите не кричать!
что они были сделаны вами без достаточных оснований.
Искренне ваш
Ч. Л. Доджсон».
По этой переписке, впервые опубликованной Дереком Хадсоном, можно в полной мере судить о щепетильности Кэрролла, а о Теннисоне сказать одно: «Страна Чудес» не вскружила ему голову, и ее автор так и остался для него Доджсоном, назойливым молодым преподавателем с фотографическим аппаратом.
Фотографический аппарат между тем не простаивал без дела. Дневник отчитывался: «1 октября 1863 года. Мистер Россетти 46 47 сфотографироваться в среду. Знаменитости, подобно невзгодам, в одиночку не ходят». Браунинг, правда, не пришел, зато 6 октября «отправился к мистеру Россетти, начал распаковывать камеру и прочее... Пока был этим занят, приехала мисс Кристина Россетти 48, и мистер Россетти представил меня.
Поначалу она казалась немного застенчивой, а разговориться не было времени, но она мне чрезвычайно понравилась. Я снял ее дважды и один раз мистера Россетти...»
В ноябре того же года он фотографировал кронпринца Дании и аттестовал его (не без некоторой уязвленности) как «бесспорно более яркого представителя монархии, нежели его родственник», принц Уэльский: должно быть, воспоминание об отказе еще терзало его. На следующий год до него дошла окольными путями похвала самой королевы: «Получил письмо от миссис Рид, в которое вложена записка от леди А. Стенли (жены настоятеля Вестминстерского аббатства) к леди А. М. Доусон, где та рассказывает, что показывала мои фотографии королеве и ей было поручено передать, что „Ее величество ими восхищается. Такие снимки во вкусе принца-консорта и доставили бы ему огромное удовольствие"». Но принцу-консорту не довелось увидеть того, что стало достоянием потомков49— увлекательной галереи портретов друзей и родственников Кэрролла, оксфордских коллег, ученых мужей, прерафаэлитов 50, разного рода знаменитостей, но прежде всего — детей, тех благополучных детей состоятельного круга, откуда вышла и всеми любимая Алиса.
Из окна библиотеки в колледже Крайст-Черч посетителям непременно покажут вид на лужайку и цветник перед домом декана, которым любовался и Чарлз Доджсон в бытность свою помощником библиотекаря. Апрельским днем 1856 года он сошел в сад вместе с другом, чтобы сделать снимок собора: «Три девочки почти все это время были в саду, и мы легко подружились; пробовали поставить их группой на переднем плане, но они оказались очень неспокойными. Этот день я отмечаю знаком камня».
Таким знаком, изредка встречающимся в его дневниках, Кэрролл отмечал лишь встречи с выдающимися людьми или события исключительной важности. И таким событием стало знакомство с Алисой Лидделл, хотя дело было не в снимках, они все равно не получились. Кэрролл влюбился. Алиса была первой и главной героиней его пожизненной привязанности к детям, в чьем обществе он переставал заикаться, снова вдыхал ветерок над пшеничным полем в Дэрсбери и открывал Страну Чудес. В этом было счастье его жизни. Он поклонялся образу, воплотившемуся сперва в Алисе Лидделл, потом в веренице других детей, а то и во многих сразу. Эта драгоценная суть жизни оставалась с ним до конца, когда в возрасте 66 лет он умирал одинокий и утомленный трудами.
В своем вступлении к «Полуночным задачам» (72 задачи, в основном по алгебре, планиметрии, тригонометрии) он писал о ночных «нечистых мыслях, терзающих своим ненавистным присутствием воображение, которое желало бы сохранить чистоту». Кроме этого туманного намека, нет ничего ни в его записях, ни в поведении, ни в воспоминаниях тех, кто знал его, — никакого указания на то, что его заботливо содержавшаяся, хоть и истощаемая иногда диетами плоть когда-либо испытывала вожделение. Впрочем, необычного тут ничего нет. Многие умирают девственными. Многие живут с мечтой о любви, не испытывая при этом чувственного влечения. Уникально в этом человеке то, что мечта пробудила в нем поэтическую фантазию, вызвала к жизни Алису и Снарка. При этом он не был сухарем и нежно любил детей. Это был необычайно счастливый и довольный жизнью человек, обладавший крепким здоровьем и немного ипохондрического склада. Одни утверждают, что он был эпилептиком, другие сомневаются в его душевном равновесии. И никому из них не удается ни доказать своих теорий, ни прибавить что-либо к сокровищам Страны Чудес. Для очаровавшей его малютки сердце Кэрролла было всегда открыто, их общение было радостным и легким.
— отчасти из-за своей глухоты, а к старости несколько ворчливым и замкнутым. Кэрролл никогда не скрывал своей привязанности к детям — напротив, он был предельно откровенен. Он был сосредоточен только на самом себе и только с собою считался. Дети вырастали — и уходила привязанность.
«Я думаю, наверное, в девяти случаях из десяти моя дружба с детьми терпела крушение в тот решающий момент, «когда ручеек вливается в реку», и мой недавно такой близкий друг превращался в ничем не примечательного знакомого, с которым не было никакого желания увидеться вновь».
Его нежное чувство к Алисе Лидделл круто пошло на убыль после публикации книги и совершенно иссякло, когда Алиса вышла замуж за Реджинальда Харгривса, землевладельца, одного из лучших в графстве игроков в крикет и отличного стрелка. Спустя двадцать три года после того «золотого полудня» он писал ей, даже не называя ее по имени:
«Дорогая миссис Харгривс!
Предчувствую, что после стольких лет молчания это письмо покажется вам голосом с того света, и все же я верю, что годы не стерли память о днях, когда мы с вами переписывались. Я начинаю убеждаться, что память старого человека с трудом удерживает недавние события и новых друзей (к примеру, всего пару недель назад я познакомился с премилой девицей лет 12, совершил вместе с ней прогулку — а теперь не могу даже вспомнить ее имени!), но мысленный образ той, кто был моим идеальным маленьким другом, жив во мне, как и прежде. У меня было множество друзей после вас, но все это было совершенно иное.
«Приключений Алисы под землей» (оригинал, я полагаю, по-прежнему у вас)?»
Так сердечная привязанность вырождается в утонченную академическую вежливость.
Меняясь с годами, он оставался верен себе, и трудно вообразить, чтобы застенчивая искренность его письма к миссис Обри Мур, написанного на пороге смерти, была напускной:
«Вы и Ваши дети так добры, считая меня своим другом (хотя и склонны видеть во мне «важную персону» — положение для меня ненавистное), что я хотел бы, если мне будет позволено, узнать их поближе. Маленькие друзья так быстро вырастают! Многие уже выросли, но для меня они так и остались «друзьями-детьми». Моя жизнь полна забот и приближается к концу, и у меня очень мало времени, которое я мог бы посвятить сладостному отдохновению в детском обществе. Поэтому мне приходится беречь себя и общаться с ними по очереди — а как иначе можно общаться.
Не будете ли Вы добры сообщить мне, могу ли я приглашать (а не вытаскивать клещами) Ваших девочек к чаю или на обед не всех сразу, а порознь? Я знаю, что иногда детей выдают только в полном комплекте, но в этом случае никакой дружбы не получится. Мне думается, вряд ли можно постичь детскую душу, если видеть детей только в присутствии мам или сестер».
51и всякого рода условностями оксфордской жизни. Хотя его должность в колледже предполагала безбрачие, он был видным из себя и вполне приемлемым в качестве жениха молодым преподавателем, когда началась его дружба с Алисой и ее семьей. В мае 1857 года, познакомившись за завтраком с Уильямом Теккереем и отметив в дневнике, что он держался «просто и естественно», Кэрролл раздраженно записывал:
«Взял Гарри Лидделла с собой в церковь и после вместе с детьми прошелся до дома декана. К большому моему удивлению, я обнаружил, что мое внимание к ним кое-кто истолковывает как ухаживание за их гувернанткой, мисс Прикетт... Что до меня, то я не придаю значения столь безосновательным слухам, но я поступил бы неблагородно по отношению к гувернантке, если бы предоставил новый повод для подобных замечаний. По этой причине я буду впредь избегать публичного проявления знаков внимания, за исключением лишь тех ситуаций, где подобное толкование невозможно».
Саму мисс Прикетт такая реклама, возможно, огорчила бы, а может, оказалась бы кстати — она была практичная особа и окончила свои дни владелицей гостиницы «Митра» в Оксфорде.
Несмотря на опасность в лице гувернантки, Кэрролл вскоре снова начал встречаться с детьми Лидделлов. То время было освещено «золотым полуднем» и не только пробудило поэтическое вдохновение, но и заложило основу его многолетней любви к детям. Пополнение отбиралось тщательно, однако случались ошибки. Например, неудача с «новым маленьким другом Лили Алисой Годфри из Нью-Йорка: восьми лет от роду, но рассуждает, как шестнадцатилетняя, не позволила на прощание поцеловать себя на том основании, что «никогда не целуется с мужчинами». Больно видеть, что милая детская непосредственность совершенно стерлась уже в столь раннем возрасте; боюсь, что это правда, будто в Америке нет детей».
«милую детскую непосредственность» в промышленной Англии, к северу от родных мест или в тех кварталах Лондона, куда он никогда не заглядывал, наезжая в столицу? Незадолго до выхода в свет «Алисы в Стране Чудес» несколько немытых и не располагавших к поцелуям детей предстало перед тремя членами парламентской комиссии по изучению «Труда детей и подростков в отраслях производства, не охваченных действующим законодательством». Энн Элизабет Пауэлл, двенадцати лет, свидетельствовала:
«Моя работа — носить кирпичи, но сегодня меня поставили продувать печь. Получаю 6 пенсов в день. У меня час на обед, ем здесь.
— носить кирпичи и нагружать глину. Носила глину — на голове и в руках. Обычно болела голова, спина не болела.
Немного ходила в дневную школу. Отец читает вслух Библию, но он приходит домой только раз в неделю. Ангелы очень красивые. Хорошо быть ангелом. Я надеюсь, что стану когда-нибудь ангелом и буду сидеть у Христа на коленях».
Один из членов комиссии пишет в отчете, что Энн «поражает той серьезностью, с которой она выполняет свою работу, несомненно слишком тяжелую для ребенка, как показывают простые подсчеты. Печь, вмещающую 17 тысяч кирпичей, каждый весом 71/4 фунтов в обожженном виде, разгружают десять человек в течение полутора дней; то есть эта девочка за один рабочий день должна поднять и передать соседке около 36 тонн, сделав при этом 11333 поворота туловищем на пол-оборота вперед и назад и стоя на наклонной доске. Говорят, что доска используется не все время. Когда я подозвал ее, она тяжело дышала».
из тех детей: «Слыхал про Иисуса Христа, но так давно, что позабылось». Другой заявил: «Я сумею отличить первоцвет — он вроде красной розы»52«что такое река и где живут рыбы...».
Кэрролл предпочитал не знать об этих других детях, хотя кое-что просачивалось и в его мир, и тот же Теннисон восклицал:
Допустимо ль, что покуда, время Знаньем убыстряя,
веку славу мы поем,
в липком иле городском?
Даже в Оксфорде можно было ничего не слышать, лишь зажав себе уши. Современник Кэрролла Мэтью Арнольд 53, в 1857—1867 годах профессор поэзии в Оксфорде, писал: «Наше неравенство насаждает цинизм в высших слоях общества, пошлость — в средних и дикость — в низших...» А Кэрролл дорожил своим местом в жизни: «В Маргейте свел знакомство со многими приятными людьми, в основном потому, что меня привлекли их дети: не многие из них оказались выше торгового сословия, что вообще составляет недостаток маргейтского общества».
Поражение под Балаклавой, наряду с другими военными и политическими просчетами, вынудило английский парламент весной 1855 г. начать судебное разбирательство злоупотреблений, связанных с Крымской кампанией. Написанная в угаре шовинистических настроений верноподданническая «Атака легкой кавалерийской бригады» А. Теннисона (1809—1892) действительно не делает чести репутации поэта, в лирике которого получили развитие лучшие традиции «озерной школы».
34. Поэма «Лалла Рук» (1817) написана Т. Муром (1779—1852), другом и биографом Байрона, в подражание его «восточным поэмам». Пародия Кэрролла отвечает общему духу переоценки романтического наследия в «средневикторианскую» эпоху. По поводу этих же строк из поэмы Мура читаем у Диккенса «таков удел ваш с детских лет и что-то там про свирель и газель».
35. Первая строфа знаменитого «Бармаглота». «Ученые примечания» в тексте сказки отданы Шалтаю-Болтаю.
«Лордз» — крикетный стадион в Лондоне.
37. «Ковент-Гарден» — Королевский оперный театр.
—1868) возглавил с 1850 г. «Принсес Тиэтр». Поставил 20 шекспировских спектаклей: «Двенадцатая ночь», «Гамлет», «Макбет», «Ричард III» и др. В своих спектаклях добивался исторической достоверности, стремился к яркой зрелищности и постановочным эффектам.
39. Сара Сиддонс (1755—1831) — английская актриса, прославилась исполнением ролей в шекспировских трагедиях.
41. Флоренс Найтингейл (1820—1910) — английская медсестра. Во время Крымской войны организовала отряд санитарок. Ей посвящена поэма Г. Лонгфелло «Святая Филомена».
42. Представитель «христианского социализма», пытавшегося придать христианской религии социалистическую окраску, Ч. Кингсли (1819—1857); в периодике выступал под псевдонимом «Пастор Лот». Оставил заметный след в литературе «голодных сороковых». Его роман «Олтон Лок» (1850) объективно прозвучал оправданием чартизма, признанием его закономерности.
«Автобиографии». Много лет спустя после их встречи, в 1935 г, некие Партриджи из Нью-Йорка опубликовали ограниченным тиражом книжку «Самое замечательное эхо в мире», где «доказывалось», что подлинным автором книг об Алисе был Марк Твен. Его же Партриджи объявляли автором всех (!) произведений Э. По и Н. Готорна. Замечательно, что это курьезное сочинение имело резонанс и еще в 1947 г. всерьез обсуждалось Дж. Ланнингом в нью-йоркской «Карусели для библиофилов». Впоследствии статья Ланнинга даже вошла в представительную антологию «Аспекты Алисы» («Aspects of Alice», London, 1972).
—1892) — известный английский поэт, автор лирических стихотворений, поэм «Мод» и «Королевские идиллии» на сюжеты Артуровских легенд, драм «Королева Мария» (1875), «Бекет» (1879) и других. В 1850 г. стал поэтом-лауреатом. Специально для него королева Виктория учредила баронство Фрешуотера и Олдворта. В Олдворте (это также на острове Уайт) он жил с начала 1870-х годов, там и умер. Похоронен в Вестминстерском аббатстве.
45. Поэму «Жизнь влюбленного» Теннисон опубликовал в 1879 г. с предисловием, в котором так объясняет историю этого инцидента: «... она была сочинена мною на девятнадцатом году. Лишь две части из трех написанных были напечатаны, когда, поняв несовершенство поэмы, я приостановил ее публикацию. Один из моих друзей, однако, без моего ведома, распространил среди наших друзей определенное количество экземпляров тех двух частей, причем без сокращений и исправлений, которые я собирался сделать...»
46. Данте Габриел Россетти (1828—1882) — сын итальянского республиканца, бежавшего в Англию, живописец, поэт, переводчик, основатель «братства прерафаэлитов».
47. Роберт Браунинг (1812—1889) — крупнейший представитель интеллектуальной поэзии, отмеченной сложностью поэтического языка и глубиной философского содержания (сб. «Действующие лица», 1864).
—1894) — сестра Д. Г. Россетти, поэтесса, член «братства прерафаэлитов».
49. Принц Альберт умер в 1861 г.
50. Группа английских художников и поэтов-прерафаэлитов (XIX в.), избравших своим идеалом «наивное» искусство средних веков и Раннего Возрождения.
51. Миссис Гранди — персонаж пьесы Томаса Мортона (1764?—1838) «Бог в помощь» («Speed the Plough»), олицетворение ханжеской добропорядочности.
—1888) — английский поэт и критик, коллега Кэрролла по Оксфордскому университету, занимался вопросами социологии, политики, образования. В течение 35 лет был инспектором школ. Разоблачая миф о «викторианском процветании», он видел нравственную задачу поэзии в том, чтобы «критиковать жизнь».