2.
Эта могучая сила, эта реальность Льюиса Кэрролла-поэта берет свое начало в безмятежном пасторском доме, где 27 января 1832 года родился Чарлз Лютвидж Доджсон. Это было время политических и общественных потрясений — в Европе революция, в Англии проходит билль о реформе, спасший страну от кровопролитных мятежей. За два года до этого в Англии был пущен первый пассажирский поезд, и в первые год-два жизни нашего новорожденного мир стремительно менялся. В Британской империи было упразднено рабство (пострадавшим плантаторам выплатили 20 миллионов фунтов стерлингов компенсации). Впервые было принято эффективное фабричное законодательство, по которому запрещалось брать на хлопкопрядильные фабрики детей моложе девяти лет. Закон о бедных от 1834 года возлагал на общество заботу о безработных, но Чарлзу едва исполнилось пять лет и только-только успела короноваться Виктория, когда Диккенс начал публикацию отдельными выпусками «Оливера Твиста», где заклеймил бесчеловечный режим работных домов.
Письмо же из школы, в котором идет речь о перчатках, относится ко времени, когда он прочел первый выпуск «новой истории Диккенса» — «Давида Копперфилда» (1849): «Он предполагает рассказать историю своей жизни и начинает с рождения и детства — событий почти никаких, зато некоторые характеры и эпизоды очень хороши».
Мир сельского Чешира, где в полутора милях от деревушки Дэрсбери прямо в поле стоял пасторский дом, был далек от тех общественных катаклизмов, которые на собственном опыте изведал и предал страстному обличению молодой Диккенс.
Одинокая ферма, море пшеницы,
Где спозаранок ветер резвится.
Счастливец, кому довелось здесь родиться.
В таком свете виделся Льюису Кэрроллу родной дом в его сентиментальной поэме «Лица в огне» (1860). Он был старшим ребенком в семье, у него было три брата и семь сестер. Преподобный Чарлз Доджсон и Фрэнсис Джейн Лютвидж происходили из обеспеченной среды, были связаны отдаленным родством и наследовали стойкую приверженность англиканской церкви и короне. Они знали свое место в общественном распорядке, как знала его и Алиса, не желавшая в Стране Чудес сходить за горничную. Через всю жизнь Чарлз пронес сознание своей классовой принадлежности. Не высокомерничая, он таки был уверен, что люди благородного сословия и внешне выглядят благородно. В своем ужасающем эпосе «Сильви и Бруно» он дал описание двух пассажиров на станции (знаменательно, что этот отрывок он читал детям маркиза Солсбери в 1872 году): «Там была молодая женщина с девочкой; судя по внешнему облику, первая была няней или, может быть, бонной, приставленной к ребенку, чьи утонченные черты лица, не говоря о костюме, выдавали благородное происхождение».
В пасторском доме о человеческом долге имели надлежащее представление. Преподобный Чарлз Доджсон, чем мог, помогал беднякам своего прихода, вел занятия в воскресной школе, устраивал лекции, заботился о приращении паствы и даже начал миссионерскую деятельность среди местных речников. Благодаря денежной помощи землевладельца, лорда Фрэнсиса Эджертона, он переоборудовал одну баржу в часовню. Все шестнадцать лет, что они прожили в Дэрсбери, пасторская семья, насчитывавшая одиннадцать человек (считая еще одного родившегося ребенка), только-только сводила концы с концами. Недостаток доходов отец возмещал уроками.
Преподобный Чарлз Доджсон не позволил себе опуститься, одичать в глуши. С портрета на нас смотрит представительный, красивый, уверенный в себе господин. Он знал классические языки, в Крайст-Черч получил степень бакалавра с отличием первого класса по двум дисциплинам, опубликовал немало религиозных брошюр, и, как свидетельствует Коллингвуд, «математика была его любимым занятием». Посвященный в капелланы при епископе Рипонском, он в положенный срок стал архидиаконом Ричмондским и каноником Рипонского собора. Это был отменный глава семейства. Знавший его Коллингвуд рисует образ «глубоко набожного человека, чью отчасти суровую замкнутость растопляла самая сердечная доброжелательность... В досужие минуты его остроумие и юмор приводили в восторг его духовных коллег, ибо он обладал редким даром эффектно рассказать анекдот».
Чарлз унаследовал некоторые черты этого благородного характера, а также его набожность, чему свидетельством письмо, отправленное в 1897 году неустановленному корреспонденту:
«Вы меня обяжете, если не будете при мне рассказывать историй, подобных той, что вы рассказали в пятницу, — какими-де замечаниями обмениваются дети по поводу священных понятий... в устах у взрослых такие замечания должно признать дерзостью... Я прошу Вас об этом как о личном одолжении. Мне доставило такую боль слушать Ваш анекдот, я потерял почти все удовольствие от своего скромного званого обеда и хочу верить, что в будущем Вы меня пощадите».
Примерно в это же время, в последние недели своей жизни, он жаловался другому адресату: «Тяжелейшим ударом, который я перенес в своей жизни, была смерть моего любимого отца — тому уже скоро тридцать лет...» Его неизменная, порою доходящая до самозабвения уважительность, несомненно, выросла из отношения к отцу. Отец, однако, обладал и прелестным обостренным чувством смешного с типично кэрролловским вкусом к странному нагромождению кошмаров. Вот отрывок из отцовского письма восьмилетнему Чарли:
«Я не забыл о твоем поручении. Как только я приеду в Лидс, я выйду на середину главной улицы и закричу: «Жестянщики! Жес-тян-щи-ки!» Шестьсот человек ринутся из своих лавок на улицу, побегут во все стороны, зазвонят в колокола, созовут полицию, поднимут весь город на ноги. Я потребую себе напильник, отвертку и кольцо для ключей, и, если мне их не доставят немедленно, через сорок секунд, я не оставлю во всем славном городе Лидсе ни одной живой души, кроме разве котенка, и то только потому, что у меня просто не будет времени его уничтожить.
Сколько будет воплей и вырванных волос! Забарахтаются в сточных канавах свиньи и дети, верблюды и бабочки, старухи полезут в дымоходы, за ними коровы, утки попрячутся в кофейные чашки, жирные гуси будут втискиваться в пеналы, и в довершение всего мэр Лидса будет обнаружен в суповой тарелке весь вымазанный кремом и утыканный миндалем, дабы, уподобившись бисквитному пирожному, избежать печальной участи города...»
«Наконец они принесут мне то, что я просил, и я пощажу город и в пятидесяти повозках отправлю под охраной 10000 солдат напильник, отвертку и кольцо для ключей Чарлзу Лютвиджу Доджсону — в подарок от его
Любящего Папы».
Маме, Фрэнсис Джейн Лютвидж, «добрейшей из женщин», по отзыву современника, сын, несомненно, был обязан кротостью, уравновешивающей более суровые качества, доставшиеся от Папы. Старший и любимый сын воздал ей должное в своем «Пасхальном привете», где вспоминал, как «мамина рука легко раздвинет шторы и нежный голос позовет вставать».
На маминых письмах лежит печать поспешности и любви. Чарлз свято хранил, вероятно, самое раннее из ее писем, отправленное из Гулля всем детям: «Мой дорогой Чарли... Ваше письмо, мои ненаглядные, меня очень обрадовало... Счастлива написать, что наш драгоценный Папа чувствует себя совсем хорошо, он еще покашливает, но это не опасно. Я очень рада, мой дорогой Чарли, твоим успехам в латыни и тому, что ты наделал совсем мало ошибок в упражнениях. Посылаю... всем моим драгоценным, в том числе и тебе, один миллион поцелуев. Очень вас любящая...»
Пройдет целая жизнь, и в 1890 году его «любимица» Иза Боумен и ее сестра передадут ему в письме «миллионы поцелуев», и, обмакнув перо в фиолетовые («безобразные», по отзыву Изы) чернила, он ответит:
«Моя дорогая, это замечательно, что ты, Нелли и Эмси сулите мне миллионы объятий и поцелуев, но задумайся о том, сколько времени отнимет это у вашего старенького и очень занятого Дяди! Попробуй с часами в руках одну минуту обнимать и целовать Эмси — полагаю, что ты успеешь это сделать не более двадцати раз. «Миллионы» — это по меньшей мере два миллиона.
2000000 объятий и поцелуев: 20
100000 минут: 60 минут
1666 часов: 12 часов
138 дней (если считать по 12 часов): 6 дней = 23 недели.
у меня нет такого времени».
Мама и привила ему страсть к причудам, которая осталась на всю жизнь. Одной из такой причуд была фонетическая передача детского лепета, каким он его помнил, и образчик его мы находим в самом раннем из его сохранившихся писем. Письмо адресовано няне, причем рукой мальчика водил кто-то из взрослых:
«Дорогая Буся, я тебя осень люблю и посылаю тебе поселуй с волосиками от головы. По-настоясему не могу, потому сто я у Марки 11. Какое длинное письмо. У меня устала руська».
Много-много лет спустя его шепелявый Бруно понесет такую ахинею: «Я поскользанулся на береге и спотыканулся об камень, а камень сделал ножке бо-бо... Зачем там много камнёв? Зачем, дяденька сэр?» Написанные же в промежутке книги об Алисе, благодарение богу, избежали этого раздражающего сюсюканья, испортившего обе книги «Сильви и Бруно». Но и то сказать: книги об Алисе вобрали чистейшую суть, волшебство детства, которое Кэрролл, не растеряв, передал миру.
«Даже проехавшая коляска была в глазах детей событием огромного значения» — так характеризовал Коллингвуд родные пенаты, где Чарлз провел знаменательные первые одиннадцать лет жизни. «В его любимцах ходили самые невозможные твари, в числе ближайших друзей были несколько улиток и жаб». Иными словами, он уже начал осваивать Страну Чудес. Семейство Доджсонов жило обособленной жизнью, хотя любящими родственниками не было обделено. Церковь Всех Святых в Дэрсбери, куда домашние каждое воскресенье отправлялись слушать Папу, с тех пор перестраивалась (добавился витраж с персонажами Льюиса Кэрролла), но в основном она осталась такой же. Якобитского стиля дубовая кафедра, с которой вещал Папа, богато украшена резными фигурами ангелов и химер. Воображение Чарлза наверняка поразил грифон — мы встретим его в Стране Чудес полеживающим на солнцепеке. Сам пасторский дом, стоявший среди «моря пшеницы», в 1880 году сгорел, и сейчас местоположение его отмечают лишь маленькая дощечка и полуразрушенный колодец в поле. Здесь по-прежнему безлюдно и тихо, хотя всего в нескольких милях отсюда располагается отель «Лорд Дэрсбери» с банкетным залом «Льюис Кэрролл», рестораном «Зазеркалье» и восьмифутовой высоты фреской, изображающей персонажи «Страны Чудес».
В 1843 году Доджсоны покинули свою чеширскую глухомань, не затронутую промышленной революцией, в отличие от Уоррингтона, находящегося всего в семи милях от них. В Крофте, на границе между Йоркширом и Даремом, оказался вакантный приход. Право назначения принадлежало короне, иначе говоря, премьер-министру Роберту Пилю, по представлению епископа Рипонского. В подобных церковных делах земельная олигархия имела влияние, и лорд Фрэнсис Эджертон написал Пилю ходатайство:
«На протяжении 16 лет мистер Доджсон держал маленький приход в графстве Чешир, где я располагаю некоторыми владениями. Будучи знаком с положением в округе, я могу засвидетельствовать усердие и основательность в отправлении его обязанностей, а также его заботу о работниках канала, публике, которая обычно содержится в небрежении, хотя умеет быть благодарной».
Чтобы духовное лицо было еще ловцом душ — лучшей рекомендации премьер-министру не требовалось. Он лично написал Доджсону письмо в возвышенном духе, заключив словами: «Я принял решение предоставить Вам приход в Крофте... Вверяя Вашему попечению столь ответственный приход, я совершенно уверен, что Вы сможете там же и проживать, самолично отправляя пасторские обязанности» 12.
Сам того не ведая, Пиль заложил основание всему, на чем в будущем будет стоять мир Чарлза: жизнь без опаски, доброжелательство, чувство долга, верность обычаям, привязанность к домашнему очагу, святость родственных уз, воспитанная в лоне англиканства порядочность, — и еще он вторично подарил ему волшебную пору юности. Приход давал отцу около 900 фунтов в год — сумма достаточная для безбедной жизни и содержания приличной прислуги. Дом был вместительный. Сейчас он перестроен — без ущерба для него, — и здесь размещаются две семьи. В распоряжении семейства Доджсонов — двое взрослых и десятеро детей — были просторные спальни, четыре гостиные, детская, кухня и роскошные службы: буфетная, кладовка, мастерская, людская, коптильня. Вблизи от дома высился — и высится поныне — древний тис, по прозванию «дерево-зонт»; в свой черед его крона украсит «сугубо местный» журнал Чарлза «Ректорский зонт».
Семейные узы, впрочем, были крепкими и стойкими. В качестве главы семейного клана Чарлз выкажет до щепетильности развитое чувство ответственности.
С 1843 года по 1851-й, когда он до конца жизни осел в Оксфорде, Чарлз верховодил единокровными сорванцами, впитывая магию и поэзию детства. «Дети Севера», как называл он свою компанию, увековечены в «Ректорском зонте»:
В приходе крофтском древний дом
Высится, как бастион,
Щедро солнце его золотит,
Из всех закоулков дома и сада
Дети Севера, шумное племя,
Спешат за ограду, и по дороге
Чинно ступают бедовые ноги —
В больших семьях жестокие детские распри так же неизбежны, как непререкаем на кухне авторитет кухарки13. В юношеском стихотворении «Брат и сестра», написанном в Крофте в возрасте тринадцати лет и теперь благополучно забытом, Чарлз затронул мотивы, в полный голос зазвучавшие в «Стране Чудес».
— Сестрица, отправляйся спать!
Пора головке отдых дать. —
Но у сестры характер скверный.
— Давно не получал, наверно?
Нашелся, тоже мне, примерный! —
Бегу на кухню, как в бреду.
— Кухарка, дай сковороду,
А то до завтра не уйду! —
— Зачем? Ни дня без новостей!
— Мне надо накормить гостей
Рагу из маленьких костей.
— А где их взять? Их нужно — сто!
— Распотрошу сестрицу. — Что?!
— Давай скорее! — Ни за что!!
За год до их обоснования в Крофте королева Виктория писала из Букингемского дворца королю Бельгии: «Мы прибыли из Виндзора на поезде вчера утром, вся дорога заняла полчаса времени, ни пыли, ни людских толп, ни жары — я в совершенном восторге». Хотя герцог Веллингтон и предостерегал от строительства железных дорог в государственном масштабе, поскольку-де «они поощрят низшие классы к переездам с места на место»14, общество не убоялось технической революции и потянулось за аферистами, гревшими руки на железнодорожном буме, покуда афера не лопнула в 1846 году, разорив множество народу, между тем как чудо-пар уже набросил стальные тенета на провинцию 15«Охоте на Снарка»:
Ловили наперстком — не грех постараться,
Не труд поработать глазами и шилом,
Стращали железнодорожною акцией,
Прельщали улыбкой и мылом 16.
«Дети Севера» жили всего в каких-то четырех милях от истока славных дел — от Стоктон-Дарлингтонской железной дороги. До них доносились свистки паровоза. Они и впрямь были детьми железнодорожной эры, первым поколением, как должное воспринимавшим стальные магистрали, еще не утратившие притягательной силы новизны. Чарлз не расставался с указателем железных дорог Брэдшо 17.
В саду пасторского дома он построил для братьев и сестер игрушечную железную дорогу. Поезд он соорудил из тачки, бочонка и маленькой тележки. На заднем дворе были устроены «станции», правила езды учредил сам Чарлз: «Начальник станции следит за порядком на станции и подает угощение; за плохое поведение он может наказать пассажира на одну поездку, посадив его в тюрьму; по звонку начальника пассажиры занимают места, после чего он медленно считает до двадцати и дает звонок к отправлению...»
Железнодорожная тема так прочно вошла в жизнь мальчика, что преподобный Ч. Л. Доджсон сможет систематически и досконально разрабатывать ее. Она присутствует в волшебном мире Льюиса Кэрролла: в Зазеркалье Алиса обнаруживает, что едет без билета. «Козел, сидевший рядом с господином в белом, закрыл глаза и громко сказал:
— Она должна знать, как пройти в кассу, даже если она не умеет читать!»
Железная дорога подсказала ему тему еще одного увлечения — кукольным театром, который он смастерил с помощью деревенского плотника. Сочиненная им опера-баллада «La Guida di Bragia» 18 — все едино: священнику, по его мнению, в театре не место. На домашние представления и на кукол запрет не распространялся, и Чарлз-импресарио услаждал благодарную публику, на всю жизнь заболев любовью к театру, в котором он больше ценил игру и постановку, нежели содержание пьесы.
Но слова он полюбил рано, о чем свидетельствует домашняя литература в пользу «Детей Севера». Чарлз был едва ли не единственным автором, редактором и иллюстратором семейных рукописных журналов. Из-под его пера выходили озорные, остроумные, грамотно сделанные рисунки, но, к счастью, он вовремя понял, что строгим профессиональным требованиям они не удовлетворяют. Рисунки, выполненные в Крофте, живее и интереснее его рисунков к первому варианту «Страны Чудес», не говоря уже о позднейших, удручающе посредственных. Но у него было достаточно таланта, чтобы увлекать, вдохновлять, наставлять, ободрять и бесить художников, которых ему удалось привлечь к сотрудничеству.
Первый из рукописных журналов, «Полезная и назидательная поэзия», появился в Крофте, когда Чарлзу было тринадцать лет. В стихотворении «Правила и наставления» встречаем две характерные домашние дразнилки:
Кто грамоте учился,
Тот заикаться разучился.
Повтори без передышки.
Чарлз страдал заиканием, от которого до конца своих дней не освободился и не вылечился и которое было совершенно незаметно, когда он беседовал со своими маленькими друзьями. Заикались и его братья и сестры, правда не все.
Другие журналы: «Комета», «Розовый бутон», «Звезда», «Светлячок». Но «Дети Севера» оставили не только письменные свидетельства своей обособленной жизни. В 1950 году пасторский дом в Крофте перестраивали, и под половицами бывшей детской на втором этаже был обнаружен замечательный тайник. Из более чем столетнего заточения на белый свет извлекли перочинный нож, роговой гребень, осколки фарфора, а главное — левый детский башмак, наперсток и маленькую белую перчатку с левой руки, нимало не пострадавшую от долгого невостребования. Был там и своего рода привет будущим поколениям от падких на такие вещи мастеровых людей девятнадцатого столетия: «Этот пол стлали мистер Мартин и мистер Саттон. 19 июня 1843 года». Потомкам предназначена и карандашная приписка рукой Чарлза:
Мы весь мир
Гонясь за бизоном.
Собственно говоря, он это и сделал. В то время как его уклончивая, холостяцкая, преподавательская, любящая головоломки и малышей натура сорок семь призрачных лет мирилась с унылой будничностью допотопного Крайст-Черч, реальными для него оставались большой мир и волшебная погоня за бизоном.
Задолго до того, как тайник был открыт, некоторые из его сокровищ уже сверкнули в поэзии Кэрролла. У Белого Кролика, разумеется, было «несколько пар крошечных перчаток». Под общие рукоплескания Додо дарит Алисе ее собственный наперсток со словами: «Мы просим тебя принять в награду этот изящный наперсток!» (Дерек Хадсон безапелляционно нарекает этот эпизод «locus classicus 19 наперсточной литературы»). В песне Белого рыцаря есть и ботинок с левой ноги, и бизон:
Нечаянно в чернила,
Когда не с той ноги башмак
Пытался натянуть.
Чуть дальше в этой песне старик «храпит громко, как бизон».
— мастеровые, и набрели на нее тоже недавно. В верхнем этаже дома (теперь там живут) есть слуховое окно, которое Чарлз, постаравшись, мог видеть из своей спальни. На стекле процарапаны подписи:
Джон Стоббарт Бонгейт Дарлингтон
Покрашено 23 июля 1836
Лудильщик гончар кровельщик 24 августа 1830
Эдвард Джонсон лудильщик Дарлингтон 1834.
Милях в тридцати от Крофта находился населенный пункт, способный поразить воображение маленького Чарлза. Это Бимиш 20. Там стоял роскошный дом шахтовладельца — сейчас это музей на открытом воздухе, но все-таки прославил это место «Бармаглот», первая строфа которого приводилась в зеркальном отражении:
«О светозарный 21 мальчик мой!»
«публичной школы», как терпели их и терпят поныне тысячи мальчишек из состоятельных семей. Его снедала неутолимая жажда знаний. Коллингвуд дает тому ранние примеры: «... когда Чарлз был еще совсем малышом, он как-то подошел к отцу с таблицей логарифмов и попросил: «Объясни мне, пожалуйста». Мистер Доджсон растолковал ему, что он слишком мал для того, чтобы уразуметь столь трудный предмет. Ребенок выслушал отца, но, видимо, не внял, поскольку настаивал на своем: «Ну объясни, пожалуйста».
За три месяца до смерти Чарлз записал в дневнике:
«Die notandus [sic] 22. Открыл правило деления числа на 9 путем только сложения и вычитания. Я был уверен, что должно существовать аналогичное правило и для 11, и нашел его, а первое правило перепроверил алгебраически, просидев за столом около девяти часов кряду».
Его первая школа-интернат была в Ричмонде, графство Йоркшир, в девяти милях от родного дома. Когда он переступил ее порог, ему было двенадцать лет. Спустя два года, в 1846 году, через город прошла железная дорога. Школа была старозаветная, что особенно подчеркивает Коллингвуд, но в мальчике она пробудила желание продолжать учебу в Регби. Коллингвуд пишет: «В школе еще долго вспоминали мальчика, который умел постоять за правое дело». Первые впечатления Чарлза сохранились в его письме старшим сестрам.
«Надеюсь, у вас все хорошо, и у милых близнецов тоже, лучшие мальчики здесь, по-моему, Гарри Остин и все Тейты, их семеро, не считая маленькой девочки, которая в первый день приходила на обед, но больше я ее не видел, и еще мне нравятся Эдмунд Тремлит и Уильям и Эдвард Свайры, Тремлит сообразительный паренек, ему семь лет, он самый младший в школе, и Кемп и Моли тоже хорошие... У меня три несчастья с гардеробом и проч. Во-первых, я не могу найти зубную щетку и поэтому не чистил зубы уже 3 или 4 дня; во-вторых, не могу найти промокательную бумагу; и в-третьих, у меня нет обувного рожка. Главные игры здесь — футбол, борьба и чехарда. Извините, что плохой почерк.
Ваш любящий брат Чарлз».
В Ричмонде Чарлз проучился полтора года и впоследствии отзывался о своем воспитателе Тейте: «мой добрый старый наставник». А Тейт в своем прощальном отзыве писал: «Будьте уверены, что я сохраню особый интерес к судьбе доброго, умного и воспитанного мальчика, покидающего наши стены».
Следующая школа, Регби, была более подходящим местом для сына заслуженного человека, с положением в обществе и приличным духовным образованием. Известный доктор Томас Арнольд так определял задачи школы: «Мы здесь для того, чтобы, во-первых, закладывать религиозные и моральные основы; во-вторых, воспитывать джентльмена; в-третьих, развивать интеллект». В этой школе Чарлз заслужил множество поощрений, в играх и в спорте не отличался и в целом отбыл свой срок благополучно. Несколько лет спустя он писал: «За время пребывания там я, видимо, продвинулся в некоторых дисциплинах, хотя отдавался учению без души, а главное, я потратил пропасть времени, выполняя дополнительные задания — последнее, на мой взгляд, есть главный недостаток школы Регби. Я завел там нескольких друзей».
По случаю окончания школы Папе был направлен очередной восторженный отчет — на этот раз от преемника Арнольда на посту директора школы доктора Тейта 23«Я не могу выпустить Вашего сына из школы, не высказав Вам, сколь высокое мнение я составил о нем... Его познания в математике поразительны для его лет... его ответы на экзамене по богословию произвели на меня неизгладимое впечатление».
В Крофте Чарлз прожил год — готовился в Оксфорд, занимался «Ректорским зонтом». Как кончалось его детство, каким был этот последний год накануне переезда в Оксфорд, где он останется на всю жизнь и где в положенный срок заявит о себе как писатель Льюис Кэрролл, — об этом сохранилось мало сведений. Может статься, этот период, проведенный дома, в кругу семьи, сыграл решающую роль в его становлении. Он намучился в Регби и теперь «отходил», словно школа была тесным костюмом, от которого приятно избавиться, хотя она и сослужила полезную службу. Благодаря домашнему образованию и наставлениям Папы она чрезвычайно развила в нем тягу к знаниям, преклонение перед науками. И, помянув ее добрым словом, теперь о ней можно было забыть и пореже вспоминать в будущем. Общество сестер и младших братьев, близость ласковой мамы и высокообразованного, справедливого и глубоко уважаемого Папы, чистота и защищенность этого мира — вот с каким багажом отправится Чарлз во взрослую жизнь, сменив малую скорлупу на скорлупу побольше. Менее чем через три года в «Одиночестве» прозвучит сентиментальное прости:
Я готов отдать свои победы,
Не беречь последний уголек,
Только чтобы мальчиком побегать
Все было при нем: представительный вид, почти шесть футов росту, сухощавое сложение (в старости он был просто худущий), правильные черты красивого полного лица (лицом он был в Папу). Он был всегда опрятно одет, в цилиндре и, как мы уже отмечали, с полным комплектом зимних и летних перчаток. Он никогда не надевал пальто. Среди людей своего круга любил затеряться в общей компании. Заикание не мешало ему в общении, но затрудняло публичные выступления, например чтение проповедей. В детстве он перенес лихорадку и плохо слышал на одно ухо. В любом собрании он садился крайним справа, и одна его маленькая приятельница вспоминала, что на прогулках он всегда вел ее слева от себя.
О его физическом и духовном здоровье написаны ученые статьи и даже книги. В заслуживающей доверия работе «Недуги Льюиса Кэрролла» доктор Селвин Гудэйкр писал: «Задумавшись о недугах, перенесенных Льюисом Кэрроллом, можно решить, что у него было скверное здоровье. Это ошибочное заключение. В общем и целом его здоровье оставалось удовлетворительным до 1885 года, пока на него не подействовали многочисленные передряги... Как терапевт я полагаю, что Чарлз Доджсон был бы идеальным пациентом: к врачу он обращался бы только при крайней необходимости и выполнял бы все его предписания...» 24
Итак, Оксфорд заполучил молодого человека с вполне удовлетворительным здоровьем, одаренного способностями к математике, прилежного, работящего и к тому же склонного к конформизму по своему характеру и воспитанию. Наличествовала и эксцентричность — в рамках приличий, разумеется. Доктор Джелф, каноник Крайст-Черч, писал его отцу: «Я выражу чувства всех, кто помнит Вас по Крайст-Черч, сказав, что нам доставит огромную радость видеть, как Ваш сын достойно идет по стопам отца».
В «Дом Христа» 25 — вот, собственно, и все его отлучки (всегда непродолжительные) из Оксфорда, когда он на время забывал про колледж и любимую математику.
Джон Рескин, почти приятель и советчик в пору работы над иллюстрациями к «Снарку», окончил Оксфорд несколькими годами раньше его — и вот что он писал:
«Говоря в целом, в ту эпоху английской истории клирос Крайст-Черч был в буквальном смысле слова средоточием жизни, как никакое другое святилище... На этом клиросе, где гулко отдавалась поступь самой истории, по утрам сходилось собрание, представлявшее цвет Британии, — в строгом порядке, словно воины, заполняли они величественный ковчег храма. Каждый на своем месте, согласно возрасту, чину, познаниям; и всякий умом и сердцем сознавал, что он исполняет — или призван исполнить — тяжелейшие обязанности, возложенные на англичанина»26.
Рескин не пожелал заметить пережитков старины — хотя бы того церковного сторожа, что хранил в сундучке под кафедрой пиво и обычно посиживал у дверей храма с кнутом в руке, отгоняя собак, увязавшихся за своими молодыми хозяевами.
Пройдет месяц с небольшим, и новоиспеченный студент отправит домой колоритный рассказ об университетских собаках, причем в этом рассказе уже можно разглядеть почерк Кэрролла:
«Сегодня я услышал из своей комнаты собачий визг, как при драке; я подбежал к окну, но если это и была драка, то она продолжалась секунды три и уже кончилась, и все живое и полуживое разбежалось с места схватки; шесть собак сломя голову устремились по ступенькам во дворик, вслед им летели шесть палок, а за палками во всю прыть неслись, не разбирая дороги, шестеро хозяев. Собаки не могли понять, куда бежать дальше, и просто метались на одном месте, сталкиваясь, визжа и получая колотушки, и то же проделывали их хозяева, только визжали по-другому; наконец три собаки вырвались и прямиком побежали домой, визжа как резаные; двух собак ловили по всему двору их хозяева — очевидно, с целью задать им трепку, но собаки не давались, а шестая отправилась с хозяином домой, но и она визжала всю дорогу. Никогда еще столь безобразное наказание не карало столь малое прегрешение...» К слову сказать, Коллингвуд вспоминает, что Чарлз «не любил животных... Ему, разумеется, было больно видеть дурное обращение с ними, и, когда это было возможно, он не жалел сил, чтобы облегчить их страдания... Но он не держал дома никаких животных».
Начало его студенчества было омрачено скоропостижной смертью матери. Многочисленные заботы по дому изнурили ее. Однако несчастной она себя не чувствовала. «... Она трогательно и возвышенно говорила об обязанностях, которые налагает счастье, — писал близкий родственник, — и что временами ей «тревожно», оттого что ей неведомы неутоленные желания».
Внешне Чарлз сдержанно переносил горе. Вернувшись в Оксфорд, он написал безутешной семье довольно легкомысленное письмо о собачьей сваре. Но в душе он долго переживал потерю, и время от времени боль прорывалась в его стихах. Он писал спустя два года:
В тихих выплачусь слезах,
Пусть душа покой узнает.
Малыш, поплакав, затихает.
Когда школьником или студентом теряешь родных, то стараешься не выказывать горя, потому что неуклюжее сочувствие товарищей только отягчает чувство потери. У Чарлза завелось много знакомых, двое-трое близких друзей. Не участвуя в играх, он охотно бывал зрителем и добросовестно готовил себя к академической карьере, памятуя о том, что хотя отец и на покое, но здоровья у него нет, а еще троим мальчикам надо дать образование. В 1851 году он получил Боултерскую стипендию, а в следующем году — первую степень по математике и вторую по классическим языкам. «Я начинаю уставать от поздравлений по разным поводам, — писал он сестре Элизабет, — им не видно конца. Если бы я пристрелил декана, обо мне и то говорили бы меньше».
Далекий от подобных намерений в отношении начальства, он получил регулярное пособие, что в Крайст-Черч равняло его в положении с преподавателями. Его кандидатуру утвердил неутомимый полемист и приверженец Высокой церкви27доктор Эдвард Бувери Пьюзи (1800—1882), профессор королевской кафедры древнееврейского языка и каноник Крайст-Черч. Старинный приятель архидиакона Доджсона, он писал ему: «С великим удовольствием сообщаю Вам, что я нашел возможным рекомендовать Вашего сына... Надзиратель представил мне сегодня пять фамилий, но было ясно, что общее мнение расположено в пользу Вашего сына, как наиболее желательного претендента».
«... только уравновешенный, усердный и добродетельный человек в конечном счете торжествует над теми, кто воспламеняется и, как говорит Шекспир, «вновь холоден...» Твое любящее сердце вкусит немалую долю удовольствия уже от той мысли, что ты доставил радость мне и всем близким».
Ни словом не упоминается о том, что студенты Крайст-Черч были обязаны принять духовный сан и дать обет безбрачия. Мистеру Доджсону льстили успехи сына, а о последствиях он не особенно тревожился. Что касается доктора Пьюзи, то тому это было только в радость. Современник отмечал, что Пьюзи «сотворил идола из безбрачия. Этот обскурант так боялся мирских соблазнов, что свято верил: девушку спасет только монастырь, а юношу — духовный сан». Характерна его мысль: «... если юноша богобоязнен, честен, послушен, то первейшая задача — удержать его, обезопасить, завладеть им».
Так взрослая жизнь завладела маленьким Чарли, и он без оговорок принял мир, где правила англиканская церковь, где духовные владыки то и дело ожесточенно сражались друг с другом. Ареной этих баталий был Оксфорд. Его поручитель Пьюзи, как один из застрельщиков Оксфордского движения 28, в 1893 году был отстранен на три года от должности университетского проповедника. Джон Генри Ньюмен, друг и в прошлом единомышленник Пьюзи, отказался от места в Оксфорде и в 1845 году принял римско-католическое вероисповедание; впоследствии, уже в кардинальском звании, он напишет похвальное письмо об «Охоте на Снарка». Генри Эдвард Мэннинг, в прошлом проповедник в Оксфорде, отказался от архидиаконства и также перешел в католичество (он еще станет кардиналом) как раз в год поступления Чарлза в университет. Ближе всех ему был оксфордский епископ Сэмюэл Уилберфорс, за свои реакционные взгляды снискавший репутацию наказания господнего, впрочем, в глазах других он был просто «угодник Сэм». В напряженно застывшей позе сидит он на фотографии Льюиса Кэрролла, по поводу которой Джоуит 29 заметил: «Сэмюэл из Оксфорда даже симпатичен, если добровольно не видеть того, на что просят закрыть глаза». Но самое непосредственное и самое сильное духовное влияние на жизнь и творчество Чарлза Доджсона связано с именем Генри Джорджа Лидделла, декана Крайст-Черч в 1855—1891 годах.
ультиматумы не предъявлялись, тут знали цену джентльмену и потихоньку отдалялись от простолюдинов. Чарлз застал то время, когда это церковное крыло, упрочив свое положение, стало залогом национального благоприличия и конформизма, и он ему верно послужит, не отклоняясь ни вправо, ни влево.
Он еще не ведет подробных дневников, и из нескольких сохранившихся писем мы мало что знаем о его студенческих годах. «Не укладывается в голове. Это какая-то волшебная страна» — таково его первое впечатление от Великой Выставки 1851 года в «Хрустальном дворце», специально выстроенном в Гайд-парке30, Любовь к хитроумным устройствам и прикладным наукам в нем сильно подогревал дядюшка, Скеффингтон Лютвидж. Барристер 31 и Уполномоченный по опеке над душевнобольными, этот обожаемый всеми холостяк предстает как живой в письме Чарлза к сестре (июнь 1852 года):
«Как всегда, у него множество новых занятных вещиц, в том числе токарный станок, подзорная труба на штативе, гербовая печатка (смотри вверху страницы), прелестный карманный инструмент для измерения расстояний по карте, холодильная камера и прочее и прочее. Прошлой ночью мы наблюдали Луну и Юпитер, а потом в сильный микроскоп рассматривали всякую живность — это чрезвычайно интересное зрелище, поскольку существа почти совершенно прозрачны и видно, как их органы пульсируют, словно части сложного механизма, видна даже циркуляция крови. Жизнь суетится со скоростью паровоза, и я подумал, что это, верно, те букашки, которым назначено жить день-другой, и они торопятся все успеть».
усовершенствованиям, к тому, что облегчает существование. Для своей обширной переписки он частично использовал пишущую машинку — это еще одно свидетельство одобрения им технического прогресса, умения использовать его в жизни. Посетив в 1890 году выставку эдисоновского фонографа (поездка заняла два дня), он записал в дневнике: «Жаль, нам не дано забежать на пятьдесят лет вперед и узнать это удивительное изобретение в его совершенной форме. Сейчас оно еще в пеленках, это новоявленное чудо, как фотография, какой я ее помню в 1850 году».
Ко времени этой записи Королевские инженеры уже основали секцию воздухоплавания, и через какие-то четырнадцать лет состоится первый полет аэроплана, но, похоже, он не задумывался о полетах с помощью двигателей, хотя мысли о времени и пространстве занимали его и на досуге, и в творчестве 32. В семнадцать лет он сформулировал «Проблему полусферы»: «Допустим, сегодня вторник, в Лондоне утро; через час утро вторника будет к западу от Англии; теперь вообразим, что мир — это земля и мы по суше идем вслед за «утром вторника», и утро вторника не кончится, когда через двадцать четыре часа мы опять будем в Лондоне. Но мы-то знаем, что после утра вторника через двадцать четыре часа в Лондоне уже утро среды. Где же в таком случае в нашем путешествии вокруг света день изменил свое название?» Эта мысль получила воплощение в беге Алисы и Черной Королевы, дающей такое объяснение: «... приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте! Если же хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать по меньшей мере вдвое быстрее!»
В Оксфорде Чарлз усердно готовился к экзаменам и утолял жажду знаний, столь характерную для его поколения. Однако заключительные строки из его письма кузену Фрэнку показывают, что наш зубрила был не лишен интереса к событиям спортивной жизни: «Боюсь, ты уже не поспеешь на гребные состязания, поскольку в будущую субботу все кончится. Мы еще не вышли в победители, но имеем все основания надеяться на это, пока есть время».
За все время своей жизни в Оксфорде Чарлз сохранял хорошую форму благодаря долгим пешим прогулкам. В двадцать два года он не без удовольствия совершил опасное «восхождение», из чего следует, что он не превратился в «книжного червя». На летние каникулы 1854 года, с намерением лучше подготовиться к экзаменам, он присоединился к компании, которая увлекла его с собой в Гоутленд. Об этом путешествии он писал сестре из Уитби:
«Дорога к водопаду была сплошь глина и вода, сущая трясина, и я весьма опрометчиво повел всех обратно не по дороге, а вверх по склону горы. Поначалу нашелся лишь один охотник, он полагал, что подъем будет нетруден; правда, говорил он, на голову сыплется земля, но он думал, что я швыряю ее ради забавы. Когда же на него свалилась моя шапка и комья грязи залепили глаза, он сразу посерьезнел. Тогда же мои ноги потеряли опору, и, надломись корень, за который я ухватился, я бы сорвался и увлек его за собой... Всего труднее оказалось на вершине: пришлось ползти по грязи, подтягиваясь, держась обеими руками за корни, в них было единственное спасение. Через пять минут появился мой спутник, а за ним и четверо остальных, все в грязи с головы до ног».
Коллективная подготовка к экзаменам в Уитби с веселым девизом «двадцать пять часов напряженной работы в сутки» дала свои плоды: Чарлз получил первую степень на выпускных экзаменах по математике, в конце следующего года стал бакалавром — на том и кончилось его студенчество. В Уитби же его имя впервые появилось в печати. «Вестник Уитби» опубликовал его стихотворение «Повелительница Черпака»:
Важная шишка, судачили люди,
Сколько достоинства, какая стать!
Конечно, он аристократ.
... А пуп земли любил кухарку.
В «Вестнике Уитби» он напечатал также рассказ «Вильгельм фон Шмитц», где наряду с многословием и местными аллюзиями есть вполне удачные строки: «... ветерок занес с моря запах, отдающий селедкой, в гавани горбятся волны, над крышами капризно вьется легкий дымок — вот поэзия...» После смерти Чарлза в 1898 году его спутник по Уитби доктор Томас Фаулер произведет литературную сенсацию, заявив, что там-то и «зародились» книги об Алисе: «Доджсон, бывало, усаживался на какой-нибудь валун у моря и рассказывал историю жадно внимавшим девочкам и мальчикам». Это свидетельство не согласуется с речной идиллией, из которой сам Льюис Кэрролл выводил происхождение своей сказки. Но важно другое: похоже, он уже осознал себя рассказчиком, поэтом, разносчиком чудес — и не только ради услады домашнего круга. Замечательно, что и здесь начало всему — дети.
Примечания
11. Смысл последнего слова остается невыясненным. — Прим. перев.
«плюрализм», когда священник занимал по совместительству несколько должностей — например, у него было два-три прихода. Понятно, что постоянно проживать он мог только в одном из них, где и отправлял службы, а в другие свои приходы подряжал менее удачливых коллег. Вызванное общественно-экономическими процессами укрупнение приходов постепенно положило конец этой практике парламентскими актами 1837 г. и 1885 г.
13. Автор имеет в виду кухарку из «Приключений Алисы в Стране Чудес» (глава VI, «Поросенок и перец»).
14. Командующий союзными армиями при Ватерлоо герцог Веллингтон (1769—1852) в 1828—1830 гг. был премьер-министром кабинета тори (консерваторов). Опасливое отношение герцога к железным дорогам имело и личные причины: во время открытия линии Ливерпуль — Манчестер (1828), спеша к вагону, под колесами локомотива погиб министр его правительства.
15. В 1814 г. английский изобретатель Дж. Стефенсон (1781—1848) построил свой первый паровоз. Им сооружены Стоктон-Дарлингтонская рельсовая линия (56 км; открыта в 1825 г.) и Ливерпуль-Манчестерская дорога (50 км). Особенно широко строительство железных дорог развернулось в 30-е гг.: к 1850 г. длина железнодорожной сети достигала 10 тыс. км. Открытие в 1846 г. линии Карлайл — Ланкастер — Престон повлекло за собой разоблачение множества дутых акционерных предприятий. В 1850-е гг. в Англии прошел ряд процессов, материалы которых составили том документов «Факты, провалы, мошенничества» (издан в 1859 г.).
16. Это первая строфа «Приступа V» поэмы «Охота на Снарка». В поэме она повторяется шесть раз.
—1853). В Англии его фамилия употребляется как название железнодорожных справочников, подобно «бедекеру» в значении «путеводитель».
18. «Указатель Брэдшо» (итал. язык). — Прим. ред.
19. Здесь: образцом (лат.).
20. Бимиш (г. Стэнли, графство Дарем) — туристский центр, музей народного быта и средств транспорта первой половины XIX в.
21. По-английски это слово читается (и пишется) так же, как называется местечко, — Бимиш (beamish). Т. Л. Щепкина-Куперник (1874—1952) слово «beamish» (в пер. Д. Орловской — «светозарный») переводит — «блестянчик» («Верлиока», пер. 1924 г.). Традиционно слово считается неологизмом Кэрролла, хотя есть свидетельства, что оно употреблялось уже в XVIII в. В тексте баллады «Бармаглот» первая строфа печатается зеркально отраженной (так писал иногда Кэрролл письма своим юным корреспонденткам).
23. Tait — не путать с воспитателем в школе Ричмонда, Tate.
24. Статья С. Гудэйкра опубликована в августовском номере журнала «Врач» («The Practitioner») за 1972 г. Причиной частичной глухоты Кэрролла Гудэйкр предположительно считает свинку.
25. Т. е. в Крайст-Черч.
26. Первая встреча Кэрролла с Джоном Рескином (1819—1900) состоялась в октябре 1857 г. Эскизы Г. Холидея к «Охоте на Снарка» Рескин смотрел в конце 1873 г. (поэма опубликована в 1876 г.). До конца жизни Кэрролл поддерживал дружеские отношения с выдающимся искусствоведом и публицистом. Естественно, он сделал его фотопортрет (июнь 1875 г.).
— наиболее консервативное, строго придерживающееся догматов и ритуалов течение в англиканской церкви. Терпимее к обрядности — Низкая церковь.
28. Оксфордское движение (иначе: трактарианство, по названию «Трактаты нашего времени») организовано в 1833 г. оксфордскими священниками и преподавателями Дж. Ньюменом и Дж. Кибом. Это направление в англиканской церкви выступало за возвращение к католицизму, но без слияния с римско-католической церковью.
29. Бенджамин Джоуит (1817—1893) — «мастер» колледжа Бейллиол (Оксфорд), профессор королевской (то есть учрежденной Генрихом VIII в 1546 г.) кафедры греческого языка.
30. Полное название: Всемирная Выставка промышленного прогресса. Открылась 1 мая 1851 г. в Гайд-парке (Лондон). «Хрустальный дворец» — выставочный павильон из чугуна и стекла (арх. Дж. Пэкстон). Впоследствии инженерное решение Дворца высоко оценил Корбюзье. После Выставки демонтирован, вновь собран в Сайденхемском парке (южный Лондон). В 1936 г. сгорел.
31. Как известно, служба правопорядка в Англии включает в себя сложную совокупность юридических институтов. Ее вопиющий архаизм особенно осознался в эпоху Кэрролла и Диккенса. На непредвзятый трезвый взгляд судопроизводство, например, заключало в себе много абсурдного — достаточно вспомнить знаменитую сцену суда в «Приключениях Алисы в Стране Чудес» и практически любой роман Диккенса. Так, барристер — это адвокат, имеющий право выступать в суде, но не могущий непосредственно общаться с клиентом. Вторая должность дядюшки Кэрролла оказалась для него роковой: он умер от травмы, нанесенной ему пациентом лечебницы, которую он инспектировал.
«Общество аэронавтов Великобритании» основано в январе 1866 г. Полет американских авиаконструкторов братьев Уилбера и Оривела Райтов состоялся 17 декабря 1903 г.