«К ОРУЖИЮ, ГРАЖДАНЕ!»
(1832)
Перед Тюильрийским дворцом почему-то особенно людно. К толпе любопытных присоединяются все новые и новые прохожие. Рабочие, студенты, модистки, цветочницы, парикмахеры, пожилые рантье, самые усердные читатели газет и проворные журналисты, снующие по городу в поисках хлесткого материала. Кепки, каскетки, шляпки, чепцы. Мелькают широкополые шляпы из черной клеенки, их носят молодые республиканцы — члены общества «Друзья народа».
Тюильрийский сад долгое время был скрыт от глаз прохожих высоким дощатым забором. Сколько слухов ходило о таинственных работах, совершавшихся там по приказанию короля Луи-Филиппа! И что же? Оказалось, что король-буржуа захотел в большом дворцовом саду отгородить маленький личный садик для себя и своей семьи. Стройность пропорций аллей и цветников, примыкающих к дворцовому фасаду, нарушена. Выкопан глубокий ров и поставлена проволочная решетка.
В толпе слышен смех. Шутки становятся все язвительнее.
—Окопался. Отгородился рвом от народа.
— Давненько что-то не видать короля на парижских улицах. Прячется. А то, бывало, разгуливал в войлочной шляпе и с дождевым зонтиком. За руку здоровался с каждым лавочником.
— Братство, равенство! А где оно? Кто сейчас жиреет в Париже? Не мы с тобой, а Лаффиты. Они всем и заправляют у себя на бирже.
— Думаете, там, на бирже, они о славе Франции помышляют? Плевать банкирам на честь и славу.
До вечера толпится народ у Тюильрийского сада. Одни уходят, другие присоединяются к толпе. Побывал здесь и молодой немецкий писатель Гейне, который пишет корреспонденции о парижской жизни в немецкие газеты.
Проходил здесь и Виктор Гюго. Он все хочет видеть своими глазами.
Весной 1832 года в Париже рассказывают последние анекдоты о Луи-Филиппе, о новом рве, о старом зонтике, о любви короля к «золотой середине». Парижане восхищаются меткими карикатурами, которые в изобилии печатают сатирические листки.
В красном салоне Гюго в этот мартовский вечер людно и шумно. Острят наперебой.
— Да. У художника Филипона острый глаз. Он первый обнаружил поразительное сходство физиономии Луи-Филиппа с грушей.
— А слыхали вы о том, что правительство затеяло еще один процесс против этого художника?
— Глупцы! Они сами себя делают смешными. Скоро поток карикатур превратится в потоп.
— Как вам нравится портрет Казимира Перье, всесильного министра его величества и богатого банкира к тому же? Стоит на трибуне и потрясает... грушей!
— Ха-ха-ха! И еще, не помню, в каком это было сатирическом листке, нарисован спящий генерал Лафайет. Лежит в своем парике, глаза закрыты, а на груди у старика огромная груша. Давящий кошмар.
— А. что слышно о деле заговорщиков из Собора Парижской богоматери? Говорят, что они собирались по ночам в одной из башен. Как романтично!
— И вовсе не романтично, а классически, — острит кто-то. — Ведь давно уже рассказывают, что это сторонники классицизма из ненависти к роману Гюго собирались поджечь собор, а правительство приняло их за политических заговорщиков.
— Мне передавали, что это обыкновенная полицейская интрига, а не заговор.
— Кто знает! Заговоров все больше. Правительство не зря беспокоится. Сколько политических партий в оппозиции! Карлисты мечтают о Реставрации, бонапартисты об империи, республиканцы о временах Марата, но все сходятся в одном: июльская монархия — совсем не то, а Луи-Филипп — совсем не тот.
— Золотая середина. Царство посредственности.
— Вы были в опере на «Роберте-Дьяволе» Мейербера? В ней символический смысл. Главный герой
Роберт-Дьявол мечется между духом отца, олицетворяющим революцию, и духом матери, воплощающим «доброе старое время». Герой, раздираемый двумя противоположными началами, мечтает о «золотой середине». И политика золотой середины, которой придерживается правительство, — это поистине роберт-дьявольская политика.
Гости смеются. Но хозяин почему-то сегодня хмур. Он участвует в общей беседе, переходя от группы к группе, но не хохочет вместе со всеми над очередными остротами и каламбурами. Ему хочется побыть одному. Жена вполне может заменить его, взять бразды правления в салоне. Гюго незаметно уходит.
Пройтись по вечерним улицам. Они уже затихают.
Навстречу идет оборвыш. Протягивает руку. Нищий. Их все больше в Париже. Нищие, преступники, проститутки. Тюрьмы, каторга, гильотина. Недоделанные революции, незавершенные реформы. Неcбывшиеся надежды.
В отчете «Судебной газеты» Гюго прочитал о деле Клода Гё. Клод Гё рабочий. Фабрикант уволил его. Жене и ребенку нечего было есть, и Клод украл, чтоб накормить их. Его приговорили к пяти годам тюрьмы. В тюрьме надзиратель в течение четырех лет издевался над ним, унижал его человеческое достоинство. Клод не выдержал и восстал против несправедливости, против бесчеловечности. Он убил надзирателя. Кто же виноват в этом убийстве? Кто должен отвечать?
Клоду Гё вынесен смертный приговор... Гюго невольно ускоряет шаг, как будто спеша на помощь.
«Снова казнь! Когда же они устанут? Неужели не найдется такого могущественного человека, который разрушил бы гильотину. Эх, ваше величество, ведь вашему отцу отрубили голову!»
А его величество мирно почивает в Тюильрийском дворце. Говорят, что он рано ложится, соблюдает режим...
Дальше. Дальше. Темнеют башни собора. В какой же из башен собирались заговорщики? Гюго невольно улыбается, вспомнив рассказ о мести разъяренных защитников литературной старины. Да. Они побеждены. Новое литературное поколение собирает жатву, но. действительность пока еще горька.
***
В конце марта 1832 года в Париже началась эпидемия холеры. Заболел сын Гюго Шарль. Отец дежурит у его постели. Мальчик лежит весь синий, холодный. Пальцы его почернели и скрючились. Доктор сказал, что надо, не переставая, растирать больного фланелью, намоченной в спирте.
Холера нагрянула в разгар масленичного карнавала. Смех и танцы (ряженых на бульварах умолкли, когда разнеслась весть, что один веселый арлекин сорвал свою маску и упал в страшных корчах. А вслед за ним свалилось еще несколько пьеро и коломбин. Засновали санитарные фургоны.
Потом кто-то пустил слух, что это вовсе не холера, а яд, который какие-то отравители подсыпали в источники или в пищу.
Что творилось в Париже! Яростные толпы хватали и обыскивали всех прохожих, казавшихся почему-либо подозрительными. Растерзали, умертвили, повесили на фонаре нескольких ни в чем не повинных людей. Когда же убедились, что это не происки отравителей, а эпидемия холеры, сразу замолкли, спрятались по домам. В городе странная тишина. Театры закрыты. На улицах груды холщовых мешков с покойниками. Гробов не хватает. Еще больше будет теперь сирот, нищих, бродяжек. Сколько семей потеряли кормильцев! А сколько родителей оплакивают своих детей!
Гюго, не переставая, растирает Шарля. Руки мальчика как будто чуть-чуть потеплели.
— Ой, папа, больно! — Он заговорил. Он чувствует боль, значит ему лучше.
За окнами занимается заря. Отец с надеждой и тревогой всматривается в лицо мальчика.
Шарль выздоровел; Эпидемия затихает. Хотя весна в этом году и одета в траур, люди снова улыбаются, спорят, думают о будущем, говорят о политике, о литературе. На бульварах влюбленные. На перекрестках уличные певцы, ораторы.
В красном салоне открыты окна, доносится запах майской листвы, звучат оживленные голоса, даже не верится, что совсем недавно все кругом дышало смертью.
В центре кружка гостей Оноре Бальзак. Он хвалит только что вышедшую книгу молодой писательницы Авроры Дюдеван, которая выступает под именем Жорж Санд. Ее роман «Индиана» вызвал много споров в Париже. «Эта книга — реакция правды против фантастики, нашего времени против средневековья... простой современности против преувеличений исторического жанра», — писал Бальзак в своей рецензии на «Индиану». И он отстаивает свое мнение.
— Если вы устали от морга, холеры, санитарных бюллетеней и лицезрения государственных людей — возьмите эти два тома. Они увлекут вас, хотя здесь нет ни кинжалов, ни крови!
— И вы оправдываете героиню, которая оставила мужа? — спрашивает одна из присутствующих дам.
— Да. Хрупкая, нежная Индиана сильна душой. Она не боится сбросить с себя иго, возложенное на женщину предрассудками и гражданским кодексом, — увлеченно говорит Бальзак.
— Мне кажется, что Жорж Санд близка по своим взглядам к мадам де Сталь. Она проповедует те же идеи, которые поражали нас в романах «Дельфина» и «Коринна», только Жорж Санд еще смелее, — замечает одна из собеседниц.
— Говорят, что Жорж Санд сама похожа на своих героинь. Живет так, как велит ей чувство, и бросает вызов условностям,-подхватывает другая.
— Правда ли, что она ходит в мужском костюме и курит?
— Да, когда Аврора приехала в Париж, оставив своего ограниченного и деспотичного супруга, и решила стать писательницей, она предпочитала ходить по городу, по редакциям газет в мужском платье. Согласитесь, что для нее это было удобнее во всех отношениях. Она чувствовала себя свободнее. Но в гостиных, в театре вы встретите ее в скромном женском костюме: черное платье, белый воротничок.
— Никто и не поверит, что это легендарная Жорж Санд.
Право женщины, свобода чувств, свобода личности, семейный деспотизм, социальный деспотизм — об этом гости Гюго готовы говорить без конца, разговор не умолкает.
Книга Жорж Санд как будто далека от политики и все же связана с ней, она отражает тот протест, то брожение умов, которое все усиливается во Франции.
***
«А теперь брожение переходит в кипение», — думает Гюго. Достаточно пройти по городу, особенно по улицам Сент-Антуанского предместья, порохового погреба революции, чтобы понять и почувствовать это. В задних комнатах кабачков тайные сходки, а в общих залах и даже прямо на улице открытые разговоры об оружии, о патронах. Гюго сам видел, когда проходил по Сент-Антуанскому предместью, как пожилой рабочий вынул пистолет из-за пазухи и быстро передал его товарищу. Рабочие вооружаются. Студенты ходят группами с видом заговорщиков.
А в Тюильрийском саду чинно прогуливаются старички, обсуждают новости. Солнечное утро. Гюго идет в глубь сада. Он облюбовал себе укромный уголок на скамейке в зарослях на берегу реки. Доктор рекомендовал ему больше быть среди зелени. Это полезно для глаз, утомленных от работы при свечах и от ежедневного созерцания солнечных закатов. Надеть зеленые очки и приняться за дело. Он пишет уже несколько дней и сегодня заканчивает первый акт пьесы «Король забавляется». Главное действующее лицо — королевский шут Трибуле. Озлобленный урод, потакающий всем прихотям развращенного тирана и в то же время нежный, любящий отец. Король Франциск I похитит дочь Трибуле...
Вдруг тишина зеленых зарослей раскалывается. Выстрелы. Встревоженные голоса.
— Эй, кто в саду! Скорее выходите! Решетки сейчас запрут.
Прислонившись к тонкой колонне — единственное укрытие, — Гюго следит за полетом пуль. Это королевские войска атакуют позиции повстанцев, но выбить их не удается. Отряд меняет фронт, пробует зайти с другой стороны. Направление стрельбы меняется. Можно оставить свое ненадежное убежище и попробовать пройти по городу.
Восстание началось 4 июня. В этот день парижане хоронили генерала Ламарка, одного из наполеоновских ветеранов, чрезвычайно популярного в массах. На похороны собрались несметные толпы: студенты всех факультетов, рабочие всех профессий, политические изгнанники всех национальностей, отставные военные с лавровыми ветвями в руках.
Достигнув Аустерлицкого моста, процессия остановилась. Говор умолк. Все глаза устремились к генералу Лафайету, который прощался с Ламарком.
Вдруг в толпе появился всадник весь в черном, с высоко поднятым красным знаменем, на древке знамени красный фригийский колпак. Это был сигнал к восстанию. Раздались крики:
— Да здравствует свобода! Ламарка — в Пантеон! Лафайета — в Ратушу!
Молодежь впряглась в траурную колесницу Ламарка, в фиакр Лафайета и двинулась по намеченному толпой направлению.
Наперерез толпе пошли королевские драгуны. И тут началась буря.
Перебрасываясь из одного квартала в другой, восстание охватило весь город.
Клич «К оружию, граждане! Да здравствует республика!» несся по Парижу, воспламеняя его. Меньше чем за час выросли сотни баррикад. Повстанцы заняли Арсенал, мэрию, захватили Бастилию.
Всю ночь звучал набат монастыря Сен-Мери. Там укрепились республиканские отряды.
Всю ночь продолжалась перестрелка. На другой день правительство двинуло против повстанцев линейные полки и тяжелую артиллерию.
«... я не думаю, чтобы при Фермопилах сражались более отважно, чем у входа в улочки Сен-Мери и Обри-де-Буше, где под конец горсточка людей — каких-нибудь шестьдесят республиканцев — защищалась против шестидесяти тысяч линейного войска и национальных гвардейцев, дважды заставляла их отступать, — писал Генрих Гейне об июньском восстании.— Старые солдаты Наполеона, знающие толк в военном деле... утверждают, что бой на улице Сен-Мартен принадлежит к числу величайших подвигов в новейшей истории. Республиканцы творили чудеса храбрости, и немногие, оставшиеся в живых, отнюдь не просили пощады...»
6 июня к вечеру восстание было подавлено.
«Только что перед тем пришло известие, что поражение «патриотов» достоверный факт, и на всех лицах изображалось сладостнейшее удовлетворение; можно сказать, улыбалась вся биржа. Под пушечный гром фонды поднялись на 10 су», — писал Гейне.
Через тридцать лет в романе «Отверженные» Гюго воскресит дни июньского восстания. Он не был на баррикадах в 1832 году, но его герои будут сражаться за республику. Писатель слушает рассказы очевидцев, делает заметки и сам ходит по городу, стремясь все увидеть своими глазами.
* * *
В Париже усиленно наводят «спокойствие». Всюду войска. Город на осадном положении. Жители сидят в домах и остерегаются по вечерам высунуть нос на улицу.
Гюго снова принялся за работу над пьесой. Устами шута, существа изуродованного и затоптанного теми, кто считает своим законным правом надругательство над человеком, писатель бросит вызов произволу, насилию, тирании.
И сонные сердца любая малость ранит, —
Кто хил — тот вырастет, кто низок—тот воспрянет!
И ненависти, раб, не бойся и не прячь!
Расти из кошки тигр! И из шута — палач!
Бланш.
Закончив к концу июля пьесу «Король забавляется», Гюго не переводя дыхания берется за другую: «Ужин в Ферраре», или «Лукреция Борджа», и завершает ее столь же быстро. Пьеса «Король забавляется» сразу же принята к постановке театром «Комеди Франсэз». Репетиции начались той же осенью. Гюго в эти дни снова поглощен хлопотами переселения на новую квартиру в доме на Королевской площади. Здесь, по преданию, жила в XVII веке героиня его драмы прекрасная куртизанка Марион Делорм. Он был занят устройством кабинета, когда неожиданно явился посыльный от министра публичных работ д'Аргу с приглашением явиться на прием.
Д'Аргу, хилый старичок с благожелательной миной, сразу же начал излагать свои опасения по поводу пьесы «Король забавляется».
— Говорят, в вашей пьесе, мосье Гюго, есть какие-то намеки на короля. Правда ли это?
— При всем желании невозможно обнаружить какое-либо сходство между Франциском Первым и Луи-Филиппом, — отвечал Гюго.
— Но ведь Франциск Первый, по слухам, изображен в очень дурном виде, а такая обрисовка одного из самых популярных королей может повредить монархии в самом принципе. Не могли бы вы, мосье Гюго, хоть немного смягчить какие-нибудь резкие черты?
Поэт решительно отказался. Министр развел руками: «Конечно, было бы приятнее, если б вы по-иному отнеслись к Франциску Первому, ну что ж...»
Все это раздражало Гюго. И теперь, после революции, те же разговоры, что и при Бурбонах, те же опасения и придирки властей.
Как-то пройдет спектакль?
Вечер премьеры. Сияют люстры. Театр полон. Ложи лорнируют партер. Как всегда бывает на пьесах Гюго, там, внизу и на галерке, полно каких-то подозрительных косматых юнцов. Что это? Дамы вздрагивают. В партере грянул хор. Юнцы во все горло поют «Марсельезу». А когда они замолкают, с балкона несется грозно-веселая «Карманьола».
— Только сейчас стреляли в короля!
Некоторые вскакивают с мест. Тревога не унимается.
Первый акт еле смотрят. А потом в зале начинается буря. Как на «Эрнани». Пронзительный свист, топот противников и оглушительные аплодисменты защитников. Актеры играют как-то вяло, им трудно прорваться сквозь этот шум и завладеть вниманием публики. Автор уходит домой без оваций, без торжественных проводов.
На другой день группа драматургов-консерваторов обратилась в министерство с петицией. Пьеса Гюго не только безнравственна — более того, это явная апология цареубийства, заявляли они, доказательством тому была демонстрация в театре в час покушения на короля и аплодисменты, которыми встретила публика некоторые подстрекательские стихи.
«Король забавляется» была решительно запрещена. Театр снял ее с репертуара.
Не имея возможности непосредственно напасть на правительство, Гюго решил возбудить судебный процесс против незаконных действий театра. Таким образом, он сможет выступить против тиранического произвола властей и привлечь к этому вопросу общественное внимание.
На помощь призван Теофиль Готье и еще несколько бойцов из армии «Эрнани». Гюго меряет шагами комнату и диктует свою речь. Ее надо не только произнести в суде, но в тот же день опубликовать в газете, а для этого требуется несколько копий. Речь все разрастается. Помощники бурно одобряют и неутомимо строчат. Уже три часа ночи. Домой идти поздно. На полу расстилаются матрацы, рабочий кабинет похож на бивак.
Наутро бой. Зал суда переполнен. Поэт на трибуне. Он обвиняет.
— Где же закон? Где же право? Могут ли в самом деле совершаться такие вещи во Франции? Было ли то, что мы называем июльской революцией?..
Важно то, что писатель вступил в борьбу за права гражданина, за свободу печати. Дело получило широкую огласку, все газеты заговорили о нем. Естественно, что враги не преминули воспользоваться случаем и очернить политическую репутацию поэта-обвинителя. Встает в позу борца за свободу, а сам получает королевскую пенсию, злопыхали правительственные газеты.
В ответ на это заявление Гюго обратился с письмом к министру д'Аргу.
«... при настоящем положении дел, — писал он, — когда правительство, очевидно, полагает, что так называемые литературные пенсии выдаются им, а не страной, что это не более как субсидии, связывающие независимость... честному писателю следует прежде всего порвать денежные счеты с правительством... из всего этого следует, что я отказываюсь от своей пенсии».