Накануне броска в "неведомое"
"Все началось с поисков. Я записывал голоса безмолвия и ночи, пытался выразить невыразимое. Запечатлевал ход головокружений".
Сезон в аду: Алхимия слова.
В сентябре 1871 года Рембо еще не исполнилось семнадцати лет. Он необуздан и самоуверен, ибо свято верит в свой поэтический дар. Он уже создал "теорию ясновидения" — осталось применить ее к себе и к другим. Одновременно он сын своей матери — хитрый и прижимистый крестьянин. Чудовищная гордость сочетается в нем с крайней робостью. Реальная действительность вызывает у него два чувства — ненависть и страх слившихся воедино.
"она". У "нее", как правило, античные имена — Венера, Кибела, Ариадна, Леда, Электра. "Она" напоминает поэту Офелию, ибо "собирает свой букет в волнах". Затем, почти одновременно с мерзкими "прелестями" Венеры Анадиомены, возникают создания более земные: плутовка из "Первого свидания", рассудительная возлюбленная из "Ответа Нины", высокомерная особа из "Романа". Наконец, у "нее" появляются "фиалковые глаза" ("Гласные"[44]). К этим фиалковым глазам и к путешествию в "розовом вагоне" ("Сон на зиму") друзья поэта впоследствии пытались подобрать подходящую кандидатуру из числа предполагаемых возлюбленных поэта.
По утверждению Эрнеста Делаэ, его друг отправился в столицу вместе с некой девушкой из Шарлевиля:
"… он полюбил сразу, уже в ранней юности, с пылом и чистотой ребенка, но со смелой уверенностью мужчины. Из его "возлюбленных крошек", которых он сопровождал "на музыку" или в другие места, которым посылал страстные письма — об утрате их, замечу в скобках, можно только сожалеть, ибо возмущенные родители завладели ими и уничтожили — есть одна, которая осталась с ним, привязалась к нему, покинула, чтобы не расставаться с ним, семью и домашний очаг, стала "соузником по преисподней".[45] Во время второго путешествия в Париж в феврале 1871 года она пожелала сопровождать его, хотя он был против. Не имея никакого пристанища, они провели первую ночь на бульварной скамье. Утром он потребовал, чтобы его подруга, взяв все деньги, какие у них были, отправилась на Северный вокзал: они рассчитывали, что ее приютят родственники, жившие в одном небольшом городке в окрестностях Парижа. Возлюбленная то ли покорилась, то ли сделала вид. Во всяком случае, Рембо не был уверен, что она уехала: он боялся увидеть ее в толпе, где она могла прятаться, следя за ним. Он не избавился от беспокойства и несколько месяцев спустя, когда рассказывал эту историю. Встретились ли они вновь? Это вполне вероятно, и расставание произошло, скорее всего, позже. Именно у нее были фиалковые глаза, воспетые в сонете "Гласные". Рембо никогда больше не позволял себе откровений по этому поводу. Даже в моменты, когда ему на все было в высшей степени наплевать, даже в минуты конвульсивной веселости, когда ему нравилось разыгрывать из себя прожженного циника, он внезапно мрачнел и раздражался, если ему намекали на эту столь мучительную для него любовную связь, и резко прекращал беседу словами: "Я не желаю, чтобы со мной об этом заговаривали!" О парижских шалостях, о Верлене, о заброшенной литературной славе — сколько угодно; о разных неприятностях, лишениях, предательствах, грубом обхождении он рассказывал подробнейшим образом, обращая все в шутку; но старая любовь так и осталась незажившей раной. (…) Любил он с тем же отчаянным устремлением к абсолютному идеалу, которое было присуще ему во всем".
Патерн Берришон категорически опровергал эту историю: по его словам, Рембо в ту пору совсем не знал женщин и впервые "согрешил" лишь в 1873 году:
"В восемнадцать лет он познал сексуальную жизнь".
— более она нигде не появляется и никто о ней не вспоминает. Между тем, шарлевильские кумушки, несомненно, должны были перемыть косточки не только самой беглянке, но и всей ее родне до седьмого колена. Добрый Эрнест отчасти понимал уязвимость своей позиции и сделал попытку поправить дело:
"Я не счел возможным назвать этот городок в окрестностях Парижа, чтобы никто не раскрыл инкогнито и не потревожил покоя особы, которая, вероятно, еще жива".
Учитывая желание Делаэ оградить Рембо от обвинений в "неправильной" сексуальной ориентации, биографы Рембо принимают эту версию ровно в той степени, в какой отрицают гомосексуальные склонности. Так, Марсель Кулон, первым прояснивший отношения Верлена и Рембо, считает эту историю выдуманной от начала до конца. Зато Жан Мари Карре, деликатно обходивший все острые углы, считает девицу вполне реальным, хотя и таинственным созданием: "Загадочное появление, мимолетная неуловимая тень. Кто была она? Что сталось с ней? Молчание ее возлюбленного навсегда окружило ее тайной". Еще одно подтверждение реальности этой "тени" Карре находит в воспоминаниях Луи Пьеркена — совсем уж неправдоподобных:
"Я готов подтвердить рассказ Эрнеста Делаэ (именно у нее были фиалковые глаза, воспетые в сонете о гласных). Рембо не любил, чтобы ему намекали на эту короткую и мучительную любовную связь. Несколько лет спустя я сидел с ним вечером за столиком кафе Дютерм на улице Пти-Буа, в Шарлевиле — в этом кафе по будним дням клиенты всегда были немногочисленны. В тот вечер он был молчалив и едва отвечал на мои вопросы. Я чувствовал, что мозг его занят напряженной работой — он явно обдумывал какое-то ненаписанное еще стихотворение. Чтобы отвлечь его, я сказал: "Ну, как твои любовные дела? Есть у тебя новости о малышке?" По выражению нашего общего друга Эрнеста Милло, он устремил на меня столь грустный взгляд, что я смутился, и произнес: "Прошу тебя, замолчи!" Облокотившись на стол и обхватив голову руками, он заплакал. Никогда мне не забыть эту душераздирающую сцену. Около девяти часов он поднялся со словами: "Пойдем отсюда". Я проводил его до опушки леса Автьер, за два километра от города. Он пожал мне руку, не сказав ни единого слова, но подавив рыдание, а затем углубился в лес по тропинке. Целых пять дней я его не видел. Вскоре после его смерти, в беседе с Изабель, я рассказал ей обо всех этих происшествиях, о которых она даже не подозревала. "То, что вы рассказали, — ответила она, — объясняет, что означали некоторые бессвязные слова, произнесенные им в бреду". Последнее воспоминание о тайной любви вновь ожило в момент смерти".
Пьеркен, несомненно, сознавал, как следует преподносить публике гениального поэта: тот должен был иметь возлюбленную (а еще лучше — возлюбленных) и пережить несчастную любовь. Не вызывает удивления и мгновенное озарение Изабель, которая именно в это время — вскоре после смерти брата — увлеченно готовила его грядущую "канонизацию" и сразу приняла версию "страсти роковой".
"фиалковыми глазами", Пьеркен приводит еще одно свидетельство любовных поползновений Рембо, причем в данном случае самолюбие поэта было жестоко уязвлено. В последних числах мая 1871 года он будто бы приметил соседскую дочь с "несравненными голубыми глазами", послал ей стихи и назначил свидание в сквере у вокзала. Девица была на два года старше своего поклонника и принадлежала к состоятельной семье — ее отец был фабрикантом. Явившись в назначенный час в сопровождении служанки, она смерила насмешливым взглядом скромно одетого оробевшего юношу, презрительно улыбнулась и прошла мимо.
Подтвердив публично правдивость рассказов Делаэ, Пьеркен обратился за разъяснениями к нему же (в письме от 18 октября 1923 года):
"… мне хотелось бы вас попросить, если это возможно, прояснить два пункта из жизни Рембо. Кто была эта девушка — совсем юная девушка — которая последовала за ним в Париж во время первого или второго его путешествия в столицу? Он сам никогда мне о ней не говорил. — У него было куда более позитивное чувство к одной барышне, дочери фабриканта, на которой он вроде бы хотел жениться. Он стал объектом насмешек со стороны этой юной особы, что его крайне расстроило. Мне кажется, что это была мадемуазель Бланш Коффине, отец которой занимался производством щеток… Ошибаюсь я или нет? Никто в Шарлевиле просветить меня не может, и я буду вам признателен за любые сведения".
Из этого письма неопровержимо следует, что Пьеркен выдумал от начала до конца историю с "рыдающим Рембо". Что касается второй истории, то здесь — в первый и последний раз — возникает конкретное имя, которое всегда является для биографов путеводной нитью. Естественно, результаты оказались плачевными. Правда, мадемуазель Бланш Коффине удалось обнаружить — она жила в Шарлевиле на улице Сен-Бартелеми, т. е. совсем близко от дома, занимаемого семейством Рембо. Но эта девушка была на два года младше поэта, что кардинально меняет суть дела: если Артюр и назначал ей свидание, то обидела его не восемнадцатилетняя барышня, а четырнадцатилетняя девочка.
Рене Этьябль в замечательной работе о "мифологии Рембо" наглядно показал механизм "умножения" возлюбленных, которых в конечном счете набралось примерно два десятка — вполне солидный "донжуанский список", где все дамы и девицы лишены не только имени, но также внешности (за исключением пресловутых "фиалковых" глаз) и возраста. Еще одно свойство этих сотканных из воздуха эфирных созданий — они исчезают, не оставляя никаких следов своего земного существования. Особо благодатным в этом смысле оказался последний период жизни Рембо: поскольку он оказался в местах с преобладающим мусульманским населением, ему приписали целый гарем, состоявший из туземных возлюбленных, — с помощью этих "живых словарей в кожаных переплетах" он будто бы учил местные наречия. Поль Клодель, один из самых восторженных почитателей поэта, без тени сомнения утверждал, что в Абиссинии тот женился и стал счастливым отцом — ребенок разделил судьбу матери, растворившись в знойном африканском мареве.
— нулевым. Конечно, поэт мог "придумать" себе любовь — для этого нужно было только воображение. Возможно, какие-то неудачные попытки "познакомиться" также имели место: в этом случае становится понятной злоба, с какой Рембо обрушивается на женщин. "Мои возлюбленные крошки" написаны летом 1871 года, но отнюдь не основаны на личных впечатлениях — в провинциальном Шарлевиле, находясь под бдительным присмотром матушки, совершенно без средств, Артюр никак не мог иметь на содержании нескольких девиц легкого поведения. Личным здесь является только отношение к "драным кошкам":
(…) Мои возлюбленные крошки,
Я ненавижу вас!
Влепить бы вам не понарошку
По титькам в самый раз. (…)
Возлюбленным моим!
И в антраша отбить все пятки
…)
Вы, звезды в скопище убогом,
И околеете под Богом
Без всякой похвалы.[46] (…)
В оригинале, надо сказать, стихи эти звучат еще грубее. Разумеется, пресловутый "мятежный дух" вполне мог ополчиться на слабый пол и без всякого повода, однако эта тема выглядит слишком уж навязчивой для мальчика, которому не исполнилось семнадцати лет. Но, возможно, какая-то неудача на любовном поприще могла пробудить не только злобу, но и "иную" сексуальную ориентацию. В любом случае, "поздний" Рембо демонстрирует откровенную и неприкрытую ненависть к "женщине", которой готов предпочесть даже Смерть — подлинную "сестру милосердия":
Вовеки, Женщина, тебе не стать Сестрою,
— ком податливый запутанных кишок,
Хоть грудь твоя торчит манящею горою,
А лоно окаймил полоскою пушок
Впиваясь нам в лицо ослепшими зрачками,
Объятием своим заставив нас молчать,
Велев глухую Страсть как дитятко качать.[47]
Весной и летом 1871 года в Шарлевиле Рембо был невероятно раздражителен и приводил в ужас домашних. Он бесил шарлевильских обывателей своим вызывающим поведением и внешним видом — демонстративно разгуливал в рваных башмаках, отпустил волосы до плеч (до пояса, если верить Делаэ) и проч. Именно к этому периоду относится ряд "канонических" эпизодов бунтарства Рембо: когда безусый чиновник издевательски дал ему четыре су на стрижку, мальчик сунул деньги в карман со словами "это будет мне на табак". Любимым его занятием было выводить мелом слова "Дерьмо Богу"[48] на дверях церкви или на скамьях бульвара. В сущности, все эти выходки свидетельствуют об одном — Артюр не может и не хочет жить в Шарлевиле, но обречен, как ему кажется, на вечное прозябание в провинции. О своей невыносимой жизни он пишет 28 августа Полю Демени:
"Ситуация подследственного: вот уже более года, как я забросил обычную жизнь ради того, что вы знаете. Заточенный навеки в этом неудобоназываемом арденнском краю, не посещая ни единого человека, сосредоточившись на гнусном, нелепом, упорном, таинственном труде, отвечая молчанием на вопросы, грубости и злобные замечания, держась достойно в этом положении поставленного вне закона, я в конце концов вызвал свирепую решимость матери, неумолимой как семьдесят три административных совета в свинцовых фуражках.
Она пожелала навязать мне работу — пожизненную, в Шарлевиле (Арденны!). "Либо поступай на службу, либо убирайся из моего дома", — заявила она.
моего бегства! Без денег, без опыта, я непременно окажусь в исправительном заведении. И никто обо мне не вспомнит!
Таким отвратительным кляпом заткнули мне рот. Это очень просто.
Я ничего не прошу — мне нужны только сведения. Я хочу свободно работать, но только в моем любимом Париже. Дело обстоит так: передвигаясь на своих двоих, я прихожу в громадный город, не имея никаких материальных ресурсов. Вы сказали мне: тот, кто желает быть рабочим, обращается туда-то и туда-то, получает тридцать су в день и на это живет. Значит, я туда обращаюсь, что-то делаю и на это живу. Но я просил вас подсказать мне занятия не слишком обременительные, ибо размышления отнимают много времени.".
Письмо явно свидетельствует о приобретенном опыте: желание вырваться из Шарлевиля остается таким же страстным, но Рембо больше не хочет совершать "глупостей": он намерен попасть в столицу законным путем.
Изображая свое одиночество в самых мрачных тонах, юный поэт несколько сгустил краски: он встречается с Делаэ, проводит веселые вечера в кафе с товарищами по коллежу — в частности, с Луи Пьеркеном — и с шарлевильским представителем "богемы" Огюстом Бретанем, который предпочитает, чтобы его величали Шарлем. Бретань занимался оккультными науками. Кроме того, он был музыкантом, карикатуристом, завсегдатаем кабачков и просто веселым малым. И он знаком с Полем Верленом — встречался с ним в Фампу. Есть все основания полагать, что обоих мужчин связывала слишком "нежная" дружба. Рассказывал ли Бретань об этом шарлевильскому подростку? Возможно, нет. Он просто расхваливал Верлена: по его словам, никто не сравнится в любезности с этим молодым поэтом, который успел выпустить уже три сборника стихов. Рембо жадно слушает — быть может, стоит обратиться за помощью именно к этому человеку? С Банвилем ничего не вышло — быть может, выйдет с Верленом? Сам того не зная, юный поэт сделал единственно правильный выбор. Речь идет, естественно, не о будущих эскападах и катастрофах: просто из всех парнасцев только Верлен был способен на искренний и бескорыстный восторг при встрече с подлинным талантом, ибо литература — точнее, поэзия — была для него культом.
— вероятно, это была рекомендация, но неясно, какого именно рода. К письму были приложены стихи: "Испуганные", "Приседания", "Таможенники", "Украденное сердце" и "Сидящие". Рембо ждал ответа с таким нетерпением, что уже на третий день явился за разъяснениями к Бретаню. Тот советовал потерпеть, но это было свыше сил юного поэта: в Париж полетело второе послание и другие стихи — "Мои возлюбленные крошки", "Первое причастие", "Парижская оргия, или Столица заселяется вновь". Делаэ подробно описал важнейшее событие в жизни своего друга:
"Наконец пришел ответ — как и предполагал Бретань, очаровательный и братский. Верлен охотно поделился своими соображениями относительно посланных ему стихов; сначала шли похвалы, а затем советы: избегать неологизмов, научных терминов и излишне грубых слов… Рембо признал справедливость этих замечаний…"
Пространные письма Рембо не дошли до нас, а из ответа Верлена сохранились лишь две строки. Одну из них — высокопарную и очень не похожую на стиль Верлена — Делаэ приводит в нескольких вариантах (в статьях разных лет):
"Приезжайте, дорогая великая душа, вас призывают, вас жаждут (1897); Приезжайте, я все беру на себя" (1900); Приезжайте, приезжайте скорее, дорогая великая душа, вас жаждут, вас ждут! (1905); Все улажено: дорогому поэту нужно только приехать — завтра, сегодня же! (1908); Да! — восклицает он, обращаясь к молодому незнакомцу. — Да! Рассчитывайте на меня, на нас всех… приезжайте! (1921); Приезжайте, дорогая великая душа, вас призывают, вас ждут! (1923)".
Хронологическая последовательность ясно показывает стремление выковать настоящую "историческую" фразу — в конечном счете мемуарист возвращается к слегка измененному первому варианту.
"Сатурнических стихотворений" — по словам Делаэ, "самого веселого человека в мире":
"Чувствую запашок вашей ликантропии".
Верлен явно, хотя и добродушно, иронизирует над пристрастием юного поэта к "ученым" словам. Термин "ликантропия" (который встречается в стихах Рембо) имеет два основных значения: род помешательства, когда больной воображает себя волком или другим животным, а также — в сказках — волшебное превращение человека в животного.
Конечно, главным для Рембо было не мнение Верлена о его стихах, а приглашение в столицу. Он не обманулся в своих ожиданиях: Верлен, предварительно посоветовавшись с Шарлем Кро, Леоном Валадом, Альбером Мера и другими парнасцами, заверил юного поэта, что ему помогут обосноваться в Париже. Мать не противилась отъезду сына, поскольку уже отчаялась пристроить его к какому-то делу. Денег она ему не дала и купила только новый костюм. Один из друзей одолжил 20 франков на билет, и Рембо отправился в столицу — не как беглец, а как солидный путешественник, имеющий гарантии парижского друга. Делаэ описал проводы:
"Когда я пришел на вокзал, чтобы пожать ему руку на прощанье, он уже давно был там, следя за тем, как движутся стрелки на циферблате вокзальных часов, и он показался мне гораздо более уверенным в себе, чем накануне. Правда, погода в эти последние дни столь теплого сентября была восхитительной. Над нами было все то же бирюзово-молочное небо, нас обвевал все тот же легчайший ветерок, как и накануне днем, когда он прочел мне, на опушке леса Фортан, этот удивительный шедевр, который нынешние молодые французы знают наизусть. Никогда еще отъезд не совершался при столь благоприятных предзнаменованиях. Я вновь и вновь с радостью повторял ему: "Ты ворвешься туда, как пушечное ядро… Ты "причешешь" Гюго, Леконта де Лиля…" Потом, сам не знаю почему, я стал осыпать язвительными насмешками красивый сквер с желтеющими листьями. На этом триумфальном пути я бросал вызов всему человечеству и в придачу оскорблял деревья… Радость делает человека безумным: это очевидно".
есть безупречная программа действий и твердое намерение стать "сыном Солнца". Он пока еще не знает, что уже создал почти все главные свои стихотворения — те самые, что принесут ему славу. И впереди у него — лишь "Озарения", а затем "Сезон в аду".