XI
Нам остается рассказать только несколько фактов литературной деятельности Гуда после появления в печати "Песни работника". Их уже немного.
Английские литературные журналы прилагают всегда особенное старание к своим декабрьским книжкам, которые выходят к святкам, самому веселому празднику в Англии. Томас Гуд не отступил от этого обычая, и святочный нумер его "Магазина" был полон остроумия и веселости. Сам Гуд написал для него юмористический рассказ "Пуддинг мистрис Пекк" и украсил его самыми комическими иллюстрациями.
"Этот рассказ и его рисунки,-- говорит дочь Томаса Гуда,-- забавляли на святках много семейств, собравшихся у камина; но не семью автора. Мы никогда не наслаждались вполне его юмористическими фантазиями, потому что все они соединялись в нашей памяти с болезнью и тревогой. "Комический альманах" Гуда, как он сам замечал с удовольствием, был в каждом доме, читался нарасхват и исчитывался в клочки; но только спустя много лет, когда время успело благотворно смягчить некоторые из горьких воспоминаний, соединенных с "Альманахом", дети Гуда стали находить несмущаемое удовольствие в чтении его. Мне помнится, только одна статья действительно очень позабавила нас в то самое время, как была сочинена. Это рассказ под заглавием: "Мистрис Гарденер". Правда, он был тоже написан в постели; но батюшка не страдал в это время опасными припадками, разрушившими его жизнь, а схватил только легкую простуду. Он был необыкновенно весел и, сидя в постели, диктовал матушке. Мы прерывали его взрывами неугомонного смеха, по мере того, как шутка следовала за шуткой, комическая выходка за выходкой. Он сам почти также не мог удерживаться от смеха, как и мы. Но это был редкий, чуть ли не единственный случай, потому что обыкновенно батюшка любил писать ночью, когда все угомонится в доме. Семейные удовольствия наши следовали обыкновенно за окончанием его работы; мы так радовались концу этих усилий и срочной поспешности, что нам некогда было думать о самом их результате.
креслах; но и тут был он всегда обложен подушками и закутан в одеяла. В самый день праздника он приплелся -- больше для нашего удовольствия, чем для своего собственного -- в небольшую гостиную рядом с его спальней и просидел тут два-три часа; но это было печальною насмешкой над удовольствием. Веселый и бодрый дух его, так долго и так храбро боровшийся с тяжкими обстоятельствами и сложными недугами, наконец обессилел,-- и он даже и не старался уже казаться веселым. Мне кажется, тут он впервые начал сознавать действительную близость смерти, хотя давно очень хорошо знал, что при его болезни долго прожить нельзя. Теперь он видел, что два-три месяца, а может быть и две-три недели -- и его заботы и страдания кончатся вместе с жизнью".
В письме, посланном около этого времени к доктору Эллиоту, г-жа Гуд говорила: "Я боюсь, любезный доктор, что Гуд очень плох; он не может есть; не хочет и вина -- от него делается у него кашель. Мне совестно тревожить вас этими опасениями; но вы лучше моего знаете его положение, и он всегда как будто бодрее, когда вы приезжаете. Я буду думать, что ошиблась и бояться нечего, если вы не приедете; и я прошу вас не стесняться моими словами: немудрено, что я преувеличиваю опасность и тревожусь чересчур,-- нервы у меня совсем расстроены, потому что я постоянно все одна с ним". К этому письму больной вздумал сделать приписку в своем прежнем шутливом тоне; но это была напрасная и неудачная попытка.
Впрочем, еще раз болезнь дала ему отдохнуть; но и этот краткий последний срок вместо отдыха посвятил он работе. Мысль о выпуске январской книжки "Магазина" не давала ему покоя. Он решился во что бы то ни стало, если не окончить, то хоть еще немного продолжить начатую в печати повесть "Наша семья" и написал-таки в постели несколько глав ее. Кроме того, он набросал пять-шесть рисунков и приготовил несколько мелких статей, между прочим коротенький разбор святочного рассказа Чарльза Диккенса "Колокола".
Около этого же времени Томас Гуд написал несколько кратких писем к друзьям, в которых навсегда прощался с ними. В одном из этих писем (именно к поэту Мойру) он говорил: "Бог да благословит вас и всех ваших, и прощайте! Посылаю вам эти строки, как посылают в бутылке записку с утопающего корабля. Я иду ко дну; чахотка вступила в последний свой период".
Вышел и февральский нумер "Магазина", под редакциею Варда; в нем напечатаны были еще две главы "Нашей семьи" и прекрасные стансы Гуда, написанные им в одну из тех минут, когда болезнь позволяла ему вздохнуть несколько свободнее. Вот эти стансы в переводе:
"Прощай, жизнь! Чувства меня покидают, и мир померкает передо мной; тени густеют и застилают свет, словно ночь наступает; все холодней, холодней и холодней наплывает сырой туман; все слышнее становится запах земли, могилы, и заглушает запах роз!
Здравствуй, жизнь! Дух мой воскресает! возвращается сила и оживают надежды; темный страх и грозные образы разлетаются, как тени при появлении утра. Земля расцветает, и тяжелая мгла сменяется солнечным светом, холодный туман -- теплым ароматом. Запах розы мне слышнее запаха могилы!"
Эти стихи были последние, написанные Томасом Гудом. Радостное приветствие жизни было напрасно: смерть подходила уже к нему быстрыми шагами.
Последние нумера "Гудова магазина" (их вышло еще два, в марте и в апреле) были уже печальными бюллетенями о болезни его основателя. Приложив к мартовской книжке портрет Гуда, Вард извещал уже читателей о безнадежности его положения.
Дружба и сочувствие, окружавшие постель Гуда, не могли отвратить решения судьбы; все старания медицины оставались напрасными. Гуд угасал с каждым днем, но все еще обращался с веселыми словами и ясною улыбкой к многочисленным старым и новым друзьям, которые приходили навестить его и проститься с ним. Сочувствие проявлялось и в людях, знавших Гуда только по его сочинениям: лица, неизвестные никому в доме, справлялись о ходе его болезни, присылали вина, фруктов, дичи, чтобы возбудить его погасающий аппетит. Были даже безымянные письма со вложением денег.
больного из постели в кресла; другие стучали в стену, предлагая свою помощь, когда ночью слышалась в доме необычная суета. Одна леди, услыхав, что Томас Гуд любит запах фиалок, присылала букеты этих цветов для столика у его изголовья.
"Присутствие духа было в нем замечательно,-- рассказывает мистрис Бродрип,-- несмотря на его врожденную нервозность, еще более усиленную болезнью. Раз я сидела ночью одна у его постели; матушка пошла отдохнуть немного, совсем истомленная бессонными ночами. Около полночи у него вдруг пошла горлом кровь. Когда кровотечение прекратилось на время, он потребовал карандаш и бумаги и спросил, не боюсь ли я оставаться с ним. Я слишком уж привыкла к его положению и отвечала: "Нет". Тогда он стал писать на клочке бумаги свои желания относительно будущего устройства семьи и писал с таким спокойствием, как будто дело шло о чем-нибудь постороннем. Он не велел мне будить матушку. Когда приехал доктор и предписал приложить ему льду, батюшка написал на бумажке адрес, где можно ближе достать его, и не забыл велеть приготовить чаю для доктора, потому что ему приходилось ждать. И эти распоряжения делал он как раз во время самых припадков, которыми, как мы были почти убеждены, кончится его жизнь.
Я не нахожу слов, чтобы передать его терпение и покорство посреди жестоких страданий его в последний месяц, когда, как он сам говорил, смерть овладевала им "вершок за вершком". В минуты между страшными агониями, потрясавшими все истощенное существо его, он совершенно спокойно говорил нам о будущих наших планах и объяснял, чего бы он желал относительно нас. По временам мы бывали принуждены уходить от него, чтобы скрыть от него и осилить свою глубокую скорбь. С таким примером перед глазами, нам следовало сдерживать тревожное биение сердца и сохранять ясную улыбку на лицах; это была трудная задача, но дорогой наш страдалец сам же ободрял и утешал нас. Матушка несла свое горе с мужеством и полною преданностью; потом, когда пересиливать себя было уже не для кого, эти усилия отозвались полным истощением на ее слабом организме.
Весна была чудная в этот год, и батюшке отрадно было видеть и чувствовать ее даже и в постели. Казалось, он с большею страстью любовался ясным весенним солнцем и дышал ясным весенним воздухом. Он всегда как дитя любил природу и обладал вполне редкою способностью -- беззаветно наслаждаться и светом дня и красотою цветка. У него была одна из тех сочувственных тонко-развитых натур, которые умеют с равною энергиею и страдать и отдаваться наслаждению. Раз он сказал нам: "Хорош этот мир; с тех пор как я лежу в постели, я все думаю это. Он не так дурен, даже с человеческой точки зрения, как хотят его сделать люди. Я прожил в нем несколько очень счастливых дней,-- и хотел бы еще немножко пожить. Но -- все к лучшему".
К страданиям Томаса Гуда, ежедневно возраставшим, прибавилась в последние дни еще водяная. За днями изнеможения следовали ночи агонии и бессонницы. Он то впадал в беспамятство, то бредил, и в этом бреду можно было разобрать те же слова любви, с какими он обращался к жене и детям, когда владел своими чувствами.
"Ухожу я, Джен,-- таю, как снег в поле, Джен! Ухожу я -- в страну правды!
Но не плачь, моя Джен,-- свет не стоит забот, Джен! Мы опять встретимся, и будет нам хорошо -- в стране правды!" {*}
{* Вот шотландский подлинник:
I'm fading awa', Jean,
Jean! I'm fading awa' --
To the land o'the leal!
But weep na, my ain Jean,--
The world's care's in vain,
In the land o'the leal!
(Прим. М. Л. Михайлова.)}
Вечером первого мая, чувствуя приближение смерти, Томас Гуд позвал к своей постели жену, дочь и сына, которому только что исполнилось десять лет. С нежною любовью благословил он их и потом, тихо пожимая руку жены, сказал: "Помни, Джен, что я всем прощаю, как, надеюсь, и мне простят..." Затем он лежал несколько времени спокойно и не шевелясь; дыхание было тихо и трудно. Джен наклонилась к нему. Он едва внятно шептал: "Господи! призови меня!.. Скажи: возьми крест мой -- и иди за мною!" Потом он проговорил: "Умираю! умираю!" -- и погрузился в забытье. Этот сон длился весь следующий день, а третьего числа, ранним утром, перешел почти незаметно в смерть.
Скромно и без шуму похоронили Томаса Гуда на Кенсаль-Гринском кладбище. Гроб провожали ближайшие друзья покойника и его семья, и к ним присоединилось немало людей, ценивших его как поэта и не знавших как человека.
и была, схоронена рядом со своим Томасом.
В июле 1855 года над могилой Гуда поставили памятник по всеобщей подписке. Это просто большой бронзовый бюст поэта на красивом постаменте из полированного красного гранита. Говоря о своей смерти, Гуд сам желал, чтобы на его могиле были написаны только слова: "Он пропел Песню о рубашке; и они начертаны на карнизе плиты, поддерживающей бюст. По бокам пьедестала, в двух прекрасных медальонах, изображены две сцены из его же произведений: на одном -- утопленница "Моста вздохов", которую выносят на берег; на другом -- Евгений Арам, только что захлопнувший книгу и грустно следящий за играми своих маленьких учеников.
Первая мысль воздвигнуть памятник одному из самых народных поэтов Англии принадлежит мисс Элизе Кук, известной во всех классах общества своими прекрасными, симпатическими песнями. На призыв ее, напечатанный в газетах, со всех сторон посыпались приношения, и памятник был готов в два-три года. В подписке участвовали все классы общества, лорды и члены парламента, литераторы и издатели, старые друзья и знакомые и почитатели Томаса Гуда. Бедные тоже не забыли поэта своих скорбей и лишений, и их трудовые шиллинги и пенсы если не усиливали сбора, то свидетельствовали об уважении к памяти Гуда. Из торговых и промышленных городов, Манчестера, Престона, Бейдфорда и Бристоля, были присланы небольшие суммы, составленные в складчину работниками и бедными швеями.