V
Возвращаясь к литературным трудам Томаса Гуда, мы должны сказать, что время процветания "Лондонского магазина" было непродолжительно. В 1824 году, после трехлетнего участия в нем Гуда, этот журнал перешел в руки нового издателя, и кружок даровитых людей, поддерживавших издание, разбрелся в разные стороны. Гуд не помещал в нем тоже ни строки при новом управлении.
Через два года после того, как перестал участвовать в "Лондонском магазине", он выбрал из него свои сатирические статейки и шуточные стихотворения, прибавил к ним новые пьесы в этом роде, которых накопилось у него достаточно, и издал их отдельною книжкой, под заглавием: "Странности и причуды в стихах и прозе". Книжка была украшена многими забавными картинками и карикатурами, которые так же легко давались перу Гуда, как и уморительнейшие остроты, неожиданнейшие каламбуры и всевозможные комические выходки.
Предметом этого непрерывного и как бы невольного потока остроумия были разные дикости в английском обществе; но -- надо признаться -- Томас Гуд обращался еще преимущественно к внешней стороне предметов; он осмеивал то, что казалось ему смешно, но как будто еще не доискивался глубоко затаенных поводов к этим диким и смешным явлениям, которые возбуждали в нем неугомонный смех. Тот горький юмор, каким проникнуты последние и лучшие произведения Гуда, проглядывает лишь изредка в его "Странностях и причудах", и то лишь как намек. Читая эту веселую книжку, никак не подумаешь, что от ее шутливого автора можно будет услыхать такие глубоко грустные звуки, какие впоследствии послышались от него в "Песне о рубашке", в "Мосте вздохов" и других стихотворениях.
"Странности и причуды" так понравились публике, что вскоре понадобилось второе их издание; а немного спустя, именно в 1827 году, Гуд приготовил еще столько же мелких очерков и стихов и напечатал их как второй выпуск "Странностей и причуд", с посвящением Вальтеру Скотту, который отвечал на него любезным письмом, помещенным в "Литературных воспоминаниях".
Литературный труд сделался уже исключительным занятием Томаса Гуда, и около этого же времени он попробовал свои силы в серьезном повествовательном роде. Проба была не совсем удачна, и два тома "Национальных повестей", изданных в 1827 году, теперь совершенно позабыты. Это ряд небольших рассказов во вкусе новелл Боккачио и других итальянских новеллистов.
Еще меньший успех ожидал фантастическую поэму Гуда "Чары летней ночи", и, несмотря на поразительную красоту многих мест, на художественность и поэзию многих подробностей, мы не можем согласиться с мнением Томаса Гуда-сына, что эта поэма не оценена еще по достоинству. В целом это все-таки произведение слишком искусственное, и едва ли английская публика была не вполне права, что приняла его так холодно. Немало экземпляров осталось в книжной кладовой издателя, и Томас Гуд сам скупил впоследствии весь остаток своей книги, чтобы спасти ее, как он говорил, от участи попасть в мелочные лавки и служить там на обертку разной дряни.
В следующем, 1829 году Томас Гуд был издателем альманаха "The Gem", в котором поместил одно из замечательнейших произведений своих, небольшую поэму "Сон Евгения Арама". Одно это стихотворение могло бы оставить надолго памятным имя Гуда. "Оно,-- скажем словами Аллена Коннингэма,-- дает ему высокое место в ряду поэтов, которые касаются темной и страшной стороны человеческой природы и не столько ясным выражением, сколько намеком говорят о преступлениях, имя которых приводит людей в содрогание".
Содержание поэмы Томаса Гуда основано на действительном факте.
В половине прошлого столетия в одной школе города Линн в графстве Норфольк был учителем некто Арам. Он отдалялся от общества, держал себя скромно и смотрел угрюмо; вообще на нем была печать какой-то таинственности. Как учитель, он был чрезвычайно старателен и, кроме того, с неутомимым усердием занимался геральдикой, ботаникой и филологией {После него остался неконченый сравнительный словарь языков: кельтского, английского, еврейского, греческого и латинского. (Прим. М. Л. Михайлова.)}. По праздникам, когда в школе не было уроков, и в другие свободные от занятий дни его видали мрачно и одиноко бродящим за городом, по плоским и неприветным берегам реки Ауза.
В 1758 году Арама вдруг арестовала полиция по подозрению в убийстве, совершенном четырнадцать лет тому назад. Его обвиняли в смерти одного башмачника, Даниэля Кларка.
Близ Нерсборо был вырыт из земли человеческий скелет, и это открытие послужило поводом к следствию, которое вызвало арест Арама. Вдова Кларка не раз намекала, что в пропаже без вести ее мужа виноват линнский учитель и еще некто Гаусман. Гаусман засвидетельствовал перед судом, что убийцы Кларка -- Евгений Арам и еще один человек, именем Ферри, и что, убив башмачника, они зарыли тело его в таком-то месте близ Нерсборо. Тут именно и был найден скелет. Улики против Евгения Арама были так очевидны, что суд находил справедливым признать его виновником преступления. Арам вел свою защиту с большою твердостью и самообладанием. После осуждения он признался на исповеди духовнику в своем преступлении, но объявил в то же время, что доля участия Гаусмана в убийстве Кларка была значительнее, нежели можно заключить из его слов. Таково было и впечатление, произведенное процессом на публику. Предполагали, что поводом к убийству были корыстные побуждения; но Арам объявил, что его побудило единственно чувство ревности и подозрение, что Кларк был в любовной связи с его женой. Арама приговорили к смертной казни, которая и была совершена над ним 6 августа 1759 года в Йорке. В ночь перед казнью он сам хотел наложить на себя руки, но попытка эта ему не удалась. Ему было пятьдесят четыре года от роду.
Вот происшествие, послужившее Томасу Гуду содержанием для его небольшой поэмы. Бульвер сделал тоже Евгения Арама героем одного из самых популярных своих романов; но все это длинное и исполненное всевозможных эффектов произведение не стоит и одной страницы превосходного стихотворения Гуда.
Первая мысль описать в стихах судьбу Арама пришла в голову Томаса Гуда, вероятно, в доме Чарльза Лэмба. Тальфорд, описывая общество, собиравшееся под гостеприимною кровлей Элии, говорит: "В старое доброе время мы видали здесь покойного адмирала Борнея, прямодушного странствователя, совершившего кругосветное путешествие с капитаном Куком. Он как будто соединял наше общество с тем кружком, в котором царствовал когда-то доктор Джонсон. Он рассказывал обыкновенно о своих школьных годах и о школе в Линне, где был его учителем Евгений Арам. Адмирал припоминал, как кроткий наставник во время прогулки шел рука об руку с одним из старших воспитанников и, желая, вероятно, облегчить свою совесть от бремени, которого никто и не подозревал, рассказывал о разных страшных убийцах. Борней припоминал также, какой страх обуял его, тогда еще ребенка, когда он увидал своего учителя с цепями на руках, посаженного под стражей в карету".
Некоторые подробности поэмы Гуда утверждают предположение, что ему внушили мысль написать ее именно рассказы старого адмирала.
Поэма начинается описанием роспуска учеников из школы летним, ясным и свежим вечером. Посреди веселой толпы детей, прыгающих и резвящихся на загородной поляне, особенно рельефно выдается задумчивая, меланхолическая фигура учителя. Не принимая никакого участия в беспечной веселости, он сидел в стороне с книгою на коленях,
"Он перевертывал лист за листом -- и ни на минуту не поднимал взгляда; -- для успокоения души своей читал он эту книгу -- в золотом сиянии вечера. -- От многих ученых трудов он стал очень сгорблен -- и бледен, и глаза его потускнели.
Наконец он закрыл тяжеловесную книгу,-- крепко и с сердцем захлопнул он темный переплет -- и придавил медной застежкой. -- "Боже мой! если б можно так же закрыть мне мою мысль -- и так же запереть ее!"
Он встал и начал тревожно ходить по поляне. Один из учеников внимательно читал какую-то книгу, и учитель подошел к нему и спросил: "Что это за книга?" -- "Смерть Авеля",-- отвечал ученик.
Наставник отошел от него с тревогой на лице, потом опять вернулся, и сел около мальчика, и заговорил с ним о Каине,-- потом о других убийцах, долго спустя после него, и об убийствах, сохраненных памятью предания.
"Он говорил о людях, зарезанных без свидетелей -- и наскоро зарытых в землю,-- о страшных ранах, нанесенных в лесной глуши,-- об убийствах, совершенных в подземельях;
Он говорил, как ходят по земле убийцы -- с проклятьем Каина на челе,-- с багровым туманом в глазах, -- с пламенем в мозгу,-- ибо кровь оставила на их душе -- свои несмываемые пятна".
И, сказав, как должны быть ужасны угрызения и муки грешной совести, учитель говорит, что ему снился страшный сон: ему пригрезилось, что он сам совершил убийство -- над человеком, который не сделал ему ничего дурного, над слабым и старым человеком.
"Я повел его в отдаленное поле;-- месяц светил ясно и холодно. -- "Здесь,-- додумал я,-- умрет этот человек,-- и я возьму его золото!"
Два внезапных удара сучковатою палкой,-- да удар тяжелым камнем,-- да рана торопливым ножом,-- и дело было сделано,-- и у ног моих лежал -- лишь безжизненный труп!
Лишь безжизненный труп,-- который не мог сделать мне зла;-- а все же я тем больше боялся его,-- что он лежал так смирно;-- было что-то в глазах у него,-- чего я не мог убить.
И вот весь воздух вокруг, казалось, охватило какое-то грозное пламя; тысячи тысяч страшных глаз с укоризной глядели на меня; я взял мертвого за руку -- и кликнул его по имени.
О боже! как я дрогнул, взглянув на убитого! -- Когда я притронулся к бездыханному телу, ручьем хлынула из него кровь,-- и на каждую рану его приходилось по жгучей язве у меня в мозгу.
Голова моя пылала,-- сердце застыло как льдина; окаянная, проклятая душа моя -- я это знал -- принадлежала дьяволу. -- Раз десять простонал я; а убитый простонал всего два раза!
И с далеких гневных небес, из самой их глубины, послышался голос -- грозный голос мстящего духа: "Преступник! возьми мертвого -- и скрой его от моих глаз!"
Яподнял бездушное тело -- и бросил его в пруд. -- Сонные воды были черны, как чернила,-- глубь была страшная!-- Помни, мой милый друг, что это все снилось мне.
С глухим плеском пошел труп ко дну -- и пропал из глаз. -- Тут я вымыл свои кровавые руки, освежил холодной водой свою голову -- и сидел в этот вечер с детьми, в школе.
Боже мой! знать, как чисты их души и как черна и гнусна моя душа! -- Я не мог повторять с ними их детской молитвы,-- не мог петь с ними вечернего гимна! -- Я был словно могильный дьявол между светлыми херувимами.
Мир пошел вслед за каждым из них и постлал им спокойное изголовье; -- ужас был моим грозным приспешником: он светил мне в постель; он поднимал в полночь занавеси вокруг нее красными, окровавленными пальцами!
Всю ночь лежал я в агонии, в темной и страшной муке; я не смел сомкнуть воспаленных глаз и с ужасом ждал сна, потому что ему отдал грех ключи от ада.
Всю ночь лежал я в агонии,-- от боя до боя часов {Этот стих ("From weary chime to chime") Томас Гуд повторил потом без всякой перемены в своей "Песне о рубашке". (Прим. М. Л. Михайлова.)} -- с одной постоянной страшной мыслью, которая все время терзала меня,-- с неодолимым желаньем, подобным первому лютому побуждению к преступленью.
Одна упорная тиранническая мысль поработила все другие мысли; сильней и сильней билось мое сердце искушеньем, неустанно звавшим меня пойти и посмотреть на мертвого в его могиле!
Я встал с постели, как только просветлело небо, и диким взглядом отыскал черный проклятый пруд и увидал мертвого, потому что ложе предательского пруда высохло.
Чуть дыша от поспешности, словно спасаясь от погони, поднял я его и побежал. Не было времени вырыть могилу, пока не наступил день: в глухом лесу схоронил я убитого под ворохом листьев.
И весь этот день читал я в школе; но мысли мои были в ином месте. Только что кончилась моя утренняя служба, я тайком прошел туда. Сильный ветер разметал листья, и труп опять был на виду.
Тут я ударился лицом оземь и впервые начал плакать: узнал я тогда, что тайна моя такова, что земля отказывается сохранить ее -- и земля, и море, будь оно бездонной глубины.
"
И в ту же ночь -- прибавляет поэт,-- в то время как глаза учеников смежил мирный сон, из города Линна выходили два человека с суровыми лицами, и между ними шел Евгений Арам с кандалами на руках.