IV
Поводом к сближению Томаса Гуда с литературным кругом и к решительному переходу от занятий резцом к перу было печальное происшествие, которое произвело сильное впечатление в Лондоне в начале 1821 года. Вследствие какой-то чернильной ссоры издатель одного из лучших английских журналов того времени, именно "Лондонского магазина", Джон Скотт принужден был выйти на дуэль. Она кончилась для него дурно: он вскоре умер. Издание перешло в руки двух друзей Гуда, мистеров Тэлора и Гессея, и они пригласили его к себе в помощники. Обязанностью его было на первое время просматривать корректуры и читать присылаемые в редакцию журнала статьи.
Несколько лет, проведенных в мастерской гравера, пропали не совсем даром для Томаса Гуда. Навык к рисоваиыо оказывал ему впоследствии существенную помощь при иллюстрации юмористических статей и стихотворений. Большая часть этих беглых очерков и шаржей служат необходимым дополнением текста и подчас спорят с ним в бойкости, меткости и остроумии.
"Я был бы несправедлив,-- говорит Томас Гуд,-- если б стал уверять, что оставил занятия гравированьем с сожалением. В этом искусстве всегда берет перевес механическая сторона,-- да притом и нездорово и утомительно сидеть как прикованному у стола с выемкой для удобства живота (если есть живот) и тщательно чертить, чертить и чертить линии прямые или извилистые, по нескольку сотен на квадратный дюйм, при постоянном старании, чтобы не двоилось в глазах. Итак, прощайте, Вуллет! Стрэндж! Барталоцци! Я говорил, что тщеславие не заставило меня кинуться очертя голову в авторство; но едва открылась мне законная лазейка -- я скакнул, a la Гримальди, головою вперед, и мигом очутился за кулисами.
статьях, я писал статьи. Самая скучная часть литературного труда, как например чтение корректур, была для меня приятным занятием. Получая сводный лист, я видел в нем как бы свидетельство уважения ко мне и прощал все опечатки и действительно думал, что типографский черт вовсе не так черен, как его малюют. Но верхом гордости моей были "наши сотрудники". Как любовно следил я за Элией {Псевдоним Чарльза Лэмба, под которым являлись в печати лучшие юмористические очерки его. (Прим. М. Л. Михайлова.)}, за Газлиттом, за Эдуардом Гербертом, за Алленом Коннингэмом! В это время у "Лондонского магазина" был блестящий список участников -- истинно избранная компания. "Магазин" теперь уже скончался, и, может быть, ни к одному из погибших журналов нельзя так кстати обратиться с ирландским похоронным причитаньем: "Ах, сердечный, зачем ты умер?" Разве не было у тебя издателя, и отличных писателей в прозе, и превосходных поэтов, и лихих молодцов для критики, и остроумных юмористов? Элиа, Кэри, Проктер, Коннингэм, Бауринг, Бартон, Газлитт, Эльтон, Гартлей Кольридж, Тальфорд, Сон, Горас Смит, Рейнольдс, Пуль, Клэр и Томас Бинейон и бездна других! Разве не было в тебе таких творений, как "Потребитель опиума", как "Карлик", как "Гигант", как "Ученый ягненок", как "Зеленый человек"? Разве не было у тебя постоянного обозрения театров, и отчетов о музыке, и отчетов о земледелии, и некролога, и прейскуранта, и цены всего полкроны? Ах, сердечный, зачем ты умер?"
Первою работой Томаса Гуда в "Лондонском магазине" были комические ответы на письма, получаемые редакциею, письма, большая часть которых существовала только в воображении начинающего юмориста. Юмористическое направление, которое почти исключительно, за редкими уклонениями, принял вскоре талант Гуда, не проглядывало еще в нем так сильно во время его участия в этом журнале. На несколько чрезвычайно игривых и остроумных комических пьес в стихах и прозе, помещенных Гудом в "Лондонском магазине", приходится чуть ли не вдвое большее число стихотворений, как называют их англичане, "серьезных". Гуд в это время действительно очень серьезно писал и сонеты, и гимны к солнцу, и оды к осени, и отрывки из поэм, описывающие "Озеро смерти", и романсы к "холодной красавице", и даже целые поэмы мифологического содержания.
Такова длинная и довольно скучная пьеса "Центавр Лик", впрочем не бедная и поэтическими местами; содержание этой поэмы, как объясняется вкратце в "argumentum" {Здесь -- краткое изложение содержания (лат.).}, приложенном на старинный лад в начале, заключается в следующем: Лик, удерживаемый Цирцеей в ее волшебной власти, внушил страстную любовь одной водяной нимфе. Нимфа эта, желая сделать его бессмертным, прибегает к чарам волшебницы. Цирцея научает ее произнести заклятие, которое превратит Лика в коня; но, испуганная действием чар, нимфа останавливается на половине заклятия, и Лик превращается в коня только наполовину, то есть делается центавром.
Из самого содержания этой античной поэмы видно, как далеко еще была в это время поэзия Гуда от той действительной сферы, которая внушила ему впоследствии лучшие его стихотворения. Отличительный характер последующих произведений Гуда, столь родственно-близких к самым насущным интересам жизни, лучше всего можно предугадывать по юмористическим пьесам и статейкам его, являвшимся в "Лондонском магазине". Многое в них было уже, по выражению одного критика, "живым, поучительным свидетельством, как близко один к другому лежат в натуре человека источники смеха и слез".
Античную поэму свою, в которой видели тогда задатки высокого поэтического таланта, Томас Гуд посвятил несколько позже, при отдельном ее издании, Джону Гамильтону Рейнольдсу, одному из самых близких своих друзей в течение всей жизни. Рейнольдс, впоследствии оставивший литературное поприще, был в цветущую пору "Лондонского магазина" одним из постоянных участников этого журнала под псевдонимом Эдуарда Герберта. Он издал также небольшую книжку недурных стихов.
"Малой Британии", так увлекательно и живо описанной Вашингтоном Ирвингом в его знаменитой "Книге очерков". В доме Рейнольдсов собиралось приятное общество; из литературных друзей семейства стоит назвать Джона Китса, Эдуарда Рейса, мистера Бэли.
Гуд скоро стал здесь тоже своим человеком, и около этого времени завязалась тесная и постоянная дружба его с мистером Чарльзом Вентвортом Дёльком, впоследствии издателем английского "Атенея".
Но что главным образом привлекало молодого поэта к семье Рейнольдсов, это зародившееся в сердце его сильное чувство любви к мисс Рейнольдс, сестре друга его Джона. Памятью первой поры этого чувства, так свято и неизменно сохранявшегося всю жизнь, осталось между прочим одно прекрасное стихотворение, которое мы не решаемся передавать прозой, из боязни, что свежий и ароматный цветок подлинника окажется в нашем переложении "засохшей, безуханной" травой из гербария {*}.
{* Это стихотворение начинается словами: "Я люблю тебя! я люблю тебя!" Вот первая его строфа по-английски:
I love thee -- I love thee!
It is my vision in the night,
My dreaming in the day;
The very echo of my heart,
The blessing when I pray:
[Я люблю тебя! я люблю тебя!
Вот все, что я могу сказать.
Это мое ночное видение,
Отзвук моего сердца,
Благословение моей молитвы:
Это все, что я могу сказать [Англ.]
Года через три после первого участия своего в издании "Лондонского магазина", именно в начале мая 1824 года, Томас Гуд женился на мисс Рейнольдс. Неопределенное положение его, или, лучше сказать, неверное обеспечение от нужды, которое представляло литературное поприще, заставляло колебаться семейство Рейнольдсов в согласии на этот брак; но привязанность с обеих сторон была так сильна, что колебания эти должны были уступить ей. Несмотря на много тяжелых и горьких дней, которые довелось провести вместе Гуду и его жене, союз их был счастлив.
"Матушка моя,-- рассказывает дочь Томаса Гуда,-- была женщина с развитым умом и литературным образованием и как нельзя более подходила к мужу характером и наклонностями. Он так доверял ее суждениям, что все, что ни писал, читал, перечитывал и исправлял с нею. Многие из его статей были писаны ею под его диктовку, и ее хорошая память часто помогала ему при ссылках и цитатах. Он очень часто диктовал сначала вчерне свои статьи, хотя потом они обыкновенно являлись переписанными набело его рукой, так ясно, красиво и четко, что типографщики не раз просили у него рукописи для первых уроков в чтении наборщичьим ученикам!"
Но мы еще будем иметь повод говорить далее о семейной и домашней жизни Гуда; а теперь нам остается дополнить рассказ наш о начале его литературной деятельности и о знакомстве с литературным кругом. Для этого лучше всего опять-таки развернуть "Литературные воспоминания".
"С чувством гордости, удовольствия и грусти,-- говорит он,-- обращаюсь я к этой старой поре, когда писатели, которых я давно знал и так глубоко уважал заочно, были со мною лицом к лицу,-- когда я мог наслаждаться их остроумием и мудростью из их собственных уст, и смотреть в их глаза, и жать их правую руку. Родные лица восстают передо мной, знакомые голоса звучат в моих ушах; но -- увы! между ними есть лица, которых мне уже никогда не видать, звуки, которых мне уже никогда не слыхать вновь. Перед отъездом моим из Англии {"Литературные воспоминания" были написаны Томасом Гудом в Германии. (Прим. М. Л. Михайлова.)} я был одним из немногих, видевших, как закрывалась могила над останками человека, которого знать как друга -- значило любить как родного. Никогда душа лучшая не переходила в мир лучший! Никогда, может быть (в опровержение обычного обвинения нашей братии в зависти, злобе и ненависти друг к другу), никогда писатель не уходил -- выражаясь словами его любимца, сэра Т. Броуна -- в "страну крота и муравья", сопровождаемый таким добрым мнением, таким уважением и сожалением, такими искренними, похвалами и элегиями своих современников. К нему, первому из них, чаще всего обращаются мои воспоминания, потому что я утратил в нем не только дорогого и доброго друга, но и неоцененного критика; человека, которого -- будь теперь в нравах подобные литературные усыновления -- я назвал бы, как называл Кяттон Вальтона, "отцом"...
и невнятным голосом, и я его не расслышал хорошенько. Дверь затем отворилась, и в нее вошел гость,-- наружность его невольно обращала на себя внимание: умный взгляд, красивая голова на небольшом худощавом туловище и тонкие, почти невещественные ноги. Он был одет в черном, старомодно, но в нем или чего-то недоставало, или было что-нибудь лишнее, что его нельзя было принять ни за духовную особу, ни за доктора, ни за школьного учителя: по особому опрятству и чистоте в одежде и по степенным манерам можно бы, если б не костюм, подумать, что он квакер. Он казался скорее (чем и был на самом деле) современно-античным литератором, ново-старинным автором, живым анахронизмом, современником в одно и то же время и с Бортоном-старшим и с Кольменом-младшим. Он между тем подошел особенной, оригинальной походкой, ступая всей подошвой, и с веселым "здравствуйте!" и с одною из милейших и добрейших улыбок, когда-либо озарявших человеческое лицо, протянул два пальца издателю. Два джентльмена тотчас вступили в разговор; и в то время как они разговаривали, я пустился в лафатеровские соображения по поводу интересного субъекта, представившегося мне. Это было поразительно умное и характеристичное лицо. В бровях у него было много серьезности, в ясных карих глазах много задумчивости, несмотря на живость их взгляда; нос довольно большой, но не такой, какие встречаются на каждом шагу; в губах очень приятное выражение и в то же время что-то как будто болезненное. Вообще это было лицо не из разряда обыкновенных лиц -- не из числа тех казенных физиономий, которые отливаются природою тысячами в одну форму. Видевши его только раз, нельзя было потом не узнать его. Оно не могло бы никак служить поводом к недоразумению в какой-нибудь Комедии ошибок. Одним словом, лицо его было так же оригинально, как и фигура; фигура так же оригинальна, как характер; характер так же оригинален, как сочинения; а сочинения -- самое оригинальное изо всего, что было писано в наше время. Переговорив о литературных делах, издатель пригласил своего сотрудника обедать, прибавив: "У нас будет заяц..."
"И-и-и много друзей!"
Запинка в речи и находчивость в ответе были тоже характеристическими чертами этого лица, в котором люди, знакомые с ним, может быть уже узнали увлекательного эссеиста, глубокого критика, блестящего юмориста, человека с тонким умом и любящим сердцем, Чарльза Лэмба! {Несомненные литературные достоинства знаменитого Элии, по нашему мнению, несколько преувеличены Томасом Гудом; впрочем, это увлечение вполне понятно в человеке, близко знакомом с благородной и прекрасной личностью Лэмба. (Прим. М. Л. Михайлова.)} Он был, как и я, несколько дик с людьми незнакомыми, и потому, несмотря на мое горячее желание сблизиться с ним, наша первая встреча ограничилась только тем, что нас отрекомендовали друг другу. Оба мы присутствовали за обедом с зайцем и друзьями, но знакомство наше так и не подвигалось дальше, назло моим отчаянным стараниям обратить на себя его внимание.
Другой случай представила мне одна пьеса его, в которой он с большим сочувствием заступался за нищих: я написал к нему на грубой серой бумаге и безграмотным английским языком благодарственное письмо, как будто от одного из его нищенствующих клиентов; но письмо не произвело эффекта. Я потерял уже всякую надежду на сближение с Лэмбом, как однажды вечером, когда я сидел в своей спальне, больной, скучный и мучимый ревматизмом, дверь вдруг отворилась, и без всяких церемоний вошла ко мне знакомая милая фигурка и с веселым приветствием: "Ну что, как вы, мой милый?" и с светлой и ласковой улыбкой протянула мне два пальца. Разумеется, я горячо пожал их, и с этой минуты мы стали задушевными друзьями.
Так-то характеристично началась моя близость с Чарльзом Лэмбом".
"Воспоминаниях" следует несколько живых очерков литературных личностей, с которыми Томас Гуд встречался у Лэмба на вечерах и на обедах. Тут бывал самородный поэт из крестьянского сословия, Джон Клэр, в светло-зеленом сюртуке и желтом жилете; шотландский поэт, критик и биограф Борнса, Аллен Коннингэм, этот, как называет его Гуд, "физический колосс литературы, гренадер нашего корпуса"; Проктер, известный в мире читателей своими поэмами и в особенности своими драматическими очерками под именем Барри Корнволя; поэт и философ Самюэль Тэлор Кольридж, имя которого англичане сплошь упоминают с эпитетом "великий", один из увлекательнейших собеседников; английский переводчик Данта, скромный и ученый Кэри, и другие.
Еще до женитьбы своей Гуд с братом будущей жены своей, Джоном Рейнольдсом, сочинили и напечатали книжечку смехотворных "Од и посланий к великим людям". Веселость и остроумие, которыми отличалась эта книжка, изданная анонимно, заставила некоторых, и в том числе Кольриджа, думать, что автор ее -- "несравненный Элиа". Издание было скоро раскуплено и уже обещало Гуду ту популярность, которую вскоре приобрели его комические произведения.
"Литературных воспоминаний", которыми мы воспользовались, не осталось, к сожалению, почти никаких известий об этой поре жизни Гуда, и нам приходится ограничиться лишь следующею заметкой.
Два-три первые года супружества были едва ли не самыми светлыми годами во всей жизни Гуда. Молодая чета жила в самом Лондоне, и здесь родился первый ребенок их, который умер вскоре после рождения.
"На смерть новорожденного дитяти"; да дочь Томаса Гуда, перебирая бумаги отца, нашла между ними пожелтевшую бумажку, в которой была завернута тоненькая прядь золотистых детских волос. На бумажке рукою самого Гуда были написаны следующие пять стихов:
"Маленькие глазки, которые едва взглянули на свет,-- маленькие губки, ни разу не улыбнувшиеся! -- Ах, милое мое, дорогое умершее дитя! -- смерть твой отец, а не я -- я только поцеловал тебя раньше ее".