8
Бальзак возрождает старую тему эпохи Возрождения - тему "Дон-Кихота". Он развивает ее на основе исторического опыта 1789 - 1848 годов. "Человеческая комедия" рисует не только упадок дворянской фамильной чести, но и крушение отвлеченных идеалов разума, справедливости и свободы - идеалов революционной буржуазной демократии. Бальзак включает эти идеи в общую сумму донкихотских иллюзий европейского гуманизма. Он сталкивает их с прозой буржуазной жизни в образе пансиона мадам Воке, парижской книготорговли, финансовых плутней Нусингена и дю Тийе, полицейских проделок Корантена и К°, заменивших собою св. Эрмандаду и прочие символы испанской цивилизации времен Сервантеса. Отношение Бальзака к иллюзиям своих героев двойственно, как отношение Сервантеса к фантазиям Дон-Кихота. Оно включает в себя сочувствие и насмешку в одно и то же время.
Собственно, Дон-Кихотами выступают у Бальзака только старые аристократы - д'Эгриньон и д'Эспар. Рядом с ними с другой стороны стоят честные республиканцы, как дядюшка Низерон ("Крестьяне"). Но в масштабе "Человеческой комедии" все это второстепенные персонажи. Зато хозяин парфюмерного заведения, и кавалер почетного легиона Цезарь Бирото, рыцарь коммерческой честности, становится одной из наиболее освещенных фигур, в которой своеобразие манеры Бальзака достигает наибольшей полноты. Еще у Сервантеса в образе Санчо Пансы можно заметить некоторые черты, сближающие достойного оруженосца с его господином. Цезарь Бирото - настоящая смесь Дон-Кихота и Санчо Пансы.
Провинциальные молодые люди Бальзака, приезжающие в Париж для участия в великом турнире столичной жизни (Люсьен Шардон, он же де Рюбампре, Растиньяк в начале своей карьеры и др.), также являются типичными странствующими рыцарями с чисто книжными представлениями о жизни и хорошим мещанским аппетитом. Трагикомическая история славного защитника справедливости Дон-Кихота Ламанчского получает оригинальное завершение на почве социального романа XIX века.
Гегель говорит в своей "Эстетике": "Случайность внешнего бытия превратилась в прочный, обеспеченный порядок буржуазного общества и государства, так что теперь полиция, суды, войско, государственное управление стали на место химерических целей, которые ставил себе рыцарь. Тем самым изменяется и рыцарство действующих в новых романах героев. Они в качестве индивидов с их субъективными целями любви, чести, честолюбия или с их идеалами улучшения мира противостоят существующему порядку и прозе действительности, которая со всех сторон ставит на их пути препятствия.
так как этот мир противится ему и, в своей неподатливой прочности не уступая страстям героя, выдвигает как препятствие желание какого-нибудь отца, какой-нибудь тетки, буржуазные отношения и т. д. Особенно юноши суть эти новые рыцари, которые должны проложить себе дорогу сквозь течение обстоятельств в мире, осуществляющихся вопреки их идеалам, и которые считают несчастьем уже самое существование семьи, буржуазного общества, государства, законов, деловых занятий и т. д., ибо эти субстанциальные жизненные отношения с их рамками жестоко противопоставляют себя идеалам и бесконечному праву сердца. Надо пробить брешь в этом порядке вещей, изменить мир, улучшить его или по крайней мере, вопреки ему, создать себе на земле небесный уголок, пуститься в поиски подходящей девушки, найти ее и отвоевать наперекор злым родственникам или другим неблагоприятным обстоятельствам.
Но эта борьба и эти битвы в современном мире суть не более как ученические годы, воспитание индивида на существующей действительности, и в этом приобретают они свой истинный смысл. Ибо завершение этих ученических лет состоит в том, что субъект обламывает себе рога; он проникается в своих желаниях и мнениях существующими отношениями и их разумностью, вступает в сцепление обстоятельств в мире и завоевывает себе в нем соответствующее положение".
Закон, установленный Гегелем, имеет в виду непосредственно "Годы учения Вильгельма Мейстера". В более широком смысле он относится не только к Гёте, но ко всей европейской литературе классического реализма. "Большие ожидания" Диккенса могут служить одним из примеров осуществления той же педагогической программы - программы воспитания индивида на существующей действительности. Формула утраченных иллюзий является частным случаем общего закона при сохранении некоторых существенных отличий, очень важных для понимания художественной индивидуальности Бальзака.
Эти особенности сказываются в композиции его романов, которую можно назвать открытой, в отличие от замкнутой и примиряющей формы романов Гёте или Диккенса; каждое произведение Бальзака - проблема, а не решение. Напротив, даже у Вальтера Скотта, которого сравнивали с Шекспиром, воспитание индивида (представленное в широкой перспективе национальной истории Англии) оканчивается готовым решением. Субъект примиряется с условиями действительной жизни, и мирная эволюция сменяет период "бури и натиска". "Роман моей жизни окончен", - говорит Осбальдистон-младший, принимаясь за торговую профессию своего отца, после того как любовь к поэзии и склонность к рыцарским авантюрам доставили ему знакомство с легендарным Робом Роем. Феодальные битвы, пламя народных восстаний и бедствия гражданской войны - все это лишь ученические годы современного человечества; постепенное развитие и процветание среднего сословия - таков результат исторического воспитания, конечная формула Вальтера Скотта.
Бальзак принимает эту идею в качестве одного из моментов "Человеческой комедии", имеющего также композиционное значение, особенно в новеллах. Так, "Озорные рассказы" целиком сохраняют манеру старинных французских сборников, в которых господствует остроумие третьего сословия, tertium gauditur, по отношению к неудачам дворянства и духовенства. В этом смысле характерна также "Ведьма", превосходная новелла, заключающая в себе значительную часть написанного впоследствии Анатолем Франсом. Мэтр Турнебуш Бальзака - прообраз Турнеброша из "Харчевни королевы Пэдок" - имел тщеславие в молодости выучиться грамоте и сделался даже письмоводителем капитула св. Маврикия в Туре, но ужаснулся собственной смелости, заметив, какие опасности ждут человека в более высоких сферах жизни. Потрясенный судьбой прекрасной мавританки, сожженной согласно каноническим писаниям и законам contra daemonios, мэтр Гильом вернулся к профессии своего отца и умер почтенным суконщиком. Его завещание потомству - бессознательная историческая ирония над пеплом свободной и светской мысли эпохи Возрождения.
"Я оставил духовное поприще и женился на вашей матери; с нею изведал я сладость чувств и делил с ней жизнь, имущество и душу мою - словом, все. И она согласилась со мной в справедливости следующих предписаний. Во-первых, чтоб жить счастливо, надо держаться подальше от служителей церкви. Их надо чтить, но не пускать к себе в дом, равно как и всех, кои по праву, а то и без всякого права, мнят себя выше нас. Во-вторых, занять надо скромное положение, не стремясь возвыситься либо казаться богаче, чем ты есть на самом деле. Не возбуждать ничьей зависти и не задевать никого, ибо сразить завистника может лишь тот, кто силен подобно дубу, глушащему кустарник у своего подножья. Да и то не избежать гибели, ибо дубы в человеческой роще весьма редки, и не следует Турнебушам называть себя дубами, ибо они просто Турнебуши. В-третьих, не тратить больше четверти своего дохода, скрывать свой достаток, молчать о своей удаче, не брать на себя высоких должностей, ходить в церковь наравне с другими и таить про себя свои мысли, ибо таким образом они останутся при вас и не попадут к иным прочим, кои присваивают их себе, перекраивают на свой лад, так что оборачиваются они клеветой. В-четвертых, всегда оставаться Турнебушем и только, а Турнебуши суть суконщики и пребудут таковыми во веки веков. Выдавать им дочерей за отменных суконщиков, сыновей посылать суконщиками в другие города Франции, снабдив сим наставлением в благоразумии, вырастить их во славу суконного дела, обуздывая их честолюбивые мечтания.
Суконщик, равный Турнебушу, - вот слава, к коей должны они стремиться, вот их герб, их девиз, их титул, их жизнь. И, пребывая навеки суконщиками, Турнебуши навсегда останутся безвестными, ведя жизнь смиренную, как безобидные малые насекомые, кои, раз угнездившись в деревянном столбе, просверливают себе дырочку и в тиши и в мире разматывают до конца свою нить. В-пятых, никогда не говорить ни о чем другом, как только о суконном деле, не спорить ни о религии, ни о правительстве. И если даже правительство государства, наша провинция, наша религия и сам бог перевернутся или вздумают шататься вправо или влево, вы, Турнебуши, спокойно оставайтесь при своем сукне. И так, никому в городе не мозоля глаза, Турнебуши будут жить скромно, окруженные Турнебушами-младшими, платя исправно церковную десятину и все, что их вынудят платить силой, - богу или королю, городу или приходу, с коими никогда не следует ссориться. Итак, надо беречь отцовское богатство, чтобы жить в мире, купить себе мир и никогда не должать, иметь всегда запас в доме и жить припеваючи, держа все двери и окна на запоре.
Тогда никто не одолеет Турнебушей - ни государство, ни церковь, ни вельможи, коим при надобности давайте в долг по нескольку золотых, не надеясь их увидеть вновь (я имею в виду золотые). Зато все и во все времена года будут любить Турнебушей, будут смеяться над Турнебушами, над мелкими людишками Турнебушами, над мелкотравчатыми Турнебушами, над безмозглыми Турнебушами… Пусть болтают глупцы что им вздумается! Турнебушей не будут жечь и вешать на пользу короля, церкви или еще на чью-нибудь пользу. И мудрые Турнебуши будут жить потихоньку, беречь денежки, и будет у них золото в кубышке и радость в доме, от всех сокрытая.
Итак, дражайший сын мой, следуй моему совету: живи скромно и неприхотливо. Храни сие завещание в твоем семействе, как провинция хранит свои грамоты. И пусть после твоей смерти твой родопродолжатель блюдет мое наставление, как святое евангелие Турнебушей, - до тех пор пока сам бог не захочет, чтобы род Турнебушей перевелся на земле".
Это наставление потомству - исторически точный рецепт постепенного возвышения буржуазии. Бальзак отчасти сохраняет в этой новелле средневековый бюргерский колорит "Пертской красавицы" Вальтера Скотта. Но у французского писателя ирония преобладает над патриархальным чувством. Правда, Турнебуши и Турнебушики - безобидные маленькие насекомые, но такая рекомендация не прибавляет им лавров. Это эпигоны золотого века, результат измельчания человеческой породы. Как поколение обыкновенных людей у Гесиода, они с удивлением и страхом взирают на своих могучих предшественников. Полная незначительность - источник их силы и могущества. Буря вырывает с корнем столетний дуб, но гибкий тростник остается, прижавшись к земле.
"хороших людей", которые довольствуются собственной чистотой, благоразумием частного человека и ни за что не изменят этому принципу, хотя бы в ближайшем соседстве с ними рушились великие царства и погибали сокровища культуры. Мэтр Гильом Турнебуш был человеком умеренных страстей, мягких нравов третьего сословия, но его завещание - манифест мещанской жестокости.
В новое время евангелие Турнебушей стало движущей силой прогресса. Бальзак принимает это своеобразие истории с полной покорностью и юмором. Но таинственным центром его социальной философии и представлений о космосе по-прежнему остается эпоха Возрождения, время героической человечности, великого подъема страстей, виртуозного развития чувства. Буржуазия пользуется наследием этой эпохи, подобно тому как древние итальянцы снимали богатый урожай на поле битвы Мария с кимврами.
Таким образом, примирение с действительностью как основная тема европейского романа от Гёте до Диккенса приобретает у Бальзака своеобразный характер. В этом примирении отсутствует житейский мотив, преклонение перед малой сферой жизни. Бальзак не знает компромисса в собственном смысле слова, восстановления разрушенной идиллии. Мы видим у него, скорее, примирение с тем, что примирение более невозможно.
Подобно Гёте, Бальзак ведет своих героев к разрыву с объективным миром. Он заставляет их ощущать всю полноту страдания, раздвоенность "современной души". В его глазах ступень противоречия гораздо выше предполагаемой гармонии исходного состояния. Но Гёте - и в этом его отличие от Бальзака - еще способен вернуть Вильгельма Мейстера к гармонии с окружающим миром. Таков итог воспитания индивида на существующей действительности. Бальзак уже не видит перед собой такого решения. В "Человеческой комедии" нет прочных устоев жизни, которым обязана подчиниться человеческая воля, а там, где эти устои выдвигаются в качестве идеала, они остаются реакционной утопией.
Существующая действительность не может воспитать в человеке уважения к установленному порядку. Напротив, она воспитывает в нем острое чувство распада всех отношений. Это основная черта Бальзака в отличие от Гёте. Герои "Человеческой комедии" не возвращаются в тихую пристань после блужданий в мире действительном. Они не уходят с поля битвы - им некуда уйти. Антагонизм сил уже не укладывается в относительно мирные рамки, безумная вспышка страсти не покоряется разумной умеренности (согласно традиции, которую свято хранили и Гёте, и Вальтер Скотт).
"А теперь мы поборемся с тобой!" Созерцание происходящей трагедии глазами Гобсека - единственный вид резиньяции, доступной создателю "Человеческой комедии". Здесь все находится в движении, все противоречиво. В этом движении теряются абстрактные, устойчивые определения истины, и возникает чувство реальной необходимости: все действительное - разумно. Примирение с действительностью у Бальзака есть именно сознание необходимости исторического движения. "Должно ли это быть? - Да, это должно быть!" - вот формула, созданная гением Бетховена и приложимая также к духовному миру Бальзака.
С известным правом можно сказать, что основная ситуация "Человеческой комедии" имеет много общего с другими положениями, типичными для европейского романа XIX века. Вместе с тем своеобразие Бальзака выступает при этом еще более ярко. Утраченные иллюзии не восстанавливаются. Композиционная трактовка центральной драмы и заключительного решения в "Человеческой комедии" такова, что первое бесконечно значительнее второго. Решение вопросов, поставленных "Комедией", остается делом будущего, а те рецепты, которые сам Бальзак предписывает обществу в некоторых романах, слишком легковесны по сравнению с реалистическим изображением общественных противоречий.
Бальзак все время видоизменяет эти рецепты, излагая различные гипотетические случаи в форме реальных происшествий. Однако идеал и действительность разделены у него гораздо глубже прорезанной линией, чем, например, у Гёте, который почти не знает утопий, но зато рассматривает существующую действительность в более идеальном свете.
Удивительное по своей резкости отделение собственно утопических романов ("Сельский священник", "Деревенский врач") от всей остальной массы реалистических изображений у Бальзака далеко не случайно. Рисуя подлинное развитие определенной жизненной стихии (например, семейных отношений в сценах частной жизни), он не находит ничего успокоительного в тех или других реальных комбинациях. Для экспериментального воплощения его проектов необходима особая область, особое напряжение веры и даже особая экзальтация действующих лиц (кающаяся грешница - г жа Граслен). Впрочем, даже в сценах сельской жизни, которые задуманы как экономическая пастораль, венчающая здание "Комедии", последний роман ("Крестьяне") опрокидывает все аграрные утопии, созданные Бальзаком в 1830 х годах.
Из этих особенностей содержания "Человеческой комедии" следует господство открытой формы, отмеченное мною выше. Наиболее типично в этом смысле построение "Шагреневой кожи". Обычный для эпохи задерживающий мотив в самом начале произведения переходит в быстрое драматическое движение к цели; роман оканчивается катастрофой, в которой обе борющиеся крайности (хотеть и мочь) взаимно истребляют друг друга без остатка. В "Гобсеке" мы видим некоторый "остаток" - это стряпчий Дервиль, друг и поверенный старого ростовщика. По сравнению с главным действующим лицом новеллы он - представитель обыкновенного человечества, которому фантастический образ папаши Гобсека внушает трепет и простодушное удивление.
"остатком" жизненной драмы является сам автор, рассказчик, изображенный средним, иногда неопытным и даже простоватым человеком. Такова по необходимости должна быть его позиция в художественном произведении, чтобы оставить достаточно места для столкновения великих страстей, чтобы посредством контраста между средней человеческой фигурой и обаянием центрального поэтического характера установить надлежащие пропорции и внушить нам чувство возвышенного.
Лучшие душевные качества, необходимые для рассказчика, - это непосредственная свежесть чувства и впечатлительность, которая может возвыситься до настоящего понимания. Поэтому Бальзак иногда принимает позу автора воспоминаний из времен своей собственной юности. Характерно построение новелл "Фачино Кане" и "З. Маркас", в которых неопытность повествователя делает особенно ярким процесс узнавания и заставляет читателя более остро чувствовать эффекты света и тени на этих странных рембрандтовских физиономиях, выступающих из мрака парижской жизни.
Вообще говоря, главная эмоциональная функция авторского монолога в "Человеческой комедии" заложена в чувстве удивления перед химерами XIX века. Это удивление разделяют люди среднего уровня, хорошего среднего уровня, которым условно соответствует автор в роли рассказчика. Вся эта сфера носит главным образом рецептивный характер или представляется страдательной средой. В первом случае - перед нами наблюдатели типа адвоката Дервиля в "Гобсеке", во втором - невинные посредственности, принесенные в жертву великим страстям, как Филемон и Бавкида в "Фаусте" Гёте. Таковы дети Бальтазара Клаэса ("Поиски Абсолюта"), семейство Гранде, отчасти семейство Цезаря Бирото.
печатью. В качестве остатка она образует заключительную форму, род эпилога, последнего росчерка, который напоминает о том, что обычная жизнь непрерывна и продолжается даже после того, как протагонисты жизненной драмы исчерпали свою ситуацию до конца.
в произведениях этих писателей равняется сумме иллюзий, которые они питают на счет спасительной роли среднего состояния как выхода из противоречий прежней истории. Конечно, все великие писатели XIX века понимали значение открытой композиции, то есть перенесения некоторых законов драмы в эпическое повествование. Гёте и Вальтер Скотт были учителями Бальзака в этом направлении. Однако не во всем и не до конца.
"Не оставалось больше ничего удивительного, кроме описания великой социальной болезни". Ну что ж! Из этого описания он сделал нечто поистине удивительное. Можно ли упрекать Бальзака за то, что он иногда забывает парадоксальный характер своей художественной позиции и хочет поднять завесу над будущим, разгадать таинственные силы, вызывающие великую социальную болезнь, усилить впечатление, показать современному читателю рай и чистилище, испугать его муками дантова ада, чтобы вылечить от "болезни", воспитать и вести вперед - куда? - он сам этого хорошо не знал. Из этой неопределенности идеала неизбежно должны были вырасти некоторые искажения формы, химеры великого духа, заключенного в тесную оболочку.
Но эти недостатки отступают на задний план, почти искупаются оригинальностью и энергией изложения. Смешно обвинять Микеланджело за нарушение правил анатомии. Так же точно нельзя осуждать Бальзака за недостатки рисунка и светотени, которые придирчивый глаз заметит в гигантской фреске, созданной гением французского романиста.