ТОЛСТОЙ И СТЕНДАЛЬ
Стендаль посвящал свои творения «немногим счастливцам», имея в виду читателей с чувствительной, восприимчивой ко всему прекрасному душойA. О них же он упоминает в записях, впервые опубликованных в 1984 году. Этот интересный автограф — заметки по поводу второго издания книги «Рим, Неаполь и Флоренция» (1826) — заканчивается словами: «Что касается собственно идей, то лучше мне показаться некоторым людям не совсем понятным, чем другим — многословным. Эти книги созданы для немногих людей, нужна душа, любовь к прекрасному и т. д.»144.
Среди читателей, о которых мечтал Стендаль, как мы видели выше, были еще при его жизни русские писатели: А. С. Пушкин, П. А. Вяземский и другие. Вскоре после смерти Стендаля к его произведениям обратился и юный Лев Толстой.
Из писем Л. Н. Толстого к жене, Софье Андреевне, известно, что в 80-х годах он перечитывал романы французского писателя (мы остановимся на этих письмах ниже). К последним десятилетиям жизни Толстого относятся и его высказывания о Стендале в беседах и переписке с разными лицами.
П. А. Сергеенко, секретарь Льва Николаевича, привел его рассказ о том, что первое сочинение им было написано в шестнадцатилетнем возрасте. «Это был философский трактат в подражание Стендалю», — сказал Толстой145.
Его врач, Д. П. Маковицкий, записал в свой дневник ответ Льва Николаевича на вопрос, не Диккенс ли имел на него главное влияние: «Нет, Стендаль, как я уже много раз говорил»146.
Об этом писателе Толстой упоминал и в письме к французскому романисту и драматургу Октаву Мирбо147, в разговорах с Максимом Горьким и др.
Особый интерес вызывали и вызывают слова Толстого в беседе с французским профессором Полем Буайе, гостившим в Ясной Поляне в 1901 году. Остановимся на этом отрывке:
«[...] Пусть мне не говорят об эволюции романа, о том, что Стендаль объясняет Бальзака, а Бальзак, в свою очередь, объясняет Флобера. [...] Гении не происходят один от другого: гений всегда рождается независимым.
Что касается меня, я знаю, чем обязан другим; знаю об этом и говорю; и прежде всего я обязан двоим — Руссо и Стендалю. [...].
Стендаль? Я хочу видеть в нем лишь автора «Пармской обители» и «Красного и черного». Это два несравненных шедевра. Перечитайте в «Пармской обители» рассказ о битве при Ватерлоо. Кто до него так описал войну, то есть такой, какой она бывает на самом деле? Помните, как Фабриций едет по полю битвы, абсолютно ничего не понимая, и как ловко гусары снимают его с коня, с его прекрасного «генеральского коня». Впоследствии на Кавказе мой брат, ставший офицером раньше меня, подтверждал правдивость этих описаний Стендаля; [...] Вскоре в Крыму я получил полную возможность убедиться во всем этом собственными глазами. Но, повторяю, во всем том, что я знаю о войне, мой первый учитель — Стендаль»148.
В 1902 году в Гаспре, беседуя с А. П. Чеховым, Максимом Горьким и Л. А. Сулержицким, Толстой высказал сходные мысли. М. Горький вспоминал в письме к А. К. Виноградову: Толстой «сказал, что если б не читал описание Ватерлоо в «Шартрезе» Стендаля, ему, наверное, не так бы удались военные сцены «Войны и мира»»149.
Трактат шестнадцатилетнего Льва Толстого не сохранился, и какое произведение Стендаля вдохновляло юного автора — не известно. Но если учитывать, что далеко не все сочинения французского писателя были к тому времени (1844 год) опубликованы, то можно предполагать, что это был его трактат «О любви» (1822).
Судя по словам Максима Горького, Толстой читал это произведение. Возможно, что с этой книгой связана классификация любви в ранней автобиографической повести Толстого «Юность» (гл. 24). Подразделение любви на различные роды, в том числе и «тщеславную любовь», встречается также в одном из вариантов первой главы повести «Отрочество».
Что же касается романов Стендаля, то из писем и высказываний Л. Н. Толстого известно, что он читал «Красное и черное» и «Пармскую обитель» по крайней мере дважды. Прежде чем перейти к этим произведениям, остановимся вкратце на вопросе об эволюции французского романа (Стендаль, Бальзак, Флобер), упомянутой в беседе Л. Н. Толстого с Полем Буайе.
В этой беседе Толстой откликался на суждения французской критики. Фердинанд Брюнетьер, например, применял теорию Дарвина об эволюции видов к литературным жанрам. Но об «эволюции романа», «эволюции современного романа» и т. п. неоднократно упоминал вслед за Брюнетьером и П. Д. Боборыкин в своей книге «Европейский роман в XIX-м столетии» (1900). Толстой благожелательно относился к этому критику и романисту. Может быть, он ознакомился и с этой его книгой.
Любопытно, что Боборыкин сознавал, что Льву Николаевичу неприятно слово «эволюция», и упомянул об этом в своих воспоминаниях о Толстом150
Отметим, что вопрос о развитии французского реалистического романа ставился в России уже начиная с 70-х годов, особенно в демократическом журнале «Отечественные записки». Интерес к этому вопросу был связан с новейшими явлениями французской литературы, а также со статьями Эмиля Золя, опубликованными в «Вестнике Европы», и с трудами западноевропейских критиков (Ипполит Тэн, Георг Брандес и др.), которые нашли живой отклик в России.
В 1876 году П. Д. Боборыкин писал в статье «Реальный роман во Франции»: Стендаль был «родоначальником реализма в самом полном, в высшем смысле слова»151.
В том же году И. С. Тургенев утверждал, что новая школа французских романистов, «получившая во Франции не совершенно точное название реалистической, — ведет свое начало от Бальзака». Он отмечал большую симпатию в России к этим писателям; то, что они находят здесь «удобную и уже разработанную почву»152. (Тургенев, очевидно, имел в виду уже сложившиеся традиции реализма в русской литературе.)
Толстой, по-видимому, скептически относился к утверждениям о «школе» французского реалистического романа. Он противопоставлял Стендаля Бальзаку, хотя признавал гениальность последнего: «Жаль, что Бальзак, должно быть, плохо знал его, Бальзак — сочинитель хаотичный, болтливый»153. «У Бальзака в образах возможность, а не необходимость поэтическая», — отметил он еще в молодости в «Записной книжке»154.
Обратимся теперь к романам Стендаля и к их восприятию Л. Н. Толстым в разные периоды его жизни.
I. «КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ»
13 ноября 1883 года Л. Н. Толстой сообщил в письме к Софье Андреевне: «Читаю Stendhal Rouge et Noir. Лет 40 назад я читал это, и ничего не помню, кроме моего отношения к автору — симпатия за смелость, родственность, но неудовлетворенность. И странно: тоже самое чувство теперь, но с ясным сознанием, отчего и почему»155.
Исследователи творчества Толстого и Стендаля комментировали эти слова с точки зрения «родства» литературных методов обоих писателей, их приемов письма и психологического мастерства (Б. М. Эйхенбаум156, Н. Н. Арденс157, Я. В. Фрид158 и др.).
Во всех случаях не учитывалось то обстоятельство, что в 15—16-летнем возрасте («лет 40 назад») Лев Толстой еще не мог испытывать вышеуказанные чувства в связи с «преодолением романтических канонов», с манерой письма или с психологическим мастерством («диалектика души»), которые позже будут свойственны ему как писателю.
И в зарубежном литературоведении высказывание Толстого о «Красном и черном» рассматривалось с точки зрения отношения автора «Войны и мира» и «Анны Карениной» к Стендалю. Г. Стрикленд, например, считает, что «неудовлетворенность» Толстого этим романом вызвана тем, что сам он несравненно больше знал о жизни, чем Стендаль, и предоставлял своим персонажам гораздо большие возможности осуществления их индивидуальной судьбы, чем Стендаль своим героям159.
юный Лев Толстой «Красное и черное»? Что в этом романе могло в нем вызывать «симпатию за смелость, родственность, но неудовлетворенность»? Попробуем разобраться в этих вопросах, до сих пор еще не занимавших литературоведов.
По всей вероятности, Лев Толстой впервые прочел «Красное и черное» в Казани, где он жил у своей тетушки П. И. Юшковой и 16-летним начал учиться в университете; или же он прочел эту книгу летом в деревне.
Из автобиографических сочинений Л. Н. Толстого известно, что он уже в 14-летнем возрасте «зачитывался» французскими романами, особенно произведениями романтиков. В Казанском университете он познакомился со студентами, презиравшими этот род литературы — произведения А. Дюма, Э. Сю и др. Эти студенты «гораздо лучше и яснее» судили о литературе, чем юный Лев Толстой160.
Может быть, кто-нибудь из казанских студентов или адъюнктов (среди них были высланные из Киева и Вильны юноши, участвовавшие в студенческих волнениях) обратил внимание Льва Толстого на Стендаля.
Ссылаясь на слова невестки Льва Николаевича Ольги Константиновны, А. К. Виноградов утверждал, что Толстой впервые познакомился с романами Стендаля и «до самозабвения» зачитывался ими еще в 15-летнем возрасте161.
Как бы то ни было, автор «Красного и черного» затронул в его душе родственные струны. Каким был юный Толстой?
Облик Л. Н. Толстого 80-х годов всемирно известен. Эпически обрисовал творца «Войны и мира» и «Анны Карениной» И. Е. Репин: «Внушительная, необыкновенная фигура», «осанка военного», «грозные нависшие брови, пронзительные глаза», «широкие скулы, грубо вырубленный нос, длинная косматая борода, огромные уши, смело и решительно очерченный рот, как у Вия [...]»162.
И Репин, и другие современники, лично знавшие Толстого, отмечали его великодушие, деликатность, простоту в обхождении с людьми, изящество речи и манер...
Юный же Лев Толстой, неуклюжий рослый юноша со щетинистыми волосами, производил впечатление надменного аристократа. Как вспоминал В. Н. Назарьев, также учившийся в 40-х годах в Казанском университете, Лев Толстой сразу же оттолкнул его «напускной холодностью» и «презрительным выражением прищуренных глаз». Однако «надменная фигура графа» скрывала застенчивую натуру, обуреваемую сомнениями. «Неотразимую [...] силу сомнений» Льва Толстого вскоре ощутил и его собеседник-студент163.
Как свидетельствовал сам Толстой, не только в Казани, но и раньше он старался быть «светским», подразделяя людей на «comme il fautB и не comme il faut!» («Юность», гл. 5). Вместе с тем, Толстой-студент испытывал в светском обществе мучительную неловкость. Это ощущение было вызвано не только сознанием своей некрасивости, но и «общей внутренней неудовлетворенностью» юного Толстого164.
Убежденность в том, что он «дурен», но умен и добр, укоренилось в нем еще с детства («Детство», гл. 17). В пору юности главным его устремлением стало умственное и нравственное самосовершенствование. Это заставляло его испытывать раскаяние за тщеславные мечты, побуждало сочинять для себя «правила жизни» («Юность», гл. 3, 5). Увеселения светского общества уже не могли удовлетворять серьезного и вдумчивого юношу. Его излюбленными занятиями были чтение, философские размышления и самоанализ.
Уже в 16-летнем возрасте Лев Толстой читал философские сочинения Вольтера и других авторов, и тогда же перестал верить в религиозные догмы и посещать церковь («Исповедь»). Пылкий и страстный от природы, он мечтал о счастье и приходил к выводу, что «человек не должен искать счастие в внешнем мире, т. е. искать его в случайных приятных впечатлениях внешнего мира, но в образовании себя [...]», как он напишет в отрывке «О цели философии»165.
Лев Толстой очень рано начал проявлять пристальный интерес к внутреннему миру человека. Неустанно стремясь разобраться в самом себе и в окружающем его обществе, чувствительный и чрезвычайно восприимчивый юноша обнаружил в авторе «Красного и черного» родственные черты.
Можно ли узнать автора по его произведению?
В молодости Л. Н. Толстой отметил в своем дневнике: «Читая сочинение, в особенности, чисто литературное — главный интерес составляет характер автора, выражающийся в сочинении. — [...]. Самые приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается»166.
Это, безусловно, относится и к роману «Красное и черное».
В этом произведении как нельзя более ярко воплотилась личность Стендаля: его взгляды, пристальный интерес к жизни современного ему общества, умение проникать в самые тайные уголки человеческого сознания и через него раскрывать внутреннюю борьбу личности и внешний мир, наконец — неустанное стремление к ясности, своеобразие стиля. В сочинении, посвященном Стендалю (1887 год), молодой Ромен Роллан воспринимал «Красное и черное» как лучшее произведение этого писателя, в котором полнее всего раскрывается его личность, прежде всего — глубокое проникновение во внутренний мир индивидуума. 167
Уже эпиграф, предпосланный роману, «Правда, горькая правда» — свидетельствует о намерении писателя: сказать правду. Эти слова приписаны Дантону, но придуманы самым Стендалем, как и многие другие эпиграфы «Красного и черного» — из семидесяти трех лишь пятнадцать принадлежат авторам, чьим именем они обозначены168.
Судя по его собственным словам, Стендаль приводил эпиграфы для того, чтобы обусловить эмоциональное восприятие романа читателем, а не для того, чтобы высказывать «более или менее философское суждение о ситуации», описанной в романе169. Стендаль — мастер афоризма, краткой выразительной характеристики. Не случайно хроникер парижского периодического издания «Mercure de France» прозвал его «Ларошфуко романистов»170.
Слова «Правда, горькая правда» эмоционально подготавливают читателя к восприятию драмы, основные сюжетные линии которой заимствованы автором из газетных сообщений о судебных процессах — Адриена Лафарга, Антуана Берте —, но значение которой далеко выходит за рамки индивидуальной судьбы.
Это правда о французском обществе эпохи Реставрации — «пустыне эгоизма», где «всяк за себя»; и правда о человеческой личности, обреченной на гибель, если она не покоряется принятым в обществе «правилам игры». (Кстати, ассоциация с популярной в то время азартной игрой Rouge et noir содержится в самом названии романа, очень емком по смыслу, который ему можно придавать, как уже отмечено выше, в предыдущем очерке.)
Упомянутый эпиграф не случайно приписан Дантону. Назвав это имя, напоминающее о событиях Великой французской революции, автор с первой же строки романа вводит читателя в ту атмосферу бунта, которую в действие произведения внесет герой, молодой плебей Жюльен Сорель. Это тесно связано с атмосферой времени — кануна Июльской революции 1830 года.
Стендаль писал «Красное и черное» по горячим следам событий. Во второй половине XX века появилось много новых подтверждений того, насколько автор был верен жизненной правде. Установлено, например, что в главе «Секретная нота» второй части романа писатель опирался на достоверные факты: заговор Полиньяка (возглавившего в 1829 году правительство Реставрации), Луи де Бурмона — бывшего наполеоновского генерала, ультрароялистов и конгрегации иезуитов, замышлявших введение во Францию иноземных войск в случае революции. В конце 1829 — начале 1830 года парижские оппозиционные газеты опубликовали ряд статей, разоблачавших этот заговор против Франции, секретные ноты, адресованные камарильей заговорщиков иностранным державам и т. п.171
Роман «Красное и черное» насыщен актуальным политическим содержанием. «Политика средь вымыслов фантазии — это все равно, что выстрел из пистолета среди концерта [...]» (гл. 22 второй части романа). Стендаль повторял эту мысль и в других произведениях. Однако, будучи сыном своего века, когда одно историческое потрясение сменялось другим, он не мог не касаться политики, более того — ею проникнуто все его творчество.
В романе «Красное и черное» четко проявляется позиция автора: он сочувствует своему герою, Жюльену Сорелю, но, умудренный жизненным опытом, подчас иронически комментирует его наивные заблуждения. Примененный писателем метод «двойного зрения» придает повествованию необычайную выпуклость и убедительность172.
Не случайно Стендаль, как и Толстой, любил математику, увлекался логическими дефинициями. В начале 30-х годов он писал: «Я любил и теперь еще люблю математику ради нее самой, как не допускающую лицемерия и неясности — двух свойств, которые мне отвратительны до крайности173. Как известно, «ясность» являлась и для Толстого «лучшим признаком» правды174.
Стендаль наделил своего героя некоторыми чертами своей собственной личности, прежде всего — интенсивной внутренней жизнью, постоянным стремлением разобраться в самом себе и в окружающем мире, — эти качества были свойственны и Л. Н. Толстому.
Стендаль писал в своем автобиографическом сочинении «Воспоминания эготиста»: «Я пылок, страстен, безумен, искренен до крайности, как в дружбе, так и в любви, но только до первого охлаждения. Тогда от безумия шестнадцатилетнего мальчика я мгновенно перехожу к макьявеллизму пятидесятилетнего мужчины [...]»175.
В Жюльене Сореле то же сочетание «льда и пламени» — холодного ума и пылкой души, необузданного воображения. Стоит затронуть нежные струны души Жюльена, как он забывает все свои честолюбивые помыслы. Но лишь что-то вызовет в нем чувство презрения, как в нем происходит то же самое, что Стендаль отмечал в самом себе: «[...] Тогда уже ничего иного, кроме отвращения или иронии к ближнему, у меня не оказывается»176.
Еще в молодости Стендаль обратил внимание на ту легкость, с какой его можно растрогать до слез. В такой момент все его «критерии мгновенно меняются»177. Такая же чувствительность свойственна и его герою. Стоит Жюльену почувствовать, что старый кюре Шелан его любит, как он обливается слезами от умиления, забывая о том, что как раз этого кюре ему «важнее всего обойти» (гл. 8 первой части романа).
И в Льве Толстом пылкая, чувствительная и мечтательная натура сочеталась с трезвым, проницательным умом.
— не случайно его друзья узнавали в Жюльене Сореле черты самого автора. Но он не оставлял сомнений в том, что несмотря на исключительность ума и характера, его герой — типичный представитель целого поколения талантливых плебеев, вынужденных надевать личину Тартюфа, если они не хотят прозябать в нищете.
Однако гордый, независимый характер Жюльена Сореля, порывы его души постоянно вступают в конфликт с ролью лицемера и в конце концов побеждают: в тюрьме герой отбрасывает лицемерие как уже не нужное оружие в борьбе с обществом, с которым он закончил все счеты.
Стендаль не мог избрать для своего героя иной путь, чем путь на эшафот. И не потому, что Антуан Берте, о процессе которого мы упомянули, был казнен.
Реальная действительность давала достаточно образцов отъявленных карьеристов, выбившихся в люди благодаря своей энергии и способности приспосабливаться к обстоятельствам и заглушать в себе голос совести. Вспомним героев Бальзака, например — его Растиньяка. Для стендалевского героя такая перспектива неприемлема; он принадлежит по духу к тем же «не многим счастливцам», о которых мечтал Стендаль.
В своем автобиографическом сочинении «Жизнь Анри Брюлара» Стендаль рассказывает о том, как ненавистный аббат Райян учил его в детстве лицемерию: «Этот человек мог бы сделать из меня негодяя, он был великолепным иезуитом [...]. Я был бы богат, но был бы негодяем, и меня не посещали бы очаровательные видения прекрасного, которыми часто бывает полно мое воображение [...]»178.
Молодой герой «Красного и черного» тоже чувствителен к прекрасному, будь то картины природы, душевные качества или женская красота. Наделяя своего героя также внешней красотой, смелостью по отношению к женщине, автор воплотил в нем свои потаенные мечты.
Стендаль всегда считал, что он «уродлив». Как Льва Толстого в детстве, Анри Бейля также убеждали в том, что он некрасив, но обладает «собственным лицом». Анри Бейль был застенчив, но часто влюблялся. Самой большой трагедией его жизни была безответная любовь к итальянской аристократке Матильде Висконтини Дембовской (Метильда). Мечта об этой женщине в какой-то мере воплотилась в образе госпожи де Реналь и ее любви к Жюльену Сорелю.
В романе «Красное и черное» Стендаль рисует различные слои общества эпохи Реставрации. Особенно саркастически изображены церковные круги — аббат де Фрилер и другие, духовная семинария —, а также буржуазия — г-н Вально. Но автор не щадит и аристократию г-на де Реналя, окружение маркиза де ла Моля... Однако именно в аристократической среде крестьянский сын Жюльен Сорель находит единственную подлинную любовь — госпожу де Реналь.
Сын гренобльского буржуа, Стендаль был по духу и утонченным вкусам гораздо ближе к аристократическому обществу, чем к буржуазии. Но атмосферу его романа определяют не чувства простодушной госпожи де Реналь к Жюльену, а беспощадность социальной и нравственной картины, нарисованной писателем.
Обратимся к этому вопросу, на мой взгляд, очень важному для понимания того, как Л. Н. Толстой воспринимал «Красное и черное».
Стендаль, родившийся за шесть лет до Великой французской революции, проявлял огромный интерес к социальным сдвигам во французском обществе в результате крушения абсолютизма, а затем и Империи.
Известно, какое огромное количество книг он прочел, нередко оставляя в них разные записи. Среди книг с маргиналиями Стендаля, хранящихся в гренобльской Муниципальной библиотеке, находится также том переплетенных вместе брошюр; среди них — брошюра аббата Сьейеса, изданная в 1822 году. Она содержит его знаменитый памфлет «Что такое третье сословие?» (1788) и «Опыт о привилегиях», сыгравшие значительную роль в революции конца XVIII века.
Стендаль неоднократно упоминал в своих письмах и сочинениях имя Сьейеса. День появления его памфлета он считал «бессмертным» днем, а само это сочинение — «как будто написано вчера». Отмечая на полях брошюры Сьейеса актуальность его идей в 1824 году, Стендаль отчеркивал те места, которые его в тот момент особенно интересовали: мысли аббата о «свободе взаимоотношений» между гражданами, о том, что каждый гражданин имеет право стремиться к улучшению своей участи, не покушаясь на права других, и т. д.179
Наблюдая современную ему действительность, Стендаль замечал, что общество расчленено «подобно бамбуковым стеблям», как он выразится в начале 30-х годов. Человек охвачен стремлением подняться в высший класс, который «прилагает все усилия к тому, чтобы этого человека не допустить к себе»180.
Роман «Красное и черное» отражает упорную борьбу буржуазии за господствующее положение в обществе. В этом произведении уже обозначены социальные сдвиги, которые вскоре произойдут во Франции в широких масштабах в результате Июльской революции. Совсем не случайно то, что в «Красном и черном» пройдохе г-ну Вально, директору дома призрения, удается стать бароном и вытеснить г-на де Реналя с поста мэра, как не случайно и то, что именно он посылает Жюльена Сореля на казнь.
Автор романа сознавал, в каком направлении движется общество. Лишь этим можно объяснить то обстоятельство, что суд над молодым плебеем Жюльеном вершат не аристократы, а «одни возмущенные буржуа...». Стендаль понимал, что час г-на Вально настает. Его герой «не вписывается» в реальную действительность эпохи, он обречен на гибель.
Свое отношение к господству буржуазии — наглядным примером служила Стендалю Америка — он высказал еще в 1825 году в памфлете «О новом заговоре против промышленников». В этой брошюре писатель критикует идеи сен-симонистов, провозглашенные ими в периодическом издании «le Producteur»: «Назначение человека на земном шаре — использовать и видоизменять внешнюю природу ради наибольшей своей выгоды»; деятельность предпринимателей направлена на общее благо; промышленники призваны руководить мнением большинства, и т. д.
Стендаль писал в своем памфлете: «Промышленность, как все большие движущие силы цивилизации, несет с собою несколько добродетелей и множество пороков. Негоциант, предоставляющий свой корабль султану, чтобы тот устроил резню на Хиосе, по всей вероятности, человек очень экономный и благоразумный. Он был бы отличным директором приюта, но министром очень безнравственным и, следовательно, опасным [...]»181.
«несчастных призреваемых», чтобы окружать себя безвкусной роскошью, — Вально, в руках которого окажется не только приют, но и власть над всем Верьером.
Для Стендаля слово «буржуа» — это синоним ограниченности мысли, пошлости, спеси, алчности и эгоизма. Даже друг Жюльена Сореля, «добрейший» Фуке, изображен автором «Красного и черного» как ограниченный и невежественный человек, удовлетворенный тем, что немало зарабатывает своей «торговлишкой». Мечтания Жюльена об иной доле, чем «лучший приход во всей округе», кажутся ему сумасшествием (гл. 12 первой части романа).
Однако Стендаль вовсе не ставит Фуке в один ряд с г-ном Вально. Он замечает разнородность буржуа по экономическим и политическим признакам (его собственный отец был ярым сторонником роялистов и иезуитов).
В период создания романа «Красное и черное» Стендаль еще не отличал и не мог отличать рабочих как социальную силу. Этот вопрос встанет перед ним позже, во время работы над незавершенным романом «Люсьен Левен» (1834—1835), рисующим французское общество эпохи Июльской монархии и рабочих восстаний 30-х годов. Стендаль заметит, в частности, что в промышленных городах «рабочие уже начали организовывать Общества взаимной помощи»182.
В романе «Красное и черное» отчетливо выражено отношение автора к крестьянству, в среде которого он также замечал социальное расслоение.
Отец Жюльена, старик Сорель, крестьянин — полубуржуа. Он владеет лесопилкой на окраине Верьера. Крестьянская хитрость грубого и алчного старика Сореля берет «верх над хитростью богача, который ведь не кормится ею». Его старшие сыновья — уже не крестьяне, а мастеровые, невежественные и жестокие. Крестьянские парни, учащиеся духовной семинарии — будущие священники, «очарованы сладостной семинарской жизнью». Дома эти полуголодные и темные крестьяне не видели ничего, кроме черного хлеба и простокваши.
Стендаль сочувствует беднякам, но не проявляет никакой симпатии к отсталому, мелкособственническому крестьянству, так же, как его герой Жюльен Сорель. Слишком живы еще в авторе «Красного и черного» воспоминания о собственном отце, который вкладывал все свои средства в сельское хозяйство, подражая аристократам-землевладельцам, и в итоге разорился. Молодой Анри Бейль писал однажды своей сестре Полине: «[...] Я обречен умереть с голоду, не из-за неурожая нынешнего года или из-за войны, а из-за все возрастающей любви моего отца к земледелию»183.
Герой Стендаля Жюльен Сорель не имеет ничего общего не только с той средой, откуда он вышел, но и с теми слоями общества, куда он попадает. Он противопоставляет себя обществу, более того — завидует одиночеству ястреба, парящего над утесом. «Спокойные, могучие движения» ястреба напоминают ему Наполеона, его судьбу (гл. 10 первой части романа). Молодой герой «Красного и черного» не имеет никакой моральной опоры, кроме воспоминаний о рассказах старого полкового лекаря наполеоновской армии да книги Лас-Каза «Мемориал св. Елены».
Заметим в этой связи, что Стендаль тоже восхищался гением Наполеона, но его отношение к императору было несравненно более сложным, чем наивное поклонение Жюльена. Взгляды автора романа отражены в словах эпизодического персонажа, «разъяренного газетчика» Сен-Жиро, попутчика Жюльена в карете, направляющейся в Париж. Стендаль тоже считал, что Наполеон «был велик только на полях сражений»; он также осуждал установленное императором «новое издание все той же монархической чепухи» и тоже придерживался мнения, что император повинен в том, что во Франции смогла воцариться Реставрация: он подготовил для нее почву (гл. I второй части романа).
Еще современники автора «Красного и черного» почувствовали всю беспощадность созданной в романе социальной и нравственной картины. Критика ополчилась на Стендаля, объявляя его произведение нагромождением «тысяча мерзостей»...
Писатель предвидел такую реакцию. В одном из эпиграфов романа, приписанном Сен-Реалю, он приводит свое эстетическое кредо. Ту же мысль он развивает в тринадцатой главе второй части «Красного и черного»: «Роман — это зеркало, с которым идешь по большой дороге. [...] Зеркало отражает грязь, а вы обвиняете зеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с ее лужами, а еще лучше — дорожного смотрителя, который допускает, чтобы на дороге стояли лужи и скапливалась грязь».
Стендаль ставил перед собой художественную задачу: отражение реальной действительности, но не обнаруживал в ней ничего утешительного («Правда, горькая правда»). Отсюда одиночество его героя, мрачная атмосфера романа, которую не рассеивает и нравственное очищение героя перед его трагическим концом.
Попытаемся теперь прокомментировать отношение юного Льва Толстого к автору «Красного и черного»: «симпатия за смелость», с какой автор говорит правду; «родственность» некоторых свойств личности автора и его героя: восприимчивость, чувствительность, пылкость, сочетание мечтательности с рассудочностью, склонность к самоанализу...; «но неудовлетворенность» нравственной атмосферой романа, в этот ранний период еще не вполне осознанная Л. Толстым.
Вспоминая о том, каким был ее отец, старшая дочь Толстого, Татьяна Львовна, обрисовала его характер, «зародыши» которого обнаруживаются уже в его ранних дневниках, начатых в 1847 году: «[...] Постоянно в борьбе со своими страстями, погруженный в самоанализ, судящий себя с беспощадной строгостью, требовательный к себе и к другим. В то же время неисправимый оптимист, никогда не жалующийся, находящий выход из всякого трудного положения, ищущий решения для каждой проблемы, утешения для всякого несчастья [...]»184.
Воспитанный в духе христианского гуманизма, Лев Толстой с ранних лет взволнованно стремился к добру. «Непосредственная чистота нравственного чувства», замеченная Н. Г. Чернышевским в авторе «Детства» и «Отрочества»185, сформировалась в нем еще с детских лет. В этом большую роль сыграла не только Татьяна Александровна Ергольская, «добрая, нежная, жалостливая»186, заменившая Льву Толстому рано умершую мать; в этом свою роль сыграли и простые люди, челядь, окружавшая его.
«Красном и черном» слуги не более как марионетки, то в произведениях Толстого они занимают совсем иное место, о чем уже свидетельствуют его ранние автобиографические повести.
«Как много» Лев Толстой «мыслил [...] о нравственности, добре и истине — и с каких ранних пор» изумляло и П. В. Анненкова при чтении повести «Юность»187.
Вполне естественно предполагать, что атмосфера эгоизма, честолюбия и тщеславия в романе «Красное и черное» не была по душе юному Толстому, и она-то вызывала у него чувство неудовлетворенности.
Обратимся теперь к вопросу о том, как Л. Н. Толстой воспринимал этот роман в 1883 году.
Исследователи отмечали, что положительное отношение к народу определилось у Толстого в самом начале его творческого пути. «От утверждения нравственной красоты» простого человека Толстой пришел с течением времени к осознанию народа как единственной положительной социальной силы188. Это сознание определяло его искания 80-х годов, периода коренного перелома его мировоззрения. Более чем когда-либо, Толстой был охвачен в это время мучительными раздумьями над кричащими противоречиями жизни, «стремлением «дойти до корня», найти настоящую причину бедствий масс» (В. И. Ленин)189.
Толстой не случайно возвращался в 80-х годах к творчеству Стендаля, как и других великих реалистов. Могучий художник, он искал ответа на мучившие его социальные и нравственные проблемы не только в книгах по экономическим, философским и другим вопросам, но также в художественных произведениях своих предшественников и современников.
После переезда в Москву в сентябре 1881 года, Толстой впервые столкнулся с ужасающими условиями жизни городской бедноты. Посещение ночлежных домов во время переписи населения (январь 1882 года) и другие впечатления глубоко взволновали Толстого. «С отчаянием в сердце» уехал он в деревню, чтобы написать обо всем увиденном и пережитом. К этому времени относится начало работы Толстого над статьей «Так что же нам делать?», в которую должны были войти и сцены жизни московской бедноты190.
9 апреля 1882 года Толстой сообщает Софье Андреевне: «Взял я с собой Бальзака и с удовольствием читаю в свободные минуты»191.
Думается, что сцены из жизни французского буржуазного общества, изображенные Бальзаком, получили теперь для Толстого иное звучание, чем в молодости. По-новому воспринимал книги французского писателя и А. И. Герцен на склоне лет: «[...] Мир, о котором писал Б[альзак], — это тот скрытый под мозаикой гной и навоз, из которого выросли новые поколения»192.
По-иному звучал для Толстого в 80-х годах и Диккенс, романы которого ему прежде «казались тяжелы и скучны, но теперь — нет»193. Английский писатель становился в этот период особенно близким Толстому.
Любопытно, что роман «Красное и черное» Толстой перечитывал в то время, когда у него не ладилась работа над корректурами трактата «В чем моя вера?». 11 ноября 1883 года Толстой писал Софье Андреевне: «Моя судьба быть в Ясной в дурном расположении духа и неспособным работать. Так и теперь. Не могу докончить начатого. [...] Я читаю и Stendhal'а и Енгельгарта»194.
Через два дня, 13 ноября, Толстой снова сообщает жене о чтении Стендаля и высказывает то свое отношение к автору «Красного и черного», которое мы процитировали в начале этой главы.
Перечитывая этот роман, отличающийся беспощадной критикой низменных и эгоистических интересов господствующих слоев общества и лицемерия церкви, Толстой снова испытывает к автору «симпатию за смелость», ощущает родственность натур. Но все же, чтение «Красного и черного» оставляет у него, как и в юности, чувство неудовлетворенности. Теперь, в 1883 году, Толстой ясно осознает, «отчего и почему». И не эта ли неудовлетворенность нравственной атмосферой романа, отсутствием в нем положительных социальных сил, заставляет Толстого одновременно обращаться к книге А. Н. Энгельгардта «Письма из деревни» (1882), в которой трезвый анализ социальной действительности сочетается с глубокой симпатией к крестьянским массам, противопоставленным господствующему обществу?
Суть морально-философских исканий Толстого 80-х годов, как это убедительно доказано, была в протесте против социальной действительности; она была «этической и социальной»195. Кредо Стендаля «роман — это зеркало [...]» никак не могло удовлетворить Толстого, охваченного страстным стремлением найти выход из создавшегося положения. Может быть, это кредо даже «ничего не значило» для Толстого196. Первостепенное значение для него приобретает способность «знать твердо, что должно быть»197. «Красного и черного» полон скептицизма. Он не видит в обществе никаких положительных социальных сил и ничего не может ему противопоставить, кроме «немногих счастливцев»...
Обратимся теперь ко второму шедевру Стендаля, оставившему значительный след в сознании Толстого-писателя.
II. «ПАРМСКАЯ ОБИТЕЛЬ»
Этот роман Толстой также читал в разные периоды своей жизни. Когда он впервые прочел эту книгу, достоверно не установлено. Если верить сообщению невестки Толстого, приведенному А. К. Виноградовым, то это было еще в пору юности, когда Толстому было пятнадцать лет. Во всяком случае, он читал «Пармскую обитель» еще до поездки на Кавказ (1851) и до появления его первых художественных произведений. Об этом свидетельствуют его собственные слова в беседе с Полем Буайе («впоследствии на Кавказе [...]»).
Пытаясь найти отзвуки «Пармской обители» в раннем творчестве Л. Н. Толстого, литературоведы обратили, в частности, внимание на созвучие прозвища «прекрасная фламандка» («la belle Flamande»), упоминаемого в «Детстве» и «Юности», с «belle Flamande» «Пармской обители»198. По моему мнению, употребляемое в семье русских аристократов, разговаривавших по-французски, прозвище белокурой и голубоглазой девушки, изящной Авдотьи Васильевны Епифановой (С. А. Ждановой199), не дает основания для параллели с эпизодическим персонажем Стендаля, грубой 36-летней тюремщицей-фламандкой. (Кстати, прозвище матери Пушкина было аналогичное — la belle créole.)
Если в раннем творчестве Толстого встречаются созвучные Стендалю мотивы, то в первую очередь — в военных рассказах, с этой точки зрения еще мало изученных.
Как в главах о Ватерлоо «Пармской обители», так, например, в «Набеге» (1852) восторженному новичку, молоденькому прапорщику Аланину, «грациозно» держащемуся в седле и рвущемуся в «дело», противопоставлен опытный и трезво мыслящий персонаж, «истинно» храбрый капитан Хлопов, в фигуре которого «мало воинственного, но зато [...] столько истины и простоты [...]».
Но уже в этом первом военном рассказе Толстого проявилось характерное для него стремление рассматривать вопрос о войне в нравственно-психологическом плане: «Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете [...]. Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?»200 С точки зрения «естественного стремления» человека к счастью, «война оказывается неестественным, непонятным явлением» (Б. Эйхенбаум)201.
В кавказских рассказах, как отмечает Б. И. Бурсов, «человеческие характеры исследуются по преимуществу вне военных действий, которые носят эпизодический характер». В севастопольских же рассказах главным становится правда о страшной действительности войны. «Картины войны, нарисованные Толстым, [...] далеки от будничности и прозаизма, — пишет Б. И. Бурсов. — Оставаясь всегда реалистическими, они бывают либо величественно прекрасными, либо величественно ужасными [...]»202.
Задуманные как рассказ для двух маленьких девочек, детей графини Монтихо, военные эпизоды «Пармской обители» проникнуты поэзией, несмотря на жестокую правду о войне, которая роднит их с некоторыми моментами севастопольских рассказов Л. Н. Толстого: у Стендаля также «крупным планом» показаны ужасные детали — «босые грязные ноги трупа, с которых уже стащили башмаки», отвратительно изуродованное лицо, открытый глаз и др. Вместе с тем повествование Стендаля тоже далеко не буднично. Наивная и восторженная юность (Фабрицио), доброта и самоотверженность (маркитантка, капрал Обри) противопоставлены эгоизму и тщеславию (генералы), кровавому хаосу войны...
народные на войне. Это со всей полнотой проявилось в «Войне и мире».
Именно в связи с этим эпическим произведением литературоведы главным образом и ставили вопрос о Толстом и Стендале. В этом, безусловно, сыграли свою роль слова самого Толстого о «Пармской обители».
Еще в 1874 году А. Н. Плещеев обратил внимание на сходство метода Л. Н. Толстого в описании Бородинской битвы с методом Стендаля в вышеупомянутых эпизодах «Пармской обители»203. В 1891 году В. Горленко отметил «тот же прием в изображениях сумятицы битвы» у Стендаля и у Толстого204. Вопрос о Стендале и Л. Н. Толстом был, в частности, уже в 1883 году поставлен и в зарубежной критике205.
Л. П. Гроссман, например, находил у Стендаля и Толстого немало общего, начиная с «боевого крещения в ранней молодости» и разочарования войной, до общности умственных вкусов и наклонностей206.
А. К. Виноградов противопоставлял «политическое якобинство» и «антимилитаристскую ярость» Стендаля «непротивленческому пацифизму» Толстого, признавая лишь общность «композиционной техники батальных картин»207.
А. П. Скафтымов считал, что в психологическом плане «Стендаль целиком остался при тех способах и литературных приемах, которые были выработаны прежней литературой». Что касается «влияния Стендаля на изображение войны у Толстого», то, по мнению А. П. Скафтымова, «речь может идти лишь об общем виде и внешних элементах батальной картины»208.
Делались также попытки установить «психологическую параллель» между героями «Пармской обители» и «Войны и мира»209.
этого вопроса поможет лучше понять не только военные сцены «Пармской обители», но также то, почему именно автор этого романа впервые описал войну «такой, какой она бывает на самом деле», по словам Л. Н. Толстого.
Дневники и письма Стендаля, его автобиографические сочинения, многочисленные заметки на полях книг и другие материалы дают довольно ясное представление о военной карьере Анри Бейля, начавшейся в 1800 году, когда ему еще не минуло 18 лет, и после значительного перерыва (1802—1806 гг.) продолжавшейся с осени 1806 года до разгрома наполеоновской империи в 1814 году.
Много интересных сведений содержат также архивные документы, опубликованные в наше время, в частности, документы Национального архива Франции210
Среди официальных французских бумаг, перехваченных в 1812 году и хранящихся в упомянутом московском архиве, оказались также материалы, относящиеся к аудитору Государственного Совета Анри Бейлю: письма главного интенданта наполеоновской армии графа Дюма интендантам Могилева и Витебска и военному комиссару-распорядителю в Смоленске, информирующие их о миссии Бейля, направленного в эти города, и которому они обязаны всемерно содействовать; послужной список Анри Бейля (в алфавитном реестре аудиторов Государственного Совета) и др.
Этот список содержит не только даты продвижения Бейля по военной службе, но и весьма любопытные замечания. Так, отмечено, что «Мари-Анри де Бейль» — «близкий родственник графа Дарю, за которым он следовал в военных походах на Вену и Берлин»; что он «знает латинский, итальянский и английский языки. Приобретенный им опыт является хорошей предпосылкой для работы в администрации»211.
Многолетняя работа Анри Бейля в военной администрации сыграла немаловажную роль в формировании его взглядов на наполеоновскую армию и на войну.
Рассказывая на склоне лет о своей юности и первых военных впечатлениях, Стендаль писал: «Я был весел и резв, как молодой жеребенок, я казался себе Кальдероном, совершающим итальянские походы, я был похож на вольного наблюдателя, откомандированного в армию, но предназначенного для того, чтобы писать комедии, как Мольер. Если я впоследствии служил, то лишь для того, чтобы жить, так как не был достаточно богат, чтобы ездить по свету на свои средства»212.
другим: литературой, театром... Будучи позже вынужденным в течение ряда лет служить помощником военного комиссара, комиссаром и интендантом наполеоновской армии, он сохранял независимость духа и взглядов, остроту зрения наблюдателя, изучающего нравы, психологию людей.
Правда, Анри Бейль не всегда мог открыто высказывать свое мнение. В 1813 году, например, он записал на полях своего дневника 1809 года: «Из осторожности я ничего не буду писать: 1-е — о военных событиях; 2-е — о политических отношениях с Германией и особенно с Пруссией, достаточно глупой, чтобы не атаковать; 3-е — об отношениях Дом[иника] с величайшим из людей. [...] Поход 1809 года. От Страсбурга до Вены. Из осторожности ничего о политике, все имена изменены. Я отмечал лишь наблюдения над самим собою»213.
Совершенно очевидно, что эти записи на полях дневника относятся как к событиям 1809 года, так и к событиям 1813 года. Доминик, как известно, один из многочисленных псевдонимов Анри Бейля, а «величайший из людей», конечно, Наполеон. Бейль, не знавший, «куда девать» свои бумаги, имел все основания остерегаться: шпионство было обычным явлением в наполеоновской империи, особенно в армии, составлявшей ее мощь.
Исследователями уже было отмечено, что в годы Империи Анри Бейль, восторженно относившийся к полководческому гению Наполеона, не выражал в своих письмах и дневниках решительно никаких эмоций по поводу его знаменитых сражений: Маренго, Аустерлиц, Иена и др. 214
О Маренго Бейль упоминает лишь через восемь лет после этой битвы, и то в связи с тем, что за несколько дней до нее (в июне 1800 года) он в Новаре впервые слушал оперу Чимарозы «Тайный брак», пробудившую в нем страстную любовь к музыке...
Когда же состоялась битва при Аустерлице (декабрь 1805 года), Анри Бейль был поглощен страстями совсем иного рода: находясь в Марселе, он упивался любовью к молодой актрисе Мелани Гильбер. И если он при этом не забывал свою «любовь к славе», то лишь к литературной...
«славу»; он отказался от военной славы, потому что необходимо пресмыкаться, чтобы преуспевать в ней; остается лишь мечтать о литературной...215
Через два месяца Бейль признавался в письме к сестре Полине: необходимо выбрать профессию, и он не видит иной, кроме военной; он вновь станет солдатом, хотя грустно жертвовать своей жизнью ради «предрассудка»216.
Первые впечатления Анри Бейля от нравов в армии относятся к 1800 году. Еще не будучи военным, он в возрасте 17-ти лет совершал верхом на лошади трудный переход через Сен-Бернарский перевал, вместе с резервными частями наполеоновской армии. Его душа была переполнена восторгом от грандиозного пейзажа и острых ощущений, испытанных на покрытой снегом тропинке среди затянутых тучами горных вершин.
Но «вместо чувств героической дружбы» начитавшийся Ариосто и Тассо юный Бейль встречал лишь злобу и раздражительность: мрачный капитан Бюревилье ругал своего слугу и бил палкой по голове своего коня; озлобленные пешие солдаты готовы были отнять у него и у Бейля лошадей («Жизнь Анри Брюлара», гл. 44 и 45).
Назначенный сублейтенантом 6-го драгунского полка, а вскоре — помощником генерала Мишо, Анри Бейль не раз убеждался в низости военных начальников, обкрадывавших армию. Его полк нуждался во всем и порою не имел даже хлеба. В то же время начальство наживалось. «Дальбон и Комб украли 100 000 экю», лаконично отмечено в его дневнике (май 1801 года). «Генерал Франчески, который дней десять назад ушел из штаба, мерзавец. По слухам, он заработал два-три миллиона не то своим подлым вымогательством, не то благодаря суммам, поступавшим к нему от восьмидесяти или ста корсиканских гарнизонных комендантов, которых он сам назначил и которые воровали наперебой»217.
факт. В переписке главного интенданта Пьера Дарю с Анри Бейлем и в других документах со скрупулезной точностью указано, сколько денег, шинелей, пар башмаков и другого снаряжения не доставало при сверке расписок. Крайнее раздражение Пьера Дарю вызывали факты хищения обуви, которой Наполеон придавал особое значение ввиду многодневных маршей армии.
Только в наше время стало возможным оценить тот изнурительный труд, ту бесконечную переписку, которые выпали на долю Анри Бейля в годы его военной службы.
Но Бейль узнавал не только нравы военного тыла; он наблюдал также страшные последствия военных действий. Самому ему не пришлось принимать участие в сражениях, если не считать нескольких незначительных стычек с неприятелем. Тем хладнокровнее отмечал он «странный беспорядок, какой производит война», сумятицу на дорогах, «адскую вакханалию» в местечке, где вместо двух тысяч жителей оказалось сорок тысяч человек — голодных, «готовых наплевать на все!»; генерал, не знающий, как добраться в свою бригаду, «как вор» грызущий солонину... 218
5 мая 1809 года, засыпая от усталости, Бейль заносил в свой дневник впечатления последних двух дней; «ужас забавный, если можно так выразиться» — яркий свет, оказавшийся пожаром, бешеный галоп обозных лошадей, мечущихся во всех направлениях...; и ужас, который «был действительно ужасен, до тошноты» — трупы людей и лошадей на мосту и в реке, обгоревшие и обезображенные тела на улицах догоравшего городка... Желая узнать, как погиб очень красивый офицер, товарищ Бейля потянул мертвеца за руку... И весь этот ужас на фоне восхитительного пейзажа!
Еще до наполеоновского похода в Россию Анри Бейль узнал, что такое война. Но что представляет собою наполеоновская армия, он по-настоящему увидел только в России.
— народам свободу, то в России развеялись остатки его иллюзий.
Наполеоновская армия предстала перед ним как «океан варварства», в котором его душа не находила отклика ни в чем! Рассказывая в письме к графине Дарю о московских дворцах, «убранных с очаровательной роскошью, неведомой в Париже», и о русских вельможах, Анри Бейль констатирует: «Мы привезли на смену этим любезным людям самое страшное варварство»219.
В своем незаконченном сочинении «Жизнь Наполеона», над которым он работал в 1817 году, Стендаль так охарактеризовал дух наполеоновской армии: «[...] Из суровой, республиканской, героической, какою она была при Маренго, она становилась все более эгоистичной и монархической». Именно разложением армии Стендаль объясняет тот факт, якобы увиденный им самим, что в 1813 году в Саксонии двадцать два казака, из которых старшему было двадцать лет, обратили в бегство отряд в пятьсот французов220.
Стендаль не понял истинных мотивов героизма русских солдат, видя в них лишь людей кротких и суеверных. «Не воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая», — писал он в «Жизни Наполеона»221.
Вместе с тем, в «Истории живописи в Италии» (1817) Стендаль отметил сплоченность, духовную и нравственную силу русского народа: «Исход жителей из Смоленска, Гжатска и Москвы, которую в течение двух суток покинуло все население, представляет собою самое удивительное моральное явление в нашем столетии. [...] Русский деспотизм [...] совсем не принизил народ духовно»222.
к холмистому и гористому пейзажу), мимо сожженных городков, среди «сложных движений» 140-тысячной армии, преследуемой «казаками»... И снова вспомнил он поход в Россию: «Внутренний мир душ, увиденный мною во время отступления из Москвы, навсегда отбил у меня охоту к наблюдениям над грубыми созданиями, рубаками, составляющими армию»223.
Анри Бейль не мог знать, что среди «казаков» под Бауценом был молодой русский офицер Александр Чичерин, в котором Бейль обнаружил бы родственные черты, если бы мог прочесть его дневник, также написанный на французском языке, но содержащий высказывания совсем иного рода об армии, благо в русских солдатах, простых людях, «которых в обществе называют скотиной», Чичерин увидел подлинных героев, освободителей Отечества224.
Под Бауценом же Анри Бейль наблюдал с откоса холма «все, что можно видеть о сражении, то есть ничего».
Много говорилось о значении этих и других впечатлений Стендаля для военных сцен «Пармской обители», о которых написано больше, чем о других эпизодах знаменитого романа.
Вопрос о Стендале и войне рассматривался, в частности, в работах Б. Г. Реизова, отвергавшего аналогии между бауценскими наблюдениями Стендаля и изображением битвы при Ватерлоо в его романе. По мнению Б. Г. Реизова, автор «Пармской обители» не хотел изобразить сражение, а то, как эти события преломляются «в сознании новичка, лишенного специального опыта»225.
226. Н. Кьяромонте считает, что замысел Стендаля состоял в том, чтобы показать «противоречие между так называемой «действительностью» и сном наяву невинного и чистого индивидуума»227. М. Норденстренг-Вульф видит в Ватерлоо «Пармской обители» двойной символ: поражения (трагическая реальность) и победы (ее художественное воплощение), действительности и мечты228. К. А. Ридер рассматривает военные эпизоды романа как свидетельство отказа автора от «эпического всеведения», делая упор на теме «непонимания» («было ли то, что он видел, действительно сражением и было ли это сражение битвой при Ватерлоо» — «Пармская обитель», гл. 5)...229
Итак, Стендаль знал, что такое война, хотя и не принимал участия в сражениях. Он видел страшные бедствия, которые она порождает. Отец Льва Толстого, Н. И. Толстой, также «видел все то, что война имеет ужасное», «не бывши еще ни разу в сражении», как он сообщал в письме от 28 декабря 1812 года230.
метод описания войны мог сложиться в литературе только в результате осмысления многих факторов: не только личных впечатлений, но и исторического опыта эпохи.
Стендаль был первым писателем, сумевшим не только трезво наблюдать военную действительность, но и переосмыслить увиденное с исторической перспективы.
В 1825 году он заметил по поводу книги графа Сегюра «История Наполеона и Великой армии в 1812 году»: «Г-н де Сегюр [...] привлек внимание к военному злу, которое Наполеон ввел во Францию [...]. Преступления, допускаемые в армии Наполеона, никогда бы не совершились безнаказанно в армии Республики (от 1793 до 1800). То были действительно героические времена французской отваги»231.
Пересматривая в 30-х годах в разных сочинениях свое отношение к Наполеону, к «героям» наполеоновских бюллетеней и к самим этим бюллетеням, Стендаль пришел к выводу, что «героические времена» этого полководца закончились его первым итальянским походом 1796— 1797 годов, то есть, еще до завоевания Египта и государственного переворота 1799 года («восемнадцатое брюмера»).
«главой о маркитантке» «Пармской обители», Стендаль отметил в томе Шекспира из своей библиотеки, что 2 сентября он «диктовал позднейший взгляд Фабрицио на Ватер[лоо]». «Фабрицио» был очередным псевдонимом Анри Бейля, прежде чем стать именем героя «Пармской обители» (первоначально герой назывался Александром, по имени действующего лица итальянской хроники эпохи Возрождения, послужившей основой для сюжетной канвы этого романа). «Позднейший взгляд Фабрицио» — это взгляд самого автора на Ватерлоо, в каком свете он видит эти события в момент создания военных сцен романа232.
Описывая войну как кровавый хаос, в котором юный Фабрицио ничего не понимает, автор также развенчивает «героев» этих событий, весьма иронично обрисовывая фигуры наполеоновских генералов, последовавших за низложенным императором в эту его последнюю авантюру. Не случайно в описании битвы при Ватерлоо лишь промелькнула тень императора: «тот, у которого мундир без золотого шитья», уже принадлежал прошлому. Генералы же наполеоновской армии в момент создания Стендалем «Пармской обители» служили Июльской монархии, предавая те великие идеи, которые вдохновляли французскую республиканскую армию в период революционных войн...
Если Стендаль сумел описать войну «такой, какой она бывает на самом деле», по словам Толстого, то в значительной мере благодаря тому, что он сознавал, как осознает и юный герой «Пармской обители»: «Война вовсе не тот благородный и единодушный порыв сердец, влюбленных в славу, как он это воображал, начитавшись воззваний Наполеона!» (гл. 3).
Обратимся теперь к вопросу, еще не заинтересовавшему исследователей: чем могло быть вызвано обращение Л. Н. Толстого к «Пармской обители» в 1887 году, в период напряженной работы над трактатом «О жизни»?C
14 марта 1887 года Толстой читал на заседании Московского психологического общества доклад «Понятие жизни». 2 апреля он писал из Ясной Поляны Г. А. Русакову: «Я уехал из Москвы для уединения. Работаю над мыслями о жизни и смерти, переделываю то, что читал, и очень мне предмет этот кажется важен»233.
«Чтение мое о к[отором] вы спрашиваете, это мысли о жизни и смерти, к[оторые] мне дороги и нужны и к[оторые] я поэтому стараюсь себе уяснить. Может быть и другим пригодится»234.
В тот же день, 11 апреля, Толстой писал Софье Андреевне: «Читаю для отдыха прекрасный роман Stendhal — Chartreuse de Parme, и хочется поскорее переменить работу. Хочется художественной»235.
На первый взгляд может показаться, что чтение «Пармской обители» не связано с размышлениями Толстого, который в этот период «очень увлекся своей работой о жизни и смерти», как он сообщал В. Г. Черткову, и полтора месяца «ни о чем другом» не думал, «ни днем, ни ночью»236. Все же это не так, как можно видеть из этих слов Толстого.
В обстоятельном анализе истории создания трактата «О жизни» А. И. Никифоров установил, что в апреле месяце Толстой ощущал «новую волну» в работе над этим сочинением238.
«разрешающего все противоречия жизни человеческой и дающего наибольшее благо человеку», — любовь. Любовь, считает он, заставляет человека «отдать свое существование на пользу других существ». Чувство «истинной» любви не только придает смысл жизни, но и уничтожает страх смерти...
Толстой идеалистически проповедовал всепримиряющую любовь, но вместе с тем он признавался в том же трактате: «[...] Нельзя рассуждать о любви, [...] всякое рассуждение о любви уничтожает любовь»239. (Вот почему 74-летний Толстой не одобрял трактат Стендаля «О любви», считая это сочинение «пустой книгой», как свидетельствует Максим Горький240.)
Весьма возможно, что обращение Толстого к «Пармской обители» в апрельские дни 1887 года связано с неудовлетворенностью писателя собственными рассуждениями о любви. Позже, в январе 1890 года, поправляя свой трактат, Толстой отметил в дневнике «странное равнодушие», которое у него появилось в последнее время «к высказыванью истины о жизни — неудо[бо]принимаема она»241.
Возможно, что чтение «Пармской обители» связано с уже появившимися в этот период сомнениями Толстого по поводу своих рассуждений о любви. Не случайно он перечитывал роман Стендаля в те дни, когда он работал над центральной темой трактата — темой любви, которой посвящены специальные главы.
«Во время работы этой приходят мысли из этой же работы, к[оторые] могут быть выражены только в худож[ественной] форме, и когда кончу или перерву Бог даст, то и напишу [...]»242. Эти слова Толстого перекликаются со словами, связанными с чтением «Пармской обители»: «[...] Хочется поскорее переменить работу. Хочется художественной».
«Временами он чувствовал, — писал Н. Гусев, — что многие из его новых идей не могут быть иначе выражены, как в форме художественных образов»243.
Любовь занимает огромное место в «Пармской обители», причем в разных аспектах: самоотверженная любовь к Фабрицио герцогини Сансеверина, готовой пожертвовать ради спасения племянника собственным благом; беззаветная любовь Фабрицио к Клелии, ради одного взгляда которой он с радостью остался бы в башне Фарнезе — страшной тюрьме, где ему каждую минуту грозила смерть; страстная любовь графа Моска к герцогине Сансеверина, ради которой он готов отказаться от своего поста министра и покинуть Парму; пламенная любовь карбонария Ферранте Палла к свободе, побудившая его покинуть семью и избрать опасный путь борьбы с деспотическим пармским режимом...
Даже маркитантка проявляет человеколюбие. С каким сочувствием, с какой добротой обращается она к изнемогающему Фабрицио: «Дружок, можешь пройти еще немного? Ты что же, ранен? А где твой красивый конь?» И юный Фабрицио готов помочь людям. В минуту опасности он отдает свою лошадь маркитантке, которая все потеряла, но она гневно протестует, ибо хочет, чтобы Фабрицио спасался...
«Пармскую обитель» как музыку: «Это музыка Моцарта», — писал он244.
Личность Стендаля не была симпатична Роллану, тогда как Толстой помог ему «найти путь» в жизни245. В апреле 1887 года молодой Ромен Роллан обратился к Л. Н. Толстому с вопросом «как жить». Ответ на этот вопрос Роллан получил не только в адресованном ему письме Толстого, но и в его творчестве и личном примере.
«Пармская обитель» звучит как прекрасная поэма о человеке, способном к высоким душевным порывам. Но в этом произведении также много иронии и сарказма. Стендаль разоблачает подлость, предательство, произвол и насилие. Он развенчивает иллюзии своих героев, пытающихся обрести счастье в обществе, где господствует деспотизм, страх перед малейшим проявлением свободомыслия.
Жизненный и исторический опыт Стендаля как в фокусе сконцентрировался в этом его последнем и прекраснейшем произведении. Не случайно Толстой перечитывал «Пармскую обитель» в период глубоких раздумий о роли любви в жизни общества и человека.
Прежде чем стать одним из популярнейших авторов мировой литературы, Стендаль был преимущественно писателем для писателей. Он оказывал определенное стимулирующее воздействие и на крупнейшего из них — Л. Н. Толстого.
Произведения Стендаля притягивали внимание Толстого в разные периоды, хотя он не все принимал в творчестве французского писателя. Вместе с тем Толстой находил в его романах много созвучного собственным чувствам и мыслям, особенно — в «Пармской обители».
___________
A Вспомним стихи Пушкина:
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
(«Моцарт и Сальери»).
B «Приличный», светский человек (франц.).
C 237.
Источники
144. Del Litto V. Une note inédite sur «Rome, Naples et Florence». — Stendhal Club, N: 105, 1984, p. 2.
145. Сергеенко П. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой. Изд. 2-е. М., 1908, с. 51.
146. Маковицкий Д. П. «Яснополянские записки». — В кн.: Литературное наследство. Т. 90. Кн. 1. М., 1979, с. 168.
—195. В дальнейшем цитируется это издание.
148. Буайе П. Три дня в Ясной Поляне. — В кн.: Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. М.., 1978, с. 268—269. Впервые опубликовано в парижской газете «le Temps» 28 августа 1901 года.
149. Горький М. Собрание сочинений. Т. 30. М., 1955, с. 92.
150. Боборыкин П. Д. Воспоминания. Т. 2. М., 1965, с. 505.
151. Отечественные записки, 1876, т. 226, № 6, с. 331.
153. Горький М. Собрание сочинений. Т. 30, с. 93.
154. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 47, с. 204.
155. Там же. Т. 83, с. 410.
156. Эйхенбаум Б. Молодой Толстой. Пб. — Берлин, 1922, с. 97—99.
158. Фрид Я. Стендаль. Очерк жизни и творчества. Изд. 2-е. М., 1967, с. 216.
159. Strickland G. Stendhal. The Education of a novelist. Cambridge, 1974, p. 259—260.
160. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 2, с. 171, 218.
161. Виноградов А. К. Происхождение и смысл военных картин у Л. Толстого. — Печать и революция, 1928, кн. 6, с. 67.
163. Там же, с. 44—48.
164. Молоствов Н. Г. и Сергеенко П. А. Лев Толстой. СПб., б. г., с. 90.
165. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 1, с. 229.
166. Там же. Т. 46, с. 182.
édits. — Stendhal Club, N: 102, 1984, p. 125.
168. Hamm J. -J. «Le Rouge et le Noir» d'un lecteur d'épigraphes. — Stendhal Club, N: 77, 1977, p. 19—36.
169. Del Litto V. Stendhal lecteur d'Armance. (Exemplaire interfolié Bucci). (II). — Stendhal Club, N: 72, 1976, p. 278.
170. Arrous M. Stendhal et Latouche au «Mercure». Publicité pour les «Promenades dans Rome». — Stendhal Club, N: 99, 1983, p. 415.
171. Kurisu K. La «Note secrète» du «Rouge». — Stendhal Club, N: 40, 1968, p. 331—340; N: 41, p. 27—42.
—Л., 1960, с. 246—247.
173. Стендаль. Собрание сочинений. Т. 13, с. 86.
174. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 46, с. 128.
175. Стендаль. Собрание сочинений. Т. 13, с. 400.
176. Там же, с. 393.
178. Там же. Т. 13, с. 62.
179. Stendhal. Marginalia inédits, présentés par V. del Litto. — Stendhal Club, N: 4, 1959, p. 254—257.
180. Стендаль. Собрание сочинений. Т. 13, с. 385.
181. Там же. Т. 7, с. 264, 255.
183. Stendhal. Correspondance. T. 1, p. 186.
184. Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976, с. 371.
185. Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 3. М., 1947, с. 428.
186. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 23, с. 473.
188. Маймин Е. А. Лев Толстой. Путь писателя. М., 1984, с. 36.
189. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5-е. Т. 20. М., 1976, с. 40.
190. Гудзий Н. К. «Так что же нам делать?». История писания и печатания. — В кн.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 25, с. 740—742.
191. Там же. Т. 83, с. 332.
193. Ивакин И. М. Толстой в 1880-е годы. — В кн.: Литературное наследство. Т. 69. Лев Толстой. Кн. 2. М., 1961, с. 76.
194. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 83, с. 406—407.
195. Асмус В. Ф. Религиозно-философские трактаты Л. Н. Толстого. — В кн.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 23, с. VI—IX.
196. Bayley J. Tolstoy and the Novel. N. -Y., Viking Press, 1966, p. 63.
—22.
198. Buyniak V. O. Stendhal as young Tolstoy's Iiterary model. — Slavic and East-European Studies. Montréal, 1960, vol. 5, part 1—2, p. 16—27.
199. Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1976, с. 38.
200. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 3, с. 29.
201. Эйхенбаум Б. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974, с. 268.
—423.
203. Плещеев А. Стендаль (Анри Бейль) и его роман «Красное и черное». I. Очерк жизни и сочинений Стендаля. — Отечественные записки, 1874, т. 212, № 1, с. 28—64.
204. Горленко В. Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году. — Русский архив, 1891, кн. 2, с. 490.
205. Tolstoy. The Critical Héritage. Edited by A. V. Knowles. London, 1978, p. 195—197.
206. Гроссман Л. Стендаль и Толстой. Батализм и психология рас в литературе XIX века. — Русская мысль, 1916, кн. 6, с. 32—51; то же, в кн.: Гроссман Л. От Пушкина до Блока. М., 1926, с. 135—169.
— Печать и революция, 1928, кн. 6, с. 57—75.
208. Скафтымов А. Статьи о русской литературе. Саратов, 1958, с. 282—294.
209. Медянцев И. П. Молодые герои Фабрицио дель Донго и Николай Ростов в батальных сценах романов «Пармская обитель» и «Война и мир». (Психологическая параллель). — В кн.: Толстовский сборник. Тула, 1970, с. 144—160.
210. D'Huart S. Pierre Daru et Henri Beyle. Correspondance inédite. — Stendhal Club, N: 30, 1966, p. 113—153.
211. ЦГВИА, ф. 440, ед. хр. 380, л. 138; Kotchetkova T. Nouveaux documents stendhaliens découverts en U. R. S. S. — Stendhal Club, N: 26, 1965, p. 93—99.
—309.
213. Stendhal. Oeuvres intimes. Paris, Gallimard, 1955, p. 870.
214. Caraccio A. Stendhal et la guerre. — Dans : Première journée de Stendhal Club. Lausanne, 1965, p. 19— 33.
215. Stendhal. Correspondance. T. 1, p. 88.
216. Ibidem, p. 91.
218. Stendhal. Correspondance. T. 1, p. 523.
219. Стендаль. Собрание сочинений. Т. 15, с. 107—108, 124,
220. Там же. Т. 11, с. 130.
221. Там же, с. 137.
223. Stendhal. Oeuvres intimes, p. 1226.
224. Чичерин А. Дневник Александра Чичерина. 1812— 1813. Подгот. к печати С. Г. Энгель и М. И. Перпер. М., 1966, с. 157.
225. Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. Л., 1970, с. 187—204.
226. Caraccio A. Stendhal et la guerre / CM. N° 214/.
228. Nordenstreng-Woolf M. Waterloo. Etude sur le troisième chapitre de «la Chartreuse de Parme». — Stendhal Club, N: 63, 1974, p. 230—242.
229. Reader K. A. Fabrice à Waterloo. Une confluence d'histoire. — Stendhal Club, N: 89, 1980, p. 4—10.
230. Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., 1954, с. 41.
231. Stendhal. Courrier anglais. T. 5. Paris, Le Divan, 1936, p. 130.
«главе о маркитантке» романа «Пармская обитель». — Ученые записки Латв. гос. университета. Т. 149. Вопросы германской и романской филологии и методики обучения иностранным языкам. Рига, 1971, с. 19—27.
233. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 64, с. 32
234. Там же, с. 33.
235. Там же. Т. 84, с. 24.
236. Там же. Т. 86, с. 42.
— Ученые записки Латв. гос. университета. Т. 89. Филологические науки. Рига, 1968, с. 115—126.
238. Никифоров А. И. «О жизни». — В кн.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 26, с. 761.
239. Там же, с. 385.
240. Горький М. Собрание сочинений. Т. 30, с. 93.
241. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 51, с. 10.
243. Гусев Н. Незавершенные художественные замыслы Толстого. — В кн.: Сборник Государственного Толстовского музея. М., 1937, с. 90.
244. Salamand G. Romain Rolland et Stendhal. Textes inédits, p. 129.
245. Мотылева Т. Л. Достояние современного реализма. М., 1973, с. 48