Приглашаем посетить сайт

Кареев Н.И.: Французская революция в историческом романе.
XII. Революционные драмы Романа Роллана,

XII. Революционные драмы Романа Роллана.

С совершенно иным мироощущением, нежели Анатоль Франс, подошел к французской революции современный французский романист Роман Роллан 1, писавший о ней не романы, однако, а драмы.

сюжетами из времен революции довольно много, и они могли бы дать материал для целой книги: если я здесь делаю исключение для драм названного писателя, то потому, что в последнее время он сделался очень популярным, и что все эти его драмы были переведены на русский язык. По самому существу драматической формы содержание произведений этого рода коротко передавать гораздо труднее, нежели содержание произведений повествовательных, что не могло не отразиться на размере настоящей главы. Притом перед нами целых четыре пьесы.

«Трагедии веры», Ромен Роллан сам в предисловии объяснил, что в них он хотел изобразить три вида воодушевления: в «Святом Людовике» -- религиозное, в «Аэрте» (из нидерландской истории XVII в.) — национальное, в «Торжестве разума»—«опьянение умом человека, которое также является верою». Во всех трех пьесах он желал представить «пламенное самопожертвование, но полное стойкости и боевого пыла, борьбу с малодушием мысли и с малодушием дела, со скептицизмом и с отречением от великих судеб родины», Так объясняет сам автор смысл своей трилогии, указывая в заключение на родство выставленных им верующих душ с Жаном Кристофом, героем его главного произведения, десятитомного романа, носящего имя этого героя. По самой задаче нашего обзора художественных воспроизведений лишь французской революции, и «Святого Людовика», и «Аэрта», мы можем здесь оставить в стороне, чтобы говорить только об одной третьей «трагедии веры», именно веры в разум, столь характерной для французской революции, не забывая, однако, что цель автора была не в объективном воспроизведении эпохи, а в преподжании некоторого поучения. С точки зрения верности исторической действительности кое-что в драме и не так: например, отнесение действия пьесы к лету 1793 г., когда еще не было знаменитого культа Разума, установившегося только осенью. Но не в том дело. Будем уважать «Licentia poëtica» (поэтическую свободу) и не станем доискиваться, в какую провинцию автор переносит действие из Парижа во втором и в третьем актах пьесы, а также с кого списывал он своих персонажей. Отметим только, что впереди всех дей ствующих лиц поставлен «Адам Люкс, депутат от Майнца в Конвенте», действительная историческая личность, изображенная в пьесе в духе и тоне немецкого прекраснодушного идеализма XVIII века, тем самым оттеняющего суровую действительность революции.

А действительность была в самом деле суровою для Люкса и для двух депутатов-жирондистов, объявленных вне закона, сначала скрывающихся в Париже, бегущих потом в провинцию, чтобы поднять там восстание против Конвента, не находящих там сочувствия у народа и не желающих вместе с тем ни соединиться с роялистами, ни эмигрировать с последними. Один из этих жирондистов Антуан Гюго-Гранвиль, другой — Гильом Фабер, две не совсем одна на другую похожие фигуры, но оба одушевленные верою в разум, любовью к свободе и желанием блага отечеству. У обоих впереди гильотина. В угрожающей им неминуемой смерти один, Фабер, молитвенно обращается к Разуму: «О Разум, Разум! Наш Бог и наше создание! Пусть эти люди оскорбляют тебя; ты будешь ими повелевать... Даже эти звери обожают тебя, не зная. Торжествуй в их оргиях! Торжествуй в нашей смерти!» А другой, Гюго, кричит «громким голосом неукротимой веры, покрывая шум толпы: «Жизнь будет тем, чем я хочу. Я опередил победу, но я буду победителем». И как раз неистовствующая толпа восклицает: «да здравствует Разум»! И для Гюго, и для Фабера совершается в действительной жизни совсем не то, что составляло цель их стремлений, но это—люди, полные веры, несмотря на всю трагичность происходивших вокруг них и для них событий.

В первом действии оба жирондиста прячутся в квартирке модистки Фоссеты, любовницы Гюго, и к ним с улицы приходит Люкс, растрепанный и возбужденный. Он только что видел, как провезли на казнь Шарлотту Кордэ, у бившую Марата. Он восхищен ее героическим деянием, полон преклонения перед этой «небесной душой», хотя сам далек от мстительных чувств, весь благоволение к людям. Мимо окон проходит похоронная процессия с трупом Марата, сопровождаемая толпой народа. «Город рабов! восклицает Гюго, ты всегда будешь рабом. Вековая привычка к тиранам согнула твою спину и огрубила твой мозг. Зверски жестокий и грубый Париж, пожирающий все силы нации, чтобы принести их в жертву какому-нибудь проголодавшемуся идолу... Кто освободит нас от твоего ига, еще более тяжкого, чем иго королей?» На возражение Фабера, что так говорят враги свободы, Гюго отвечает: «Свобода не народ; народ - враг свободы. Свобода неразлучна с разумом. Человечество находится в рабстве повсюду, где страдает разум. Разум страшит людей: они стараются задушить его. Ревущая чернь набрасывается на тех, кого она называет философами... Я поверил, как и все, в доброту народа. Эта глупая вера причинила нам много зла. Мы вырвали свободу из рук деспотов. Спасем ее от черни». Гюго убеждает Фабера, возражающего ему, уехать в провинцию, чтобы оттуда итти на Париж.

—сгоронница революции: «Мне доставляет удовлетворение,— наивно говорит она роялисту маркизу де Майе,— что я управляю государством. Да я. Все, что происходит: сражения, законы».... Гильотина, перебивает ее маркиз и получает в ответ: «Гильотина тоже, почему нет?.. Во всем этом есть и моя доля, моя маленькая доля. И сердце мое торжествует». Этот маркиз думает использовать обоих жирондистов в своих целях восстановления старого порядка и в этом смысле старается действовать на обоих. Он как будто уже близок к своей цели. Гюго и Фабер не находят поддержки в населении города, где нашли убежище, представители же местной власти прямо просят их удалиться, не подвергать город опасностям гражданской войны. Гюго и Фабер, однако, отказываются от соглашения с роялистами и с иностранцами, ведущими войну с Францией. Они решаются действовать для спасения свободы на свой страх, хотя бы для этого пришлось прибегнуть к крайним мерам, возмущающим романтически настроенного Люкса (кстати сказать, бывшего сильно помятым в толпе). Оба друга рвутся к борьбе за свободу. «Горсть злодеев,--говорит Фабер, - напала на Разум. Прежде всего надо спасти Разум». Гюго убеждает Фабера, что худшие враги Разума не якобинцы, а роялисты, не присяжные священники и иностранные враги, и что скорее можно итти на соглашение с санкюлотами, чем с этими врагами. Интересен и диалог Гюго с якобинцем Сцеволой Гобурденом, состоящий во взаимных обвинениях, при чем якобинец проявляет полную непримиримость. Еще большая противоположность между Гобурденом и Люксом: Один восхваляет Марата, другой—Шарлотту Кордэ. В конце, однако, якобинец убеждает его, что поступок Шарлотты вызвал гражданскую войну. «Увы! восклицает Люкс, она ошиблась. Марат не был злом. Он хотел добра и творил зло, как все мы, как и ты. Пусть я искуплю твое заблуждение. Открой моей любви способ исправить зло, содеянное коварной судьбой при помощи твоей невинной руки!» И несколько времени спустя он объявляет Гюго: «Я вижу, что добро только тогда бывает добром, когда жертвуешь собою. Какова бы ни была победа, она зло. Каково бы ни было поражение, оно благо, если оно было добровольным. Пожертвовать собою, уничтожить себя... Я хочу смыть ваш позор своей кровью, потому что люблю вас и ваше дело».

В следующем действии он в каком-то экстазе убивает себя, взывая к памяти Христа и классических героев Деция и Курция, пожертвовавших своею жизнью за благо других. «О, французы,—говорит он в предсмертной речи,—как я вас люблю! Какие чувства вызвало в душе моей пробуждение Франции. Казалось, чей-то голос пронесся по полям, крича: Христос воскрес! Мир свободен. С каким доверием я поспешил к вам, чтобы насладиться божественным обещанием, возвещавшим обновление человечества! Увы, первое, что мне встретилось на улицах Парижа, была отрубленная голова, ужасная голова, которую несли на острие пики... О, друзья мои! Кто спасет вас? Вы так достойны сожаления... Сначала я не понял. Я подумал, что зло нужно истреблять силой, и сам делал только зло. Теперь же я вижу, что только чистое самопожертвование может искупить ваши преступления!» И Люкс принес себя в жертву, взывая к братской любви друг к другу. Исторический Адам Люкс погиб, однако, не так, а под ножом гильотины и несколько позднее. (Поступок Шарлотты Кордэ он на самом деле защищал).

«в белом платье, декольтированная до крайних пределов», занимает трон на месте алтаря. Празднеством руководит конвеытский комиссар и говорит речь, в которой восславляет Разум, получающий от революции свое царство. Уже в конце предыдущего действия дело обоих жирондистов в городе было проиграно, но они, как было уже сказано, не подумали спасаться бегством за границу, что было возможно и чем воспользовались роялисты, севшие на английское судно. Гюго и Фабер в плену. Конвентский комиссар требует их привода, дабы в цепях они прошли перед Разумом в виду своей казни, „без которой торжество было бы неполным". Оба жирондиста остаются гордыми и непреклонными.

«Никто не властен надо мною, кроме меня самого,—говорит Гюго. Мы взираем без смущения на безумие, которое прикрывается именем Разума. Важно лишь одно, чтобы он не был оскорблен в нас. Чего бы это нам ни стоило, мы не падем так низко, как вы. Мы будем всегда презирать ничтожных. Никаких уступок толпе. Мы останемся такими, какими мы есть,—без жалкой осторожности и расчета». Ему вторит Фобер: «Несмотря на все, Дух торжествует. Мы принесли людям Разум, но их голова оказалась слишком слабой, чтобы вынести крепкий напиток. Разум вызывает бред в их зверских душах... Но все равно... Эта человеческая масса -слепое орудие необходимости: поклонимся этому Богу». (За этим и следует речь Люкса, кончающаяся самоубийством). И еще раз Гюго и Фабер обращаются к народу. Кое-что из конца пьесы было уже приведено выше, а здесь уместно только передать еще такие слова Гюго: «Мы пережили величайшую в мире радость, мы присутствовали при пробуждении земли: мы видели весну свободы, юношеское веселье первых битв, крестовый поход против королей, безграничный поток любви, разлившийся по всему отечеству. О, радость, бессмертная радость! Мои уста пили тебя у самого источника, и сердце мое полно тобою до изнеможения! Люди никогда не испытают большей радости, чем наша. О, радость! Познав тебя, не хочется больше жить»! А между тем все время народ веселится, распевая песни о свободе, о разуме, об отечестве.

«Боги жаждут,- говорит он,-напоим их». «На гильотину»! кричит при этом народ. Вот что и здесь значит это «боги жаждут». Но у Ромэна Роллана совсем другое настроение, чем у Анатоля Франса. Для обоих этих писателей революционная идеология 1793 года является религией, но один из них относится к этому сходству со скептической иронией эпикурейца, другой— с твердым стоическим пафосом. В глазах Ромэна Роллана вера—источник великодушного самоотречения, преодолевающего всякий малодушный скептицизм. И он взял своими героями жирондистов, в которых, как и у «благородного и романтического немца» Люкса (по отзыву Фабера), было много человечного идеализма.

Ромэну Роллану принадлежат еще три драмы из времен революции, также составляющие трилогию. Две из них тесно связаны между собою некоторыми общими действующими лицами, хотя и отделены одна от другой промежутком в пять лет: в одной дело идет о взятии Бастилии (в июле 1789 г.), в другой о казни Дантона (в апреле 1794 г.). Действие обеих происходит притом в одном и том же Париже. Третья драма переносит читателя и зрителя в другое место и выводит перед ним совсем новых лиц. Эта вторая драматическая трилогия Ромэна Роллана вся, как было уже сказано, изображает эпоху французской революции. В предисловии к ней, как отдельной книге «Театр революции», автор делает общее замечание, что если в драме «Дантон» он был «связан историей и потому ограничился психологией нескольких лиц, в значительной мере им общей и между собою сплоченной», то в других драмах при общем искании более «правды моральной, чем правды анекдотической», у него отдельная личность «тонет в океане народном». При этом он придает гораздо меньше значения «добросовестной передаче частностей, чем стремлению передать дух, правду целого». В «несоразмерном преобладании факта, анекдота» он видит «что-то оскорбительно-мелочное», особенно ставя своею целью «не услаждение любопытства нескольких любителей», а нечто большее: «вновь зажечь в людях героизм и веру народную от пламени костра республиканской эпопеи, дабы дело, оборванное в 1794 году, было подхвачено и доведено до конца народом, более зрелым, более сознательным». И свое предисловие автор заключает такими словами: «Путь искусства ведет не к мечте, а в живую жизнь. Действие рождается в созерцании событий».

Собственно, в подлиннике первая драма трилогии называется «Четырнадцатое июля». Действие происходит воскресным утром 12 июля в Пале-Рояле, затем в предместье Сент-Антуан в ночь с понедельника на вторник, наконец 14 июля в Бастилии и потом на площади перед Ратушей. На сцене народ в лице людей разных категорий, заботливо перечисляемых автором или в лице одиночных представителей (например, такой-то девочки, или такого-то мальчика из народа, крючника, столяра), или в множественном числе газетчиков, торговцев, гвардейцев, инвалидов, швейцарцев, зевак, франтов, оборванцев, женщин и детей всяких классов и возрастов. Ромэн Роллан приводит на сцену и известых исторических деятелей, отчасти повторяющихся в «Дантоне» (Камилл Демулен, его будущая жена, Робеспьер), отчасти появляющихся только в этой драме (Марат, Лазарь Гош, будущий генерал империи Гюлен и т. п.).

—скорее историческая инсценировка, чем драма, в которой было бы что-либо похожее на фабулу, на «интригу», на завязку в начале с развязкою в конце. Разговоры подавляют действие,—разговоры иногда очень длинные не без длинных местами монологов, пересыпающиеся шутками и прибаутками, иногда общими рассуждениями (вроде резонерства представленного очень сентиментальным Марата, плачущего от умиления по поводу собственных слов в первом действии). Выведенные на сцену исторические деятели, вроде Робеспьера, Демулена и Марата, тоже больше рассуждают или бросают беглые замечания в форме общих сентенций или оценок происходящего. Действующим лицом при взятии Бастилии является Гош, который в это время как-раз, карауля пушки в своих казармах, на самом деле совсем даже не мог быть на месте. С ним, как парламентером, внутрь Бастилии попадает маленькая девочка из народа лет 9—10, Жюли, своего рода символическая фигура пьесы. Ее приветствуют, как спасительницу и победительницу. «Девочка, кричат бастильские инвалиды, ты спасла нас». «Но она же и победила вас, товарищи. Эта былинка взяла Бастилию», рипостирует народ. «Ты —наша чистая совесть!» восклицает Марат. «Наша маленькая Свобода», вторит парод. Гюлен сбрасывает из ниши бюст короля и ставит на ее место Жюли, как статую Свободы. Народ—весь с зелеными ветвями, озаренными пурпурным светом заката. Марат вспоминает «того, кто шел семнадцать веков тому назад с пальмовыми ветвями», и прибавляет. «Эта девочка принесла нам не мир, но меч». «Кровь, кровь повсюду!»—восклицает Демулен. «Это—наша кровь,» замечает Робеспьер. И народ в крайнем возбуждении кричиг: «Моя кровь, наша кровь! Тебе, Свобода, приносим ее в дар». Жюли стоит в своей нише, и перед нею устраивается хоровод. Ряд воззваний к Свободе. «О, наша Свобода. - - обращается к Жюли Гюлен,—наш свет, наша любовь! Как мала ты еще! Как нежно-хрупка! Устоишь ли ты под бурями грядущего? Расти, расти, былиночка, расти ввысь пряменькая, крепкая, радуй свет своею луговою свежестью». И Гош с саблей наголо становится на ступеньку у подножия ниши, -де стоит маленькая Свобода. «Будь спокойна, Свобода,—говорит он ей,—-под охраною нашей руки. Ты—наша. Горе тому, кто на тебя покусится. Ты—наша, мы—твои. Твое подножие—эти обломки, эти трофеи». Женщины бросают цветы, мужчины склоняют перед ней пики, знамена, зеленые ветви, трофеи Бастилии, и Гош продолжает на тему триумфальной колесницы Свободы, которую повезут «через сражения, среди сабель и пушек, к Любви и Братству рода человеческого. В примечании об инсценировке пьесы автор дает указания, свидетельствующие о том, что тут ему представлялась целая феерия.

«Дантона» относится к марту— апрелю 1794 года, действующими лицами в драме являются самые выдающиеся деятели эпохи: Дантон, Робеспьер, Камилл Демулен, Сен-Жюст и еще несколько менее знаменитых с придачею к ним председателя революционного суда Эрмана (Herman) и его прокурора Фукье-Тэнвиля. Из женских персонажей на сцене только жена Демулена, Люсиль, и обе Дюпле, мать и дочь, в доме которых живег Робеспьер. Первое действие происходит в гостинной Демулена, второе - в комнате Робеспьера, третье—в революционном трибунале, где на сцене выведена и толпа как в самом зале, так и на улице, откуда шум доходит и до зала.

Первая сцена открывается в тот момент, "когда Камилл Демулен и его жена смотрят в окно на улицу, где веселая толпа провожает отправляемых на казнь Эбера, Клоотса и их товарищей по процессу в революционном суде. Это, значит, день 5 жерминаля II года (26 марта), за которым 9 числа того же месяца последовал приказ об аресте Дантона и Демулена, а 16—и казнь их обоих. В комнате, кроме супругов Демуленов, их друзья Эро-де-Сешелль и Филиппо. Беседа идет о положении дел. Камилл весел, беспечен, самоуверен, но Эро смотрит мрачно и предупреждает Демулена, что народ—грубое животное, на которое нельзя полагаться, напоминает ему о смерти, советует ему бояться Робеспьера, бороться с которым одним только пером было бы бесцельно: если уже война,говорит он, то надо бросить в дело—Дантона. Легкий на помине, он тотчас же появляется на сцене, но отказывается, по крайней мере сейчас, от предлагаемой ему роли вождя в походе против господ положения: «Довольно крови, довольно мертвых; я пьян от людей,- говорит он, -меня рвет от них. Оставьте меня в покое. Довольно! Дантон купил себе право жить наконец для себя». На предупреждение, что в Париже уже носится слух об его аресте, он отвечает своим историческим: «Они не посмеют». Оставшись затем вдвоем с Демуленом, он откровенно высказывается перед ним, что пора пожалеть родину, спасти ее от святотатственных распрей, и что он уступает Робеспьеру. «Пусть, -говорит он, -его честолюбие больше не беспокоится моим. Я обильно вкусил этого крепкого напитка властолюбия, и горько мне во рту от него. Пусть Робеспьер допивает кубок, если он этого хочет». Все уговаривания со стороны Демулена оказываются напрасными. Во время этого разговора входит Робеспьер. Ощущается некоторая неловкость. Робеспьер явился с холодом в сердце и на языке. Он упрекает, даже обвиняет Демулена, что тот своими писаниями подрывает доверие к людям, необходимым республике, но Дантон вмешивается в разговор и с сердечностью в тоне предлагает пожертвовать родине своими взаимными неудовольствиями. На это предложение Робеспьер и Дантону отвечает упреком в снисходительности ко всем партиям. Видя непреклонность своего собеседника, Дантон после новой попытки смягчить его дружелюбным тоном и, уже сдерживая раздражение, прекращает разговор с ним, а Робеспьер, грубо повернувшись к нему спиной, еще раз убеждает Демулена бросить свои нападки, чтобы не подвергнуться участи Эро-де-Сешелля, об аресте которого, только-что произведенном, тут же и сообщает. Дантон дает волю своему раздражению и говорит с ним резко: «Бездельник, ты вызываешь меня! Разве ты не понимаешь, ничтожество, что если бы я захотел, я мог бы раздавить тебя в своих пальцах, как вошь. Да здравствует война, раз вы хотите! Голос мой, столько времени заглушённый, раздастся снова, наконец, и бросит народ против тиранов». На это, собираясь уйти, Робеспьер ничего не отвечает, но только берет на руки ребенка Камилла и Люсили, целует его и, возвратив матери, удаляется молча. Люсиль в большой тревоге. Дантон грустен и ласково просит Люсиль его утешить. «О,—-восклицает он, — республика сама уничтожит себя! Победители и побежденные, разве сила в этом? В обоих случаях— побежденные».— «В обоих случаях—победители, увенчанные славой», возражает ему Камилл.— «Идем,- с силой говорит Дантон, поднявшись с места, -и пусть республика удивит весь мир грохотом своего падения».

Второе действие—в квартире Робеспьера. К нему входит республиканский генерал Вестерман и поражается холодным приемом со стороны хозяина.

«Что же ты молчишь, чорт возьми!»-спрашивает Вестерман и получает в ответ: «Генерал, вы идете по ложному пути и к опасному месту».

—Какое место?

—«Площадь революции» 2.

— «Но, гражданин, в чем же, наконец, дело? В чем ты обвиняешь меня?

— «Комитет общественного спасения объяснит вам это».

— «Но быть предупрежденным—мое право».

—«Спросите у своей совести».

— «Она ни в чем не упрекает меня».

— «Жалею того, кто уже глух к голосу упреков совести».

«Берегись,- грозит, уходя, Вестерман. - Есть еще люди, не боящиеся тираннии. Я иду к Дантону»!

Как перед этой сценой, так и после нее Ромэн Роллан заставляет Робеспьера разговаривать с обеими женщинами Дюпле, чтобы подчеркнуть некоторые характерные черты «добродетельного» и «неподкупного» Максимилиана. Между прочим, тот жалуется Дюпле-дочери почти на всех окружающих, как на изменников революции, готовых убить его. Входит неожиданно Сен-Жюст, бывший в долговременном отсутствии. Робеспьер ему жалуется, что «разврат охватывает всех и даже людей, на которых можно было больше всего надеяться, даже друзей».— «Дантон грозит,-продолжает он. - Дантон подозрителен. Всякого рода недовольные соединяются вокруг него».—«Пусть Дантон исчезнет, бросает Сен-Жюст. Пусть он будет наказан». Робеспьер на это замечает, что в своем падении Дантон увялекает неосторожного Демулена, которого он, Робеспьер, любит. В это время к нему приходят Бийльо-Варенн и Вадье с жалобами на Демулена и Дантона. «Если Дантон завтра еще будет существовать, пропала свобода»,- настаивает Бийльо-Варенн. Робеспьер по внешности старается защитить обоих, но на каждое его возражение у его собеседников есть, что сказать, и он постепенно сдается, тут же передает Сен-Жюсту свои готовые записи, по которым можно было бы составить обвинительный акт, и даже советует, кого еще притянуть к процессу, дабы Дантон явился перед судом в компании с иностранными и еврейскими банкирами, со взяточниками и т. п. Сен-Жюст с негодованием отвергает предложение о немедленном аресте Дантона, желая быть поставленным лицом к лицу с Дантоном в условиях равной борьбы, но Робеспьер убеждает его, что великодушно оставить оружие в руках Дантона значило бы дать возможность финансовому и военному деспотизму захватить бразды правления. «Возьми мою честь, республика, раз ты этого требуешь, бери меня, пей меня, пожри меня целиком!»- восклицает Сен-Жюст, и приказ об аресте немедленно подписывается.

во время процесса. Здесь Ромэн Роллан особенно верен тем свидетельствам, какие о процессе имеются в источниках, сохранившихся от эпохи. Дантон протестует, что его судят вместе с грязными банкирами, спекулянтами, взяточниками, ворами, творившими разные мерзости, и, то и дело, останавливаемый председателем, делает свои замечания. Допрашивается ряд лиц, в том числе и Демулен. Допрос самого Дантона и его ответы, исторически известные, составляют наиболее сильное место не только в третьем действии, но и во всей драме. Его слова сильно действуют на присутствующих. Народ их одобряет и волнуется, а председатель призывает Дантона к порядку, требуя, чтобы он оставил свои дикие выходки, на что тот просит Эрмана, в свою очередь, «заткнуть фонтан своего красноречия» и т. п. Ромэн Роллан влагает в уста Дантона целый ряд заявлений, которые если не были сказаны, то могли быть сказанными,—заявлений вообще в духе бурного и яркого красноречия Дантона. Последний требует привода свидетелей, но ему в этом отказывают, а когда и в толпе начали хором и в такт требовать свидетелей, судьи приходят в смущение. Фукье - Тэнвиль обращается в Конвент с вопросом, как далее вести дело, в виду апелляции подсудимых к народу, к самому Конвенту. Пока ждут ответа, допрос продолжается, но других подсудимых, в числе которых был и Вестерман. Между тем из Конвента приходит бумага, дающая председателю суда право удалять из заседания всякого подсудимого, который стал бы сопротивляться или оскорблять правосудие. Подсудимые кричат наперерыв, осыпая судей бранью. Дантон, грозя кулаком Фукье-Тэнвилю, разражается словами: „канальи! убийцы! собаки!" и взывает к защите народа. Но ни сам он, ни толпа не проявляют анергии на деле. Вестерман спрашивает Дантона среди общего шума, почему он не пользуется волнением народа. „Эти канальи,- отвечает Дантон. -Поди ты... Публика актеров. Они веселятся зрелищем, которое мы им доставляем. Они годны на то, чтобы апплодировать после победы. Теперь слишком поздно. Да и наплевать мне. Республика пропала. Лучше умереть раньше. Я всем пожертвовал для революции и теперь хорошо вижу, что сделал это напрасно. Эта блудница обманула меня, она жертвует мною сегодня". Толпа готова освободить обвиняемых, но входит Сен-Жюст, появление которого терроризует всех. Объявление, сделанное Вадье от имени продовольственной комиссии о прибытии груза и дров, заставляет подавляющее большинство публики с поспешностью направиться к выходу. Присяжные, объявившие свою совесть достаточно просвещенною всем слышанным, находят подсудимых виновными в заговоре против республики. Ромэн Роллан мог бы заменить свою ремарку: «приговор лроизносится при гробовом молчании» пушкинским: «народ безмолвствует». Драма кончается такими словами.

Вадье.
Бийльо-Варенн (смотря свирепо на Сен-Жюста). Республика не будет свободной, пока будут существовать диктаторы.

Вадье (усмехаясь ядовито). Республика будет свободной, республика будет чистой, когда республики больше не будет.
Сен-Жюст. Идеи не нуждаются в людях. Народы умирают для того, чтобы жил бог.

произвели на меня гораздо менее благоприятное впечатление, нежели я ожидал, и, например, в первой трилогии я читал «Аэрта» с большим волнением, нежели „Торжество Разума". В ремарке к этой драме прямо стоит, что действие происходит в XVII веке, в Голландии, „в вымышленной обстановке". Вот эта выдуманность всего от начала до конца и дает полный простор художественному творчеству автора, имеющему способность заражать читателя известным настроением. Особенно в „Дантоне" Ромэн Роллан был стеснен историческою данностью не только поступков, но и слов действующих лиц. Как-никак, в этой пьесе автор производил совершенно мозаическую работу, подбирая камешек к камешку, извне ему данное, чтобы вышла картина, вместо того, чтобы творить по вдохновению. Конечно, далеко не исключена возможность исторических романов и драм, в которых на первом плане исторические, а не вымышленные лица, но тогда менее всего нужно думать о работе мозаичиста. В частности,—-по отношению к драме, по крайней мере,—хотелось бы, чтобы она была написана „языком богов", стихами.

Роллановского «Дантона», думается мне, гораздо более одобрили бы историки за стремление автора основываться на материале, имеющемся в источниках, нежели художественный критик, для которого главное—в замысле и в исполнении, требующих поэтической свободы.

Я не берусь произнести приговор с художественной точки зрения над сценой самоубийства Адама Люкса - в третьем действии „Торжества Разума", но, как историк, не могу не отметить искажения здесь исторической действительности, чего вообще не должно бы быть ни в историческом романе, ни в исторической драме, ни в исторической картине. Впрочем, романисты, драматурги, живописцы, берущиеся за исторические сюжеты, нередко дают поводы историку находить в их произведениях те или другие неверности, но я согласен с Оларом, который по поводу анахронизмов, могущих быть найденными в романе Анатоля Франса, заметил, что в подобных случаях не следует быть педантичным. С точки зрения исторической „акрибии", т. е. мелочной, крохоборческой критики, можно было бы составить целый обвинительный акт против исторических романа и драмы 3, но не будем забывать, что и на солнце есть пятна, не мешающие нам благословлять его за даруемые им людям свет и тепло.

«Волки» с эпиграфом: „homo homini lupus" (человек человеку волк) действие происходит в Майнце, в большом зале «Гостинницы Английского Короля», с видом «лагеря после сражения», под звуки доносящихся издалека гула орудий и оружейной трескотни, по временам заглушаемые ритмическим шагом мимо идущих солдат с музыкой, с пением, с выкриками военной команды. Действующие лица большею частью лица командного состава от генерала до подпоручиков с пометками иногда о прежних их профессиях вроде: «колбасник», «конюх», «лавочник», «писец». Кроме них, есть конвентский комиссар, хозяин гостинницы, шпион из прирейнских крестьян, солдаты и толпа. Нечего и справляться в словарях о существовании или несуществовании отдельных лиц. В противоположность двум первым драмам трилогии все — сплошной вымысел. Не вымышлены идеи и даже отдельные фразы вроде слов, заканчивающих драму: «Пусть будет запятнано мое имя, но да живет отечество»!

Я передам теперь вкратце содержание пьесы. Майнц, занятый французами, осажден. Происходит бурное заседание военного совета под председательством конвентского комиссара Кеснеля, успокаивающего разгоревшиеся страсти. Обвиняют в измене Кюстина, говорят о возможности ее и в своей среде, намекая на обер-офицера д'Ойрона «из прежних», у которого есть брат в эмиграции.

Особенно нападает на него Верра, бывший колбасник. «Паршивец, -говорит он о д'Ойроне, -воображает себя по-старому в лагере Капета. Торгуется из-за человеческой жизни и труда, как все эти коронованные разбойники, во время оно воевавшие руками наемных войск. Понятно, они жалели подставлять под пули дорого стоившие им шкуры».—«А разве шкура санкюлотов дешевле»?- иронически спрашивает д'Ойрон и получает такой ответ от Телье, тоже обер-офицера, ученого академика: «Да! здесь теперь ничего не стоит. Все приносят ее в жертву, раз того требует нация». И этот относится к д'Ойрону не хорошо. В разговорах не мало взаимных попреков, хвастовства, цинических фраз. Кеснель старается внести в эту среду умиротворение.« Не будь, -говорит д'Ойрон, -окружающего нас ненавистного врага, мы бы давно уже пожрали друг друга, как стая оголодавших волков».—«Можно подумать,-замечает Телье,- что эти жуткие мысли тебя радуют», на что д'Ойрон отвечает: «Человек человеку волк... Это старо, как мир. Чему же тут удивляться? Не могу сказать, чтобы я терпел ненависть, а угощают ею здесь меня всласть.... Все вы завидуете мне! Берегитесь! Не будь меня, вы друг на друга скалили бы зубы». Телье ему возражает. «Ладно!- говорит ему д'Ойрон. -Я тоже ведь читать умею. Все вы прикидываетесь, что дружно живете. Но представься только случай, прорвется все накопленное среди вас злопыхательство, мелочная зависть друг к другу. Не будь вы до такой степени поглощены другим, вы бы сами скоро увидели разделяющую вас рознь. Но враг нас бомбардирует, а к тому же все ваши взоры обращены на меня. Вы не можете простить мне моего происхождения».

«Уж очень много ты толкуешь про свободу,- говорит д'Ойрон еще;- у всех у вас она беспрерывно на языке. Как знать, не придется ли мне, быть может, в один прекрасный день защищать ее от вас» и т. д. По уходе д'Ойрона Верра высказывает о нем подозрение, да и Телье высказывается двусмысленно.

Первое действие кончается тем, что конвентскому комиссару приводят немецкого шпиона, у которого находят письмо к д'Ойрону из прусского лагеря, изобличающее его в предательстве. Кеснель посылает за д'Ойроном, которого среди оскорблений товарищами арестуют для суда над ним.

смутно. Он высказывает их в разговоре с Кеснельм и признаётся, что если он тоже нечто сказал о д'Ойроне плохо, то просто был зол на него. Он настаивает на новом допросе шпиона, и вот они, Телье и Кеснель, узнают, чго обличающее д'Ойрона письмо — враждебная ему махинация брата, и что Верра скрыл от суда некоторые подробности, узнанные им у шпиона, но совершенно обеляющие д'Ойрона. Телье убеждает Кеснеля признать д'Ойрона невинным, пересмотрев дело и во всяком случае отсрочив приведение приговора в исполнение, а Верра притянуть к ответу. Кеснель возражает Телье, ссылаясь на то, что нельзя же такого человека, как Верра погубить для спасения д'Ойрона, что армия слишком взволнована этим делом, что нужно считаться с общественным мнением. «Верра нам прислан якобинцами,—сказал он между прочим,—-Верра приятель Фукье и Эбера. Все клубные ораторы будут на его стороне». Телье просит Кеснеля не прибегать к таким недостойным соображениям. «Когда видишь, в чем справедливость, надо всем партиям внушать ее. Ты ежечасно рискуешь своею головою ради отечества. Неужели же не рискнешь ею ради справедливости?» — «Родина дороже мне, чем справедливость», ответил ему Кеснель, на что со стороны Телье полупил страстное возражение: «В тот день, когда справедливость будет нарушена, наша родина превратится в скопище тиранов, такое же, как и те, против кого мы подняли меч».

В этот самый момент прибегает солдат с известием, что вылазка Верра с целью овладеть островами на Майне увенчалась блестящим успехом. Кеснель теперь решительно против того, чтобы обвинять Верра. Телье взывает к его совести. «Велика важность—совесть!» восклицает Кеснель. Дело идет о спасении отечества, а тут говорят об угрызениях совести, о своем личном спокойствии «А я разве не терзаюсь»? -спрашивает он еще и прибавляет: -страдай молча, несчастный, но пощади отечество! Ради него не все ли мы кинулись без оглядки в бездну, как Деций? Если отечество того потребует, брось туда же и совесть свою и сам туда бросайся». На требование призвать Верра к ответу Кеснель сказал, что это только посеяло бы в их среде ненависть, подозрительность, гражданскую войну. Второе действие кончается словами Телье: «Да совершится правосудие, хотя бы небо рухнуло»!

отказывается отвечать, ссылается на свои военные заслуги ради спасения отечества, распространяется о том, что в его лице задета честь офицерства и пр. Телье, которого самого готовы подозревать в сообществе с врагами отечества, настаивает на допросе шпиона. За последним посылают, но узнают, что он в заключении удавился. Верра набрасывается на Телье, прямо обвиняя его в том, что он предался пруссакам. Телье отвечает спокойно, но твердо. Ученый взывает к разуму: «Разум, разум и разум! -восклицает он. -Когда раздается его голос, никто не может ему противиться. Я только его и слушаюсь, принося ему в жертву и свою дружбу и вражду, свою жизнь, когда это понадобится. И вы его услышите, этот голос, ему нельзя не повиноваться» и т. д. в том же тоне. Офицеры не хотят пересмотра дела. Кеснель подписывает приказ о немедленном исполнении приговора над д'Ойроном, бывшем им отсроченным но настоянию Телье. Решают вместе с тем отправить Телье в Комитет общественного спасения за смущение в армии, произведенное неосновательным обвинением патриота. С улицы доносятся ругательства и свистки. Стоящие у окна офицеры говорят, что видят, как вышел из тюрьмы д'Ойрон: «с какою еще заносчивостью держится этот каналья»! Все шумно расходятся. Телье один в подавленном состоянии сидит у стола. Уходя за другими, Кеснель бросает ему слова: «Прощай Телье! Предупреждад ведь я тебя. Ты сам себя погубил». Телье поднимается и горделиво, презрительно ему отвечает: «Не жалей обо мне. Я предпочитаю быть на своем месте, чем на твоем».

Драма, как уже было сказано, кончается словами Кеснёля: «Пусть будет запятнано мое имя, но да живет отечество»!

„Жан-Кристоф". общий тон которого - мужественное и действенное приятие жизни с глубокой в неё верою.

незнания, по Р. Роллан, конечно, допустил эту неверность сознательно.