V. «Повесть о двух городах» Диккенса.
Один пз первых исторических романов о французской революции с глубоким значением появился еще в Англии, вышедши из под пера знаменитого романиста Чарльза Диккенса (1812—1870), автора ряда превосходных произведений, до сих пор находящих многочисленных читателей и почитателей 1. Диккенс был писателем гораздо более глубоким, чем его французский современник Дюма и в этом смысле должен быть поставлен рядом с Жорж Санд. Вместе с высоким пафосом истины, добра и красоты Диккенс соединял в себе добродушный юмор, с широтой философского созерцания, гуманное отношение к людям, грустное сознание о тщете многих их упований, сострадание к труждающ шея и обремененным, и с легкой, безобидной насмешкой над одними явлениями жизни, не имеющими нравственного значения, беспощадность к порочности и к лицемерию. Диккенс даже как бы сживается с героями своих произведений, относится к ним так, как будто это все живые и притом близкие ему люди, из-за которых он готов волноваться, что передается и его читателю, и как бы его заражает. В романах Диккенса всегда найдется много такого, что заставит то расчувствоваться, то приходить в веселое настроение. Одним словом, это был чрезвычайно привлекательный писатель, умевший затрогивать в своих читателях наиболее задушевные, благородные струны.
Говоря о Диккенсе, как об авторе одного из романов о французской революции, нельзя обойти молчанием его дружбу с другим знаменитым английским писателем, Карлейлем, оказавшим на него большое влияние. В числе главных произведений Карлейля имеется в высшей степени своеобразная история французской революции, вышедшая в свет в 1837 году, до сих пор продолжающая издаваться и в подлиннике, и в переводах, иногда с художественными иллюстрациями. Несколько слов об этом произведении сказать здесь тем более уместно, что оно само занимает положение среднее между настоящей историей и исторической поэмой, и что Диккенс писал свой роман под несомненным влиянием этой полуистории, полуэпопеи.
«Французской революции» Карлейль хотел, не прибегая к романическому вымыслу, пережить в своем воображении события и настроения революционной эпохи на основании сохранившихся исторических источников. Пользовался он ими, как настоящий историк, но воссоздавал эпоху на их основании, как художник. В результате и получилась книга, о которой лучший в наше время знаток французской революции Олар отзывается, как о добросовестном историческом исследовании, и которая в то же время вышла чем-то вроде поэмы, в которой многое взято интуицией, чутьем, добыто путем угадывания, воображения. Самый стиль Карлейля чисто литературный, я сказал бы романтический, если бы такое определение не могло быть понято не в том смысле, в каком я желал бы его употребить. Общее отношение Карлейля к революции сказалось и на отношении Диккенса,—один из примеров того, как исторические исследования отражались на исторической беллетристике. Лучшие исторические романисты должны были считаться прежде всего с настоящими историками 2.
Роман Диккенса называется «Повесть о двух городах» (1859), потому что действие происходит в обеих столицах, в английской и во французской, как перед революцией, так и во время революции. Вот краткий, конспективный пересказ содержания романа.
Его героем является маркиз Эвремон, еще задолго до начала революции отказавшийся от своего титула и имени, от привилегий своего сословия и от своих поместий, от высоких связей и блестящей карьеры. Мотивом такого решения было нежелание участвовать в угнетении народа и стремление загладить, искупить грехи своих предков. Под именем Шарля Дарнэ этот, как мы могли бы его назвать, «кающийся дворянин» поселился в Лондоне, где стал зарабатывать пропитание даванием уроков французского языка. Здесь он имел несчастье навлечь на себя подозрение в шпионстве в интересах французского правительства и попал под суд, что грозило ему смертной казнью. Присяжные, однако, его оправдали к чести английского судопроизводства. О числе свидетелей добропорядочности Дарнэ, вызванных в суд, были один доктор-француз Манет и его дочь — девушка Люси, впоследствии (забегаем несколько вперед) сделавшаяся женою Дарнэ. До своего переселения в Лондон этот доктор просидел несколько лет в одиночном заключении в знаменитой парижской государственной тюрьме, Бастилии, где преждевременно физически состарился, а духовно чуть не впал в идиотизм, временно забывши совершенно свое прошлое, и только мало-по-малу к нему вернулись его прежние умственные способности. Диккенс об'ясняет и причину постигшей Манета беды.
в тайном убиении этим аристократом молодой крестьянской девушки и ее брата, еще подростка, заступившегося за свою сестру. Вот неудобный очевидец злодеяния и был, благодаря связям заинтересованного лица, упрятан в Бастилию. Попал он в Англию, где наконец и пришел в себя, благодаря тому, что его друзьям удалось его вызволить из заключения и отправить заграницу. Все это происходило до начала революции во Франции, а когда она вспыхнула, дочь Манета была уже счастливою супругою Дарнэ и старый доктор был дедушкой.
Дарнэ, конечно, не мог иначе отнестись к происшедшему во Франции перевороту, как с сочувствием, но его дух угнетали приходившие из Франции известия об эксцессах, там совершавшихся. Как-то в одном разговоре со своими домашними он сказал, что стоило бы поехать на родину, чтобы посодействовать успокоению расходившихся страстей. Вскоре он так и поступил, когда однажды получил из Парижа отчаянное письмо. от одного политического заключенного с мольбою о спасении его от смертной казни засвидетельствованием его невинности. Не сказав ни слова жене и тестю, совершенно тайно он полетел в Париж, куда, однако, последовали за ним и Люси, и Манет. В Париже над Дарнэ стряслась беда. По доносу людей, имевших основания мстить роду Эвремонов (из которого был, как мы знаем, Дарнэ), он был арестован, предан революционному суду и приговорен им к смертной казни, от которой его, без его ведома, очень искусно спасает некто Сидни Картон, спившийся с круга адвокат, бывший безнадежно влюбленным в Люси. Ему удалось подменить Дарнэ собою так, что тот ничего и не подозревал. Он был спасен, а великодушный Картон сложил голову на плахе гильотины вместо Дарнэ.
«повести» Диккенса, устранив из нее все усложняющие сюжет эпизоды и имена лиц, с ними связанные. Ее можно называть повествованием о невинных жертвах, вызывающих в читателе сострадание. Такими жертвами были убитые Эвремоном крестьянская девушка и её брат, Манет, чуть-было не сделавшийся безвозвратно слабоумным в Бастилии; Дарнэ, который едва избег смерти, и казненный, вместо него, Картон. Этот список, при более подробном изложении, мог бы быть пополнен. Упомяну, например, о ребенке, задавленном па парижской улице каретой Эвремона, о бедной швее, подвергшейся казни без всякой вины. Гибель невинных, вот что составляет трагизм жизни в этом романе Диккенса. В нем автор обличает всю неправду старого порядка, породившего в свою очередь мстительные чувства, ожесточившего тех, которые страдали от этой неправды, но и потом автор видел новую неправду, когда вместо наказания виновных, по злобе и неразумию, тоже гибли невинные. Диккенс самыми мрачными красками рисует нравы аристократической среды, унижение и нищету народа, во всем этом видя причину революции, как возмездия, усвоившего, однако, многие черты старого порядка. Читатель понимает, почему она приняла такой жестокий характер.
«Старый порядок,- говорит в одном месте Диккенс, - под руководительством своих христолюбивых пастырей занимался, между прочим, такими христолюбивыми делами: по приговору суда, одному молодому человеку отрубили руки, вырвали клещами язык, а потом сожгли его самого — и все за то, что он во время дождя не стал на колени перед крестным ходом монахов, проходивших и нескольких десятках сажен от него». Уголовные наказания старого порядка и, между прочим, за так называемые религиозные преступления, были варварски жестоки и порождали жестокость в тех, которые мстили за испытанные унижения, оскорбления и обиды.
„трикотёз", которые с вязанием в руках сопровождали повозки отправляемых на гильотину и присутствовали при казнях. Вот еще выдержка из романа, изображение того, как оттачивались ножи для резни. „Точило вертели два беснующихся человека, лица которых из-под длинных волос отбрасываемых назад при быстрых поворотах камня, обнаруживали такое зверство, такую жестокость, какую едва ли можно встретить у дикарей.... Во всей толпе, окружавшей точильный камень, не было человека, не вымазанного кровью. Обнаженные до пояса мужчины, тело которых было покрыто кровяными пятнами, женщины, укутанные в кружева, ленты и шелк, тоже залитые кровью,—все теснились и толкались, пробирались к точильному колесу, и кровь рдела на ножах, топорах, кинжалах и саблях, принесенных сюда для точения... С диким беснованием вырывали они свое оружие из потока искр, струившихся с колеса и бросались назад к прерванной резне. И такие же кровавые искры сверкали в их глазах".
Краски в этой картине кажутся, конечно, сильно сгущенными фантазией романиста, но нечто подобное было в сентябрские дни 1792 года, когда в Париже была паника перед надвигавшимся внешним врагом, несшим с собою контрреволюпшо. В романе есть и несколько сцен, бывавших при публичных казнях, когда в толпе, состоявшей не из лучших, разумеется, людей, видны были пляшущие и слышны были и песни, и шутки, и брань, а знаменитая гильотина рубила себе головы.
И вот что еще читаем мы у Диккенса об этой машине. "С тех пор, -говорит он, - как человеческое воображение стало придумывать ненасытных чудовищ, пожирающих людей, не было выдумано ни одного, более совершенного, чем гильотина. И как ни разнообразна почва Франции, как ни благодатен ее климат, нет в ней ни одного листочка, ни одной травки, ветки, ни одного зерна, которые возрасли бы и созрели при условиях более благоприятных, чем это самое чудовище. Попробуйте еще раз изувечить человечество ударами таких же молотков и увидите, что его изуродованное чело примет такую же форму. Посейте те же семена хищною произвола и притеснения, и они дадут такие же плоды».
„Гильотина, -говорит еще он,- была символом возрождения человечества; она заменила собою крест. Ей поклонялись и верили в нее, тогда как крест совсем оставили и сдали его в архив».
«Шибко, например—читаем мы в одном месте, — шибко бился пульс Сент-Антуанского предместья (рабочего квартала), и все были как в горячечном бреду. Каждое из населявших его существ ни в грош не ставило свою собственную жизнь и было одушевлено пламенной верой пожертвовать ею для общего блага».
Есть и характерные места о суровом революционном правосудии. "Если бы, -думает Диккенс, -в прежнее время не было никакого чудовищного злоупотребления всеми законами, формами и обрядностями, не было бы и такой революции, которая в порыве самоубийственного мщения уничтожила всякие законы и развеяла их по ветру».
Суд смотрел на себя, как на учреждение, которое должно было внушить «цивические» (гражданские) чувства. Когда Манет на суде в Париже сказал, что дочь дороже ему, чем сама жизнь, судья его перебил словами: «какое нам дело до того, кто вам дорог. Для честного гражданина ничего не должно быть дороже республики». Этот урок цивизма был встречен одобрением всей аудитории.
Суровая мрачность эпохи нашла полное отражение в романе. «Все, замечает сам Диккенс,— все, что упоминается здесь о состоянии французского народа и обо всей эпохе революции, основано на самых достоверных источниках». Для всякого, кто читал и Диккенса, и Карлейля, не подлежит сомнению, что первый писал свой роман под сильным влиянием второго. Книга, однако, кончается примирительным аккордом. Если бы, по предположению Диккенса, Картон перед казнью записал свои мысли, и «если бы слова его были пророческие, вот что он мог бы сказать»,- говорит Диккенс, заканчивающий роман, почти целой страницей, в которой проявилась одна из характерных черт его творчества, -некоторая сентиментальность. Мнимый Эвремон видит в своем пророческом экстазе и тех милых сердцу людей, которых он оставляет на земле, полагая за них свою жизнь, и даже их потомков на много поколений вперед, всех чтущих его память, и кое-что еще другое. < Я вижу,- читаем мы между прочим на этой странице,- присяжных и судей и еще длинные ряды новых тиранов, восставших на развалинах прежнего управления, и все они погибнут от этой мстительной машины, прежде чем она перестанет действовать так, как теперь. Я вижу, как из этой бездны встает великолепный город и блестящий народ, который в течение многих лет еще будет выдерживать борьбу из-за истинной свободы; и много раз еще суждено ему и падать и торжествовать победу».
«дрожащим голосом и с нежностью передаст ему историю» человека, положившего жизнь за други своя.
Примечания.
1 ) Все рассматриваемые в этой книжке романы принадлежат французской литературе, но и на других языках, в том числе и на английском есть беллетристические произведения о французской революции. Здесь делается исключение для Диккенса в виду его большой популярности в России и в виду тою, что ого «повесть», представляя собою одно из лучших произведений этого рода, к тому же существует в русском переводе.
2) О взглядах Карлейля на события и людей революции см. в моей книжке о Карлейле в изд. Брокгауз-Ефрон.