VII. «История одного крестьянина» Эркмана-Шатриана.
В предыдущих исторических романах действующими лицами выступают дворяне и духовные, встречающиеся притом в обоих лагерях. Мы имеем теперь перед собою роман, в котором главный герой крестьянин, да и другие действующие лица принадлежат к народной массе, Это - «История одного крестьянина» Эркмана-Шатриана, написанная еще раньше романа Виктора Гюго, перед самой франко-прусской войной (1868 -1870).
Эркман-Шатриан не одно лицо, а два разных человека, два эльзасца, тесно сдружившихся между собою до такой степени, что еще с 1848 года вместе писали все свои произведения и подписывали их своими фамилиями, между которыми ставили не союз «и», а маленькую черточку, как бы сливая обе свои фамилии в одну. Эмилю Эркману (род в 1822 г.) было всего двадцать пять лет, когда он познакомился и сблизился с Луи Шатрианом, в то время еще только едва достигшим гражданского совершеннолетия (род. в 1826 г.). Они рано выступили на литературное поприще, на котором оказались необычайно плодовитыми писателями, находившими многочисленных читателей не в одной Франции. Оба они были хорошими знатоками народного быта, особенно в своем Эльзасе с его смешанным, то французским, то немецким населением. Тамошняя деревня с ее нравами и обычаями, с ее преданиями и легендами нашла в них своих изобразителей и летописцев. Начав писать в эпоху второй республики, они остались верными ее принципам и при Наполеоне III писали в таком духе, который не мог нравиться правительству, потому что в их произведениях, пользовавшихся большим сочувствием публики, разрушалась старая наполеоновская легенда и сквозила определенная оппозиция бонапартизму. Уже после падения второй империи они разоблачили ее приемы управления в публицистическом романе «История плебисцита, рассказанная одним из 7. 500. 000 "да"»("Histoire du plébiscite, racontée par un des 7. 500000 oui"). Понятно, что правительство не оставалось равнодушным к духу произведений обоих друзей, часто изображавших борьбу народа с властью за свои попранные права. Вместе с этим, друзья были пламенными французскими патриотами. Но у них совсем не было шовинизма, до такой степени они были беспристрастными в национальном отношении, что сделались популярными и в Германии, где их готовы были считать своими и даже объясняли некоторые особенности их литературного творчества, не напоминавшими французские тон и манеру, немецким происхождением авторов, из которых у одного и фамилия была немецкая. Однако, отторжение Эльзаса от Франции сделало обоих недругами немцев.
В шестидесятых годах Эркману и Шатриану пришла в голову мысль изложить в беллетристической форме историю родины, где ее судьбы были бы изображены в судьбах не выдающихся деятелей, а обыкновенных смертных, далеких от того, чтобы их можно было назвать творцами событий. Предприятие имело успех, и уже после франко-прусской войны их исторические романы из эпохи революции были собраны вместе в серию под общим названием „национальных романов" (1877), Один из них сделался особенно известным: это -«Госпожа Тереза, или волонтеры 1792 года»1 авторов-друзей в этой области была «История одного крестьянина», четыре части которой выходили, одна за другою, в 1868 —1870 годах. Этот большой роман немедленно же был переведен по-русски (притом такою хорошею писательницею, как Марко Вовчек) и был по достоинству оценен в тогдашних наших передовых журналах. Во Франции он продолжает быть необычайно популярным до сих пор. Министерство народного просвещения третьей республики обильно снабдило им все школьные и публичные библиотеки, а город Париж усвоил обычай давать его в награду особенно отличившимся школьникам. Другими словами, во Франции «История одного крестьянина» сделалась настоящим народным и национальным историческим романом, даже в гораздо большей степени, нежели «Девяносто третий год» Виктора Гюго, этой поэтической гордости Франции.
О себе скажу, что этот роман я прочитал не один раз. Впервые познакомился я с ним в то время, когда я уже выбрал тему своей будущей научной работы, магистерской диссертации о французских крестьянах в эпоху революции 2, т. е. с чисто специальным интересом к быту и психике французского крестьянина в то время, насколько они могли быть представлены в историческом произведении. Перечитывая роман впоследствии для настоящего этюда о революции в историческом романе, я невольно поставил ебе вопрос, какой из историков этой эпохи вдохновлял Эркмана и Шатриана своими суждениями о революции. Думаю, что наибольшее сродство существует между «Историей одного крестьянина» и «Историей французской революции» Луи Блана, хотя авторы романа, конечно, выработали и некоторые собственные взгляды на события и на людей эпохи. Я говорю только об идейной близости. Такая же близость, какая была у Диккенса к Карлейлю, у Виктора Гюго к Мишле, у Эркмана-Шатриана мы находим к Луи Влану, из всех историков того времени наиболее интересовавшихся социальной стороной революции, ее значением для народной массы в ее экономических интересах.
«Очень многие,- говорит он,- рассказывали историю великой революции народа и буржуазии против дворян в 1789 г. Это были ученые, умные люди, смотревшие на вещи сверху. Я,— старый крестьянин и буду рассказывать только о наших делах». Вот оригинальный подход Эркмана-Шатриана к истории революции — с крестьянской, народной точки зрения, с противоположением народу буржуазии, ноне совсем как у Луи Блана. Вспоминая старый порядок, автор этих по форме мемуаров об эпохе, между прочим, говорит еще: «все это теперь передо мной, как будто было вчера, и я мысленно восклицаю: какое для нас, бедняков, счастье, что революция пришла и особенно для нас, крестьян». Это, как известно, так и было: революция, действительно, для крестьянской массы во Франции была благодетельным событием. Весь роман с этой точки зрения настоящая апология революции с полемикой против тех, которые смотрят на дело иначе. „Я решился, - еще читаем мы дальше,-- написать эту историю — историю крестьянина, чтобы истребить этот яд (т. е. отрицание революции) и показать людям, что мы вытерпели".
Роман написан в форме автобиографии некоего Мишеля Бастьена и даже целой семейной хроники, в которой мы видим и родителей рассказчика, и брата его, бывшего солдатом, и кузнеца, его крестного отца, и друга дома, книгоношу Шовеля с дочерью Маргаритой, кальвинистов, и других лиц; среди последних есть и сельские священники, один из которых Кристоф, пользуется симпатией автора. Известно, что среди низшего клира Франции в 1789 году было немало друзей народа, бывших настроенными весьма демократично. Жанровых сцен в романе очень много, много и разговоров в тесном кругу семьи с ее друзьями. В них мы знакомимся с тогдашними толками о событиях, толками, в которых проявляются то здравый смысл, то наивность, то слишком упрощенное понимание вещей, то доверие к ходячим легендам. Тон беседе задает Шовель, стоящий выше своей среды по уму, по образованию. Это человек, выражающий нередко взгляды самих Эркмана и Шатриана. Местами приводятся действительные и сочиненные авторами романа документы, в числе которых особенно отметим письма Шовеля. Дело в том, что он принял участие в выборах в Генеральные Штаты, покинул свою родину и начал извещать односельчан о том, что делается в политике. На этом и кончается первый том, озаглавленный «Генеральные Штаты» и содержащий в себе немало подробностей о быте при старом порядке.
«. Отечество в опасности». Мирное житие нарушилось. В этом томе изображаются не только озлобление народной массы против дворян и высшего духовенства, но ссоры в самой народной среде, даже в собственной семье Бастьена, мать которого, как, впрочем, и другие женщины, совершенно не может примириться с некоторыми новыми явлениями. Одним из предметов, вносивших раздор в мирную сельскую жизнь, была покупка национальных имуществ, образовавшихся из прежнего достояния церкви: она поселяла в одних зависть, других, успевших кое-что приобрести, настраивавшая на реакционный лад. Есть здесь и эпизоды очень резких столкновений, в одной из которой играет роль молодой подмастерье крестного отца Мишеля, враг новшеств, в другом— родной брат Мишеля, солдат, довольно-таки большой негодяй, защищающий старый порядок.
Передаются, конечно, разные слухи, идущие из Парижа в виде то сплетен, то тревожных вестей о нашествии неприятеля. Шовель, вообщо немножко резонер, где нужно, разъясняет людям смысл происходящего. Наступают события 1792 года. Отечество в опасности, и Мишель волонтеом поступает в армию.
самой Вандее, где происходит действие романа Виктора Гюго. Все это дает авторам повод говорить о разных приключениях, неожиданных встречах, передавать разговоры о событиях и приводить о них письма на родину. Шовель и здесь придает всему надлежащий тон. Мы в полном разгаре революции. Как и у Виктора Гюго, дело не обходится без знаменитого триумвирата, т. е. Марата, Дантона, Робеспьера, только в простецком понимании. Мишелю, между прочим, пришлось услышать о сентябрских убийствах в парижских тюрьмах. «Мареско, -читаем мы в соответственном месте романа,- рассказывал мне все эти ужасы спокойно, покуривая трубочку и с самым жизнерадостным выражением лица: он находил, повидимому, эту бойню вполне естественным делом и в заключение сказал, что она продолжалась три дня». Мишель выразил по этому случаю негодование, но его собеседник только удивился и возразил: «если ты этого не понимаешь, ты не настоящий санкюлот. Мареско правду говорил,- признаётся Мишель, -ибо я не был настоящим санкюлотом. Несмотря на все его об'яснения, сентябрские убийства казались мне отвратительными: мне было стыдно за нашу республику. Палач всегда останется палачом; будь у него на голове корона, епископская митра или фригийский колпак, это дело не меняет».
Но Мишель не отмежевывается от монтаньяров. Он на их стороне и до самого конца относится к жирондистам, как к врагам народа, с презрением и ненавистью. «Монтаньяры, -вспоминает он, -хотели прежде всего равенства и естественным образом опирались на народ, который стоял за равенство еще более, чем за свободу. Жирондисты,- продолжает он,—я говорю о республиканцах-жирондистах (в этой партии было много роялистов, которые только переменили цвет в ожидании удобного случая изменить республике),— настоящие жирондисты выше всего ставили свободу». Такое противоположение очень близко к тому, что было на самом деле, а еще ближе к известной формуле Луи Блана о принципах индивидуализма и братства. Мишель хочет, однако, быть справедливым. Говоря об обвинениях, которые в свое время выставлялись против жирондистов, он замечает: «Три четверти этих обвинений не имели ни малейшего смысла - теперь мы это знаем, но тогда все им верили. Тогда газеты распространяли их по всей стране; всюду, в самых маленьких деревушках поднимались страшные споры», споры между сторонниками разных партий. Мишель Бастьен остается при убеждении, что если бы победили жирондисты, это было бы величайшим несчастьем. «Итория одного крестьянина» примыкает к якобинской традиции в историографии революции.
В начале четвертой части, озаглавленной «Гражданин Бонапарт», указывается на то, что многие рассказывали историю революции по-своему. Одни утверждали, что до 1789 года народ был счастливее, другие, и именно якобинцы восхваляли все в революции, с чем Мишель не хочет согласиться. Но кто виновен во всех ужасах? Вина—в эгоизме дворян и епископов, а далее это была самозащита народа. В этом томе мы видим Бастьена в центре событий, в самом Париже: он уже сам, своими глазами, видит, что там происходит. Прежде всего, как «подозрительный», он чуть не попадает в крайнюю беду, от которой его спасает одно имя Шовеля, теперь человека известного и влиятельного. А вот одна картина, сохранившаяся в памяти рассказчика, одна из обычных сцен при проезде повозок с осужденными на казнь.« Я голько что перешел мост, как вдруг вижу толпу каких-то беснующихся бездельников; они кричат, пляшут, кувыркаются, размахивают палками и рваными шапками... Вся эта картина стоит передо мною, как живая: я буду видеть ее перед глазами до последнего часа. Все это постепенно удалялось от моих глаз, точно страшный сон: и лошади, и сабли, и красные телеги, и отвратительный сброд свистящий, скачущий и кричащий. Я был уверен, что наша республика гибнет; эти взаимные казни не могли длиться долго; нельзя раз'яснять народу его заблуждения, отрубая людям головы».
«И этих людей, говорит он. называют добродетельными. Я думаю, что мы были не менее их добродетельными в майнцских окопах и редутах и в вандейской грязи. Я нахожу, чго народ поступает очень глупо, давая такие громкие названия этаким надменным господам и окружая их почестями, как каких-нибудь особенных существ». Робеспьер положительно не понравился Бастьену: франт, щеголь, любующийся на себя. в зеркало, как барышня. «Я, - признается рассказчик,- был очень удивлен. Но когда он повернулся к нам лицом, сел и развернул свои бумаги, делая вид, что ничего не слышит, а на самом деле зорко оглядывая из-под очков всех сидящих в зале, мне пришло на ум, что он напоминает лисицу. Лисица ведь самое хитрое и самое чистоплотное животное; она постоянно чистится, моется и прихорашивается с головы до пят. Я подумал про себя: ну. тебе я никогда не стал бы доверять, хоть будь ты в тысячу раз добродетельнее». Есть и забавная сцена, как депуация школьников жалуется Конвенту на своего учителя.
«О, - восклицает он, - какое счастье вернуться домой. Как я устал от этих чрезвычайных добродетельных людей, желающих все держать в своих руках: и народных представителей, и генералов, и солдат, и комитеты, и клубы,—от людей наводящих везде свои порядки, все устраивающих и без жалости казнящих всех, кто осмелится пожелать хоть маленькой дозы милосердия и свободы».
Да, Мишель Бастьен правду сказал, что он не санкюлот. Санкюлотизм создала городская жизнь, а Бастьен - типичный крестьянин, человек земли. В конце концов, он и попадает домой, женится на Маргарите Шовель, обзаводится торговлею, прикупает землицы. Характерно заявление его по поводу падения Робеспьера. Его собеседник в разговоре о событии с удивлением спрашивает: «Ты не веришь в добродетель Робеспьера?».—«В добродетель Робеспьера и Сен-Жюста! - вскричал я, пожав плечами,— читаем мы дальше. - Разве можно верить в добродетель негодяев, умертвивших Дантона за то, что он был лучше и великодушнее их, взятых вместе, за то, что он хотел поставить свободу и милосердие на место гильотины и что при его жизни тираны были немыслимы». Здесь и в других местах у Эркмана-Шатриана, как и у Мишле, честолюбцам противополагается сам народ, хотя в то же время Бастьен продолжает, кроме Дантона, верить еще в Марата.
Свою нелюбовь к жирондистам он унес и в деревню. Их руку он видел в том восстании 13 вандемьера, которое было подавлено гражданином Бонапартом. В уста Шовелю он вкладывает в одном месте рассуждение об участии буржуазии в «этой гнусности», как Шовель называет вандемьерское восстание, — рассуждение о том, что не нужно с этими пронырами смешивать, как он выражается, «честную буржуазию», состоящую, как говорит Шовель дальше, из «детей народа, которые, благодаря уму, образованию и храбрости возвысились над своей средой». Тирада закапчивается пророчеством о будущем единении классов, — т. е. словами, которым осуществиться не было дано ходом истории. Эркману -Шатриану кажется, что разделение буржуазии и народа создано было только конституцией III (1795) года, после чего между буржуазией и народом стала армия, продиктовавшая нации свои законы. Народ предпочел стать солдатом Бонапарта, лишь бы не быть слугою ловких пройдох. Шовелю нет места в жизни при Бонапарте, и в конце романа его арестуют.
На этом и мы покончим с романом Эркмана-Шатриана. Рассказчик к концу своего произведения превратился до известной степени в публициста, захотевшего в очень элементарном историческом построении провести некоторую политическую тенденцию. Это до известной степени испортило его роман, в остальном столь живой, столь красочный. Если, однако, окончательные мысли Бастьена и Шовеля оставить на их ответственности, а не искать в них отражения воззрений самих авторов романа, то в нем схвачено верно то настроение в самой крестьянской среде, которое сделало ее поставщицею солдат Бонапарта, который уравнял всех под своим деспотизмом. Так ведь и было во Франции.
«Истории одного крестьянина» требований, которые можно иред'явить к историку3, пред'явить к политику. Философии истории не учатся по беллетристическим произведениям, как бы хорошо ни были схвачены в них быт, нравы, характеры, настроения, а это все именно и имеется в рассмотренном романе, благодаря чему он, как-никак, и вводит читателя в понимание эпохи.
1) Есть в русском переводе.
крестьян в 1789—1793 г. г Причина этого, однако, была та, что история ликвидации феодального режима почти совсем не была тогда разработана в научной литературе, что, например, меня и подвинуло заняться этим вопросом для своей магистерской диссертации.