Приглашаем посетить сайт

История всемирной литературы. 19 век. первая половина.
Ванникова Н. И., Катарский И. М. Литература на французском языке

ЛИТЕРАТУРА НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

Для франко-канадской литературы первая половина XIX столетия — время постепенного формирования художественного сознания. Переход от первых опытов к развитию литературы в полном смысле этого слова происходил в Канаде (ставшей с 1763 г. английской колонией) в атмосфере сопротивления политике «расфранцуживания», проводимой британским правительством, в обстановке сложного переплетения новых, идущих из Франции идей и преданности старым, консервативно-патриархальным и клерикальным традициям.

В начале века литературная жизнь, как и в предшествующие десятилетия, сосредоточивалась в газетах. Однако в развитии франко-канадской журналистики с 1806 г. — года создания газеты «Ле Канадьен» — открывался новый период. Основанная главой радикально настроенных патриотов Пьером Бедаром (1762—1829) «Ле Канадьен» выражала самосознание сформировавшейся на американской земле франко-канадской интеллигенции. Позднее газета перешла в руки выдающегося журналиста и социолога Этьена Парана (1802—1874) и стала выходить под девизом «наши институты, наш язык, наши законы».

На страницах газет появляются стихи местных, часто безымянных поэтов. Эти стихи представляли собой откровенное подражание Буало и французской поэзии XVIII в. Таковы произведения Жозефа Кенеля (1749—1809), автора шутливых посланий, стихотворных диалогов, буколических и дидактических стихов, и Жозефа Мерме (1775—1820), прославившегося одой «Победа при Шатогее» и «Описанием Ниагарского водопада». Оба они были уроженцами Франции, но, переселившись в Америку, стали первыми канадскими поэтами.

«Послания, сатиры, песни, эпиграммы и другие стихотворные произведения» (1830), принадлежавшая Мишелю Бибо (1782—1857) и посвященная «учителю Буало от ревностного ученика», стала последней данью классицизму в Канаде. В 1837 г. Филип Обер Гаспе-сын заявил: «Век единства миновал. Франция провозгласила Шекспира первым трагиком мира». На страницах газет появляются оды и элегии с откровенными заимствованиями из Ламартина, Гюго, Виньи и под характерными названиями: «Осень», «Зачем отчаиваться», «Грусть», «Народу», «Странник», «Гений леса», «Как ты мрачна, моя душа» и др.

Начиная с 30-х годов, литература во Французской Канаде формировалась под преобладающим влиянием романтических идей. В распространении романтических настроений знакомство с французскими романтиками сыграло важную роль, но восприимчивость к европейским влияниям и характер этих влияний были обусловлены поисками способа самовыражения, адекватного переживаемому моменту, стремлением утвердить свое национальное самосознание.

Первый этап в развитии франко-канадского романтизма — 30—50-е годы — связан с бурным периодом в истории французской Канады. Поколение канадской интеллигенции, сформировавшееся между Июльской революцией во Франции и канадским восстанием 1837 г. — восстанием, к которому привело национально-освободительное движение, — испытало как энтузиазм предреволюционных лет, так и горькую тревогу за само существование своего народа. Поиски соответствующего эпохе художественного воплощения в условиях еще не сложившейся национальной литературной традиции расходились по разным направлениям.

В поэзии предреволюционных и первых послереволюционных лет, отмеченной не только влиянием Ламартина, Гюго и Виньи, но также воздействием песен Беранже, революционной лирики Э. Дебро и К. Делавиня, политические волнения получали непосредственное тематическое выражение: оплакивались несчастья родины, воспевалась свобода, обличались тираны, утверждались суверенные права народа, звучали призывы к борьбе. Отсутствие конкретности и поэтическое несовершенство возмещались гражданским пафосом.

В стихах Франсуа-Ксавье Гарно (1809—1866), будущего историка Канады, родина и свобода — преобладающие темы, порождающие то меланхолические сожаления о прошлом величии, то взрыв энтузиазма, гнева, воодушевления, когда поэт призывает соотечественников «под грозным знаменем свободы» умереть за отчизну. О судьбе франко-канадцев Гарно говорит то прямо, то изображая трагическую участь других народов. Образ Франции возникает как источник ностальгии, как олицетворение свободы, к которой устремлен франко-канадский народ: «И наконец свободу обретя, Европы возмужавшие герои, на форум свой примите младших братьев». В стихах Гарно (как и других поэтов этого периода) используются многие элементы классицистической поэтики, однако они подчинены выражению новых настроений, связанных с романтической неудовлетворенностью ходом истории.

и радикализма, отразилась в предисловиях, содержавших отголоски манифестов французских романтиков, а также в самом обращении к жанру, считавшемуся во Французской Канаде в лучшем случае бесполезным, так как о страстях и морали «все уже сказано в Катехизисе, и гораздо лучше, чем это могли бы сделать Эжен Сю или Александр Дюма» (Э. Паран). Сами же романы были всего лишь ученическими подражаниями второстепенным французским писателям.

В предисловии к первому франко-канадскому роману «Искатель сокровища, или Влияние одной книги» (1837) Филип Обер де Гаспе-сын (1814—1841) решительно отвергает «галантные темы», «буколическую поэзию, свиданья под вязами и одинокие прогулки в роще», поскольку все это могло удовлетворить «лишь праздные дворы Людовика XIV и Людовика XV». «Ныне же, — утверждает писатель, — в наш индустриальный век следует изучать глубины человеческого сердца». Гаспе называет свой роман «историческим» и «романом нравов», поскольку в нем он «описывает события так, как они происходили», и изображает людей такими, «какие они в обычной жизни». В книге упоминаются Бальзак, Дюма, Гюго, Нодье, Ламенне, Шекспир, Байрон, В. Скотт и др. Однако непосредственными учителями Гаспе были французские романисты начала века.

Искатель сокровища — это алхимик Шарль Аман, которого все принимают за безумца и который одержим желанием с помощью черной магии обрести богатство и уважение окружающих. Поскольку для общения с потусторонними силами герою, помимо прочего, нужна рука повешенного, в сюжет романа входит дополнительная фабульная линия, связанная с убийством разносчика Гильмета и попытками героя овладеть рукой казненного убийцы. В этот второй сюжет включены две вставные легенды: о Розе Лятюлип, танцевавшей с дьяволом, и о Родриге Железная Рука, соединявшем в себе все пороки и не боявшемся бога и черта. Кроме того, параллельно истории Шарля Амана в романе развертывается история влюбленного в в его дочь студента-медика Сен-Серана, наблюдателя и аналитика нравов, в портрете которого проступают черты шатобриановского героя («склонность к меланхолии», заставлявшая сторониться «шумного света»). Роман, таким образом, является «мозаикой разнородных элементов». Мрачная, таинственная атмосфера, ситуации и пейзажи, характерные для «готической прозы», сочетаются в нем с темами и образами, возникшими на почве местного фольклора, с картинами народного быта. Мироощущению автора свойственна неудовлетворенность современной действительностью («настоящее время» романа — 20-е годы XIX в.), от которой в известной мере отчуждены оба героя произведения: и Шарль Аман, одиноко грезящий о богатстве в своей нищей, полуразвалившейся лачуге, и Сен-Серан, постигший корыстные основы окружающего мира, в котором не осталось места «истине, душевному покою и гармонии». При этом, несмотря на поэтизацию таинственного и потустороннего, презираемый романтиками здравый смысл не утрачивает своих позиций в мире романа: писатель сожалеет о том, что Шарль Аман «из-за своего невежества осужден всю жизнь гнаться за химерой».

«Искатель сокровища» Гаспе появился в окружении отмеченных аналогичными влияниями рассказов и легенд («Трафальгарская башня» П. Буше де Бушервиля, «Эмма, или Несчастная любовь» Ю. -Ж. Тесье, «Каролина» А. Папино, «Золотой пес» О. Суляра и др.), публиковавшихся начиная с 1835 г. на страницах франко-канадских журналов. Чаще всего содержание этих небольших по объему произведений восходило к фольклорному источнику. Основу сюжета составляли таинственные случаи, страшные истории, переносившие читателя за пределы обыденности: внезапная или насильственная смерть, преждевременное погребение, появление призрака умершего и т. д. Фольклорный сюжет, готическая или мелодраматическая атмосфера сочетались с образом едва намеченного, но непременно меланхолического, в духе Шатобриана, героя.

Второй франко-канадский роман «Влюбленные 1812 года» (1844) Жозефа Дутра (1825—1886), будучи связан с традицией Дюкре-Дюмениля и отмечен влиянием Шатобриана, является вместе с тем переходом к жанру романа-фельетона, попыткой овладения романной техникой А. Дюма и Э. Сю. В предисловии Ж. Дутр защищает жанр романа от обвинения в пагубном воздействии на общественные нравы. Считая «Парижские тайны» Э. Сю «царем романов», Дутр видит достоинство произведения в «раскрытии пороков социальной организации общества». Однако эта важная мысль, высказанная в предисловии к роману, в самом романе не воплощена. Дутр вводит в текст произведения авторские отступления на философские, социальные и моральные темы, но сюжет в нем строится путем простого нанизывания невероятных приключений героев Гонзальва де Р. и Луизы Сен-Фелмар. Роман насыщен событиями: дуэли, похищения, преследования, переодевания, неожиданные встречи и узнавания следуют друг за другом. При этом образы персонажей по-прежнему отмечены определенным влиянием Шатобриана. Так, Гонзальв де Р. бледен, серьезен, задумчив, несет печать тайны на челе и любит уединение.

— войной 1812 г., произведение Дутра нельзя назвать историческим. В нем отсутствует местный колорит, и история (битва при Шатогее) вторгается в роман случайным эпизодом. Отвечая предполагаемому историку, шокированному «столь малым уважением к исторической истине», Дутр писал: «Но мы в свою очередь посетуем ему на то, что он не просветил нас лучше», ибо «что мы знаем об истории Канады, с тех пор как английское господство утвердилось в нашей стране».

— годы сомнений относительно того, сможет ли франко-канадский народ отстоять свое право на существование. Откликом на этот столь характерный для романтизма интерес к собственному прошлому явилась «История Канады» (1845—1848) Ф. К. Гарно. Созданная в ответ на заявление лорда Дарэма о том, что франко-канадцы — народ без будущего, ибо «у них нет ни своей истории, ни своей литературы», «История» Гарно должна была, прославляя героическое прошлое, эпоху колонизации и войн с Англией, реабилитировать национальную честь и утвердить национальное достоинство. Тщательно документируя свой труд, Гарно в концептуальном отношении ориентировался главным образом на французскую романтическую историографию (Гизо, Тьерри, Мишле). Его представления об историческом процессе восходят к заимствованной у Тьерри идее антагонизма наций. Борьба Франции и Англии в Европе, связанная с развитием их национального самосознания, становится у Гарно фоном, на котором развертывается история Канады, продолжающая трагическую оппозицию двух великих наций. Сочетая достоверность с художественной выразительностью, книга Гарно стала памятником национальной литературы. Стремясь передать дух истории, воссоздать колорит событий, Гарно повествует о мужестве первых поселенцев, о подвигах, совершенных в войнах с Англией, создает галерею исторических персонажей. Рассказ о прошлом, исполненном драматических столкновений и героических деяний, становится своего рода национальной эпопеей, в центре которой образ народа с его особой судьбой. Эту определившуюся на земле Америки судьбу франко-канадцев Гарно интерпретирует как непрекращающуюся борьбу — с природой, враждебными индейскими племенами, англичанами — за сохранение и утверждение своей национальности и религии.

Положив начало национальному франко-канадскому мифу, способствуя зарождению настроений романтического мессианизма, «История» Гарно наметила пути дальнейшего развития национальной литературы, стала источником вдохновения для нескольких поколений писателей.

Идея национальной самобытности, воодушевившая Гарно на пристальное изучение истории Канады, породила одновременно интерес к специфике современной канадской действительности. Со второй половины 40-х годов предпринимаются попытки противопоставить начавшемуся развитию романа-фельетона, ориентированного на французские образцы этого жанра и на Купера, произведения более правдоподобные, связанные с изображением своих, канадских нравов. В повести «Земля отцов» (1846) Жозеф-Патрис-Трюилье Лакомб (1807—1863) рассказывает о невзгодах деревенской семьи Шовенов, сначала разорившейся, а затем вновь обретшей свое достояние — землю отцов. В предисловии, обосновывая бесхитростный сюжет и мирную развязку, Лакомб пишет: «Некоторые из наших читателей, возможно, желали бы, чтобы наш рассказ имел трагический конец, может быть, им нравится, когда... повествование обретает черты жанра ужасов, к которому относятся большинство современных романов. Но... мы пишем о стране, нравы которой повсеместно отличаются чистотой и естественностью, и наш очерк... был бы неправдоподобным и даже смешным, если бы он оканчивался убийствами, отравлениями и самоубийствами».

В повести Лакомба намечены характерные «франко-канадские» типы персонажей: трудолюбивый, покорный судьбе отец, сын, уезжающий на поиски счастья и богатства, мать, терпеливо ожидающая его возвращения. Писателя интересует окружающая героев действительность и ее влияние на судьбу людей. Однако описание быта и нравов подчинено в произведении Лакомба выражению антитезы: мирные патриархальные нравы, простые радости деревенской жизни, с одной стороны, нищета и несчастья, которые несет с собой городская цивилизация, — с другой. Не случайно повесть Лакомба находится у истоков «романа верности земле», жанра, в котором утверждалась связь с землей как высшая национальная, социальная и нравственная ценность и который уже с 60-х годов наряду с историческим романом стал ведущим жанром во франко-канадской литературе.

—1890) «Шарль Герен» (1846—1853). Во фрагменте «Французская революция и литература» (1844) Шово, подобно Ж. де Сталь, утверждает, что литература является «выражением общества». Он связывает характер современного литературного развития с изменившейся природой социальных обстоятельств, настаивая на необходимости исторического подхода к искусству: «... из-за того, что проза и поэзия века свободы не говорят языком века деспотизма, разве можно относиться к ним с презрением и утверждать, что они переживают упадок? Нет, господа... они вступили на новый путь развития».

Хотя в «Шарле Герене» есть следы общего для эпохи увлечения Шатобрианом (в начале 1-й главы IV части комментируется отрывок из «Атала», герой романа читает «Мучеников» и т. д.), Шово в какой-то мере использует и бальзаковскую традицию. При этом жанровая специфика произведения оказывается весьма эклектичной. Исполненное социального смысла повествование о том, как обосновавшийся в Канаде делец Вагнер с помощью бесчестных махинаций сгоняет Геренов с их родной земли — отцовского достояния, растворено в описаниях картин быта, живописных канадских пейзажей. Сцены, воспроизводящие местные нравы, обычаи и свидетельствующие о значении религии в жизни франко-канадцев, описание эпидемии холеры, обрушившейся на Квебек в 1832 г., диалоги, в которых возникает облик различных слоев общества, изображение патриотических настроений, озабоченности национальными проблемами накануне революции 1837 г., — все это складывается в выразительную панораму и оправдывает подзаголовок произведения — «роман о канадских нравах».

Но «Шарль Герен» — это также роман о молодом человеке, постигающем опыт жизни. Растиньяковский вариант этой темы намечается в истории Анри Вуазена, который принимает решение любой ценой сделать карьеру и ради восхождения по ступеням социальной лестницы становится интриганом и негодяем. Что же касается главного героя, то движение его сознания, как в просветительском романе, идет от наивных иллюзий, неопределенных мечтаний через смятение чувств, жизненные испытания и душевные потрясения к зрелости и практической деятельности.

Соотнося судьбу Шарля Герена с реальным историческим временем, Шово в начале романа писал о «социальной болезни» (результате английского засилья и консервативной неподвижности Квебека), выражавшейся в том, что для франко-канадской молодежи после окончания коллежа не находилось места в социальной структуре общества. Ограниченность выбора — право, медицина, богословие — и отсутствие вакантных должностей приводили к тому, что молодые франко-канадцы были обречены «на праздность, если они богаты, на голодную смерть или эмиграцию, если они бедны». Итог же, к которому приходит Шарль Герен в финале произведения, отказываясь от ранее избранного адвокатского поприща и обращаясь к земледелию, призван был указать путь и наметить ориентиры. Исполненный поучительности эпилог свидетельствовал, что герой нашел себя, обрел благополучие и реализовал свои патриотические устремления, освоив свободную землю и основав на ней новый приход с церковью, образцовым хозяйством и патриархально-умиротворенными нравами.

—1879). Его поэтическое наследие невелико: 27 стихотворений и поэм, созданных между 1849 и 1862 гг. В 1863 г. Кремази, запутавшийся в долгах, вынужден был уехать во Францию и в Канаду уже не вернулся. Ко второму, французскому, периоду творчества поэта относится его переписка, содержащая размышления о франко-канадской литературе и духовной атмосфере в Квебеке, а также дневник «Осада Парижа».

«лавочников», неспособных подняться над бездуховностью своего существования, и — что еще важнее — отсутствие собственного языка, в результате чего франко-канадская литература обречена быть лишь захудалой провинцией литературы французской.

Кремази считал себя сторонником романтизма. Он восхищался «стилем и способом выражения классицистов», однако утверждал, что их «идеи отжили свой век», «ничего не говорят сердцу и уму», и называл «людьми своего времени» Мюссе и Ламартина. Однако Кремази остался чуждым исповедальному пафосу романтической поэзии, он писал, что не считает возможным «кроить одежду скомороха из своих несчастий». В его поэзии отсутствуют личные мотивы, он пишет лишь о национально существенном или общезначимом. Поэта привлекают патриотические и героические идеалы, приобретающие в его стихах характер всепоглощающей страсти, и тема смерти. Хотя почти все стихи Кремази являются откликом на конкретные события, ему свойственно романтически высокое представление о священной миссии поэта.

Кремази воспевает Канаду, восхищается ее лесами и озерами. Он обращается к прошлому, пишет о первых колонистах и миссионерах, осуждает эмиграцию, сожалея о тех, кто обречен попирать «землю, лишенную воспоминаний». Любовь к родине сочетается в его поэзии с меланхолической интонацией, культом Франции и тоской о героическом прошлом.

«Знамени Карийона», самом известном своем произведении (оно принесло автору славу «национального поэта»), Кремази, развертывая сюжет по эпическому принципу, противопоставляет настоящему героическое прошлое, символом которого становится французский стяг с королевскими лилиями. Старый ветеран, знаменосец армии генерала Монкальма, бережно хранящий эту святыню, решает попытаться изменить ход истории. Он отправляется за океан к французскому королю, чтобы показать пробитое пулями знамя и напомнить о покинутых детях Франции. Но времена изменились, в обстановке Версаля старый солдат понимает всю безнадежность своей попытки воскресить прошлое. Он возвращается в Канаду, чтобы умереть в том месте, где французское оружие одержало последнюю победу, возле знамени, гимном которому завершается произведение.

— из-за океанского далека — он воспринимает через романтически преображенный в творчестве французских поэтов образ его великого предшественника. Поэтому стихотворения Кремази «Восточная война», «Кастельфидардо» и др., полные декламационной патетики в духе «Ориенталий» Гюго, посвящены подвигам солдат Третьей империи. Они для поэта наследники тех, кто сражался под знаменем Монкальма, создавая славные страницы канадской истории.

«Мертвые», «Прогулка трех мертвецов»), приближающихся по своему характеру к жанру философско-религиозной поэмы. В «Мертвых», подготавливая развитие действия пейзажем поздней осени, когда «небо собирает тучи и готовит саван, которым зима покроет мир», поэт, отчуждаясь от мира живых, выступает ходатаем мертвых. Он пишет о том, что покой тех, кто умер, — это иллюзия, которую создают себе живые, чтобы оправдать свое эгоистическое право на забвение, а ведь мертвые нуждаются в памяти и молитве. Уже здесь философско-религиозная концепция пересоздается в глубочайшее личное переживание и намечается характерное для «мрачного романтизма» Т. Готье и Ш. Бодлера сочетание загробной фантастики с натуралистически точными деталями. В «Прогулке трех мертвецов» (1860—1862), незавершенной драматизованной поэме, стремление поэта ответить на мучительный для него вопрос, способна ли плоть человеческая испытывать страдания после смерти, предопределяет усиление бодлеровских акцентов. В одном из эпизодов поэмы Могильный червь, терзающий свою добычу, с дьявольской насмешкой объявляет себя той непреложной реальностью, о которую разбиваются все человеческие мечты.

Сознавая, что подобное произведение должно шокировать читателя, Кремази писал: «Романтическая школа не предпочитает безобразное прекрасному, она принимает природу такой, какая она есть, полагая, что может созерцать, а иногда и воспевать все то, что бог взял на себя труд создать».

литературы — за исключением первых классицистических опытов — совпал с зарождением и развитием романтизма, в котором для франко-канадцев оказалась привлекательной сначала идея свободы, а затем идея национальной самобытности. При этом хотя преимущественным ориентиром для франко-канадских поэтов и писателей являлся ранний французский романтизм, а иногда и предромантизм, это не исключало более поздних романтических влияний, вплоть до Бодлера. Романтические мотивы носили разнородный характер и, не обретая европейской остроты, свободно сочетались с элементами классицистической поэтики, просветительскими тенденциями и отдельными выходами в сторону реализма.