ЗРЕЛЫЙ РОМАНТИЗМ
Хронологические рамки зрелого американского романтизма размыты и условны, как условны границы любого историко-литературного явления. Вехой стал 1837 год. Именно в этом году Соединенные Штаты потряс новый экономический кризис, гораздо более серьезный, чем кризис 1819 г.; президент Джексон передал полномочия Мартину Ван Бюрену, и это было началом конца джексоновской демократии; примерно в то же время в Бостоне возник так называемый трансцендентальный клуб, а в Нью-Йорке — литературно-политическая группа, именовавшая себя «Молодая Америка»; У. Леггет начал издавать «Плейндилер» — один из самых радикальных демократических журналов того времени; О’Салливен приступил к выпуску «Демократического обозрения» («Демократик ревью»), которое полтора десятилетия было ведущим литературно-критическим изданием. В канун 1837 г. Эмерсон опубликовал свое крупнейшее философское сочинение — «Природа», сыгравшее неоценимую роль в эволюции американского романтического сознания; Готорн напечатал «Дважды рассказанные истории»; Эдгар По предложил издателям «Гротески и арабески». Иными словами, события 1836—1837 гг. существенно повлияли на развитие романтической идеологии и эстетики в США, определив специфический характер литературы зрелого романтизма.
Окончание периода значительно менее отчетливо. Кризис романтического сознания и романтической эстетики назревал постепенно. Одни писатели ощутили его раньше, другие — позже. В некоторых регионах романтическая идеология долго еще не сдавала позиций, в других — распад ее был скоротечен. Упадок романтизма приблизительно датируется второй половиной 50-х годов XIX в., по истечении которых в США не появилось более ни одного великого романтического творения.
Литературная жизнь Соединенных Штатов в эпоху зрелого романтизма приобрела живость, динамику, размах, каких не знала прежде. Старшее поколение романтиков еще не ушло со сцены, а уже появились новые имена: Эмерсон, Торо, Уитьер, Лонгфелло, Лоуэлл, Холмс, Готорн, Мелвилл, Уитмен, По, Бичер-Стоу и десятки других, отчасти уже забытых сегодня. Неизмеримо выросло число литературных журналов, среди которых были издания, существенно содействовавшие развитию литературного дела в стране. Но дело, разумеется, не в количестве имен и названий.
«морской роман», исторический роман (в его американском варианте) обрели устойчивые эстетические параметры и заняли прочное место в американской литературе. Более того, некоторые из них получили теоретическое обоснование, например теория рассказа, созданная Эдгаром По, или теория романтического исторического повествования у Готорна. В историческом романе стремительно углублялась философская проблематика, интерес смещался к истории нравов.
Принципы «нового историзма» быстро распространились на все виды и жанры литературы, в том числе на поэзию и драму. Характерным примером здесь может служить творчество необыкновенно популярного поэта Г. У. Лонгфелло. В его исторических поэмах («Евангелина», 1847; «Сватовство Майлза Стэндиша», 1858) и «Новоанглийских трагедиях» («Джон Эндикотт» и «Джайлс Кори, фермер из Сэйлема»), над которыми он начал работать в 1856 г., исторические факты как таковые занимают весьма скромное место; история предстает преимущественно со стороны нравов и нравственности, трактуемых в свете этических понятий XIX в., и нередко обретает очертания легенды.
Не менее радикальные преобразования можно наблюдать и в области «морской прозы». Сравнение ранних образцов американского «морского романа» с маринистикой 40-х годов показывает интенсивную демократизацию жанра, в котором обозначается теперь вполне отчетливо социальная дифференциация морской жизни и принципиально иной подход к изображению «морского характера».
Возникла потребность в новых жанрах или жанровых разновидностях. Об этом свидетельствует «Моби Дик» Мелвилла — синтетический роман, с жанровой точки зрения не имеющий прецедента в истории мировой литературы, а также разнообразные повествования, которые можно объединить общим термином «романтическая утопия».
Никогда раньше, если исключить войну памфлетов в конце XVIII в., американская литература не была столь тесно связана с политической жизнью страны. Литературные группировки, как правило, имели ярко выраженную партийную окраску, и сама литературная борьба рассматривалась как один из аспектов борьбы политической.
социально-политической цели. В качестве показательного примера можно сослаться на аболиционистское течение в американском романтизме. Среди поэтов, гневно выступивших против рабства негров, мы найдем, например, Генри Лонгфелло — почтенного профессора Гарвардского университета, знатока и переводчика европейской классики, популярного лирического поэта. А рядом с ним — Джона Уитьера, фермера, поэта-самоучку, поклонника Бернса, певца новоанглийской деревни и крестьянского труда. В этой же «компании» нам встретится Джеймс Рассел Лоуэлл — бостонский «брамин», возвышенный поэт и язвительный критик. Крупнейшая звезда в этом созвездии — скромная, богобоязненная домохозяйка, обремененная детьми и домашними заботами, Гарриэт Бичер-Стоу. Она была воспитана в строгих традициях пресвитерианской церкви. Ее отец, многочисленные братья, муж, сын — все были священниками. Догматы пуританства, внушенные ей с детства, навсегда остались доминирующим элементом в ее сознании. Уже в ранних статьях, очерках и литературных зарисовках Бичер-Стоу обнаруживаются две тенденции, которые были характерны для всего ее творчества: склонность к морализаторству, к проповеднической наставительности и непреходящий интерес к истории родного края, к жизни, быту и психологии жителей старых новоанглийских поселений. Ее поздние романы и повести — «Сватовство священника» (1859), «Жемчужина острова Орр» (1862), «Олдтаунские старожилы» (1869), «Жители Поганука» (1877) — справедливо относят к школе «местного колорита», в формирование которой она, по всеобщему признанию, внесла существенный вклад.
Сегодня, по прошествии почти полутораста лет, мало кто помнит о ранних очерках и поздних романах Бичер-Стоу. В памяти потомков остался лишь короткий пятилетний период (1851—1856), отданный аболиционистской деятельности. В эти годы были написаны «Хижина дяди Тома» (1851—1852), «Ключ к хижине дяди Тома» (1853) и «Дред, повесть о проклятом болоте» (1856). Из этих сочинений только «Хижина дяди Тома» продолжает и в наши дни волновать и трогать читателя.
Современное литературоведение находит в книге множество недостатков: сентиментальность, проповедь христианской покорности, социальный пацифизм, наивную веру в возможность решить проблему путем нравственного перевоспитания рабовладельцев и работорговцев и т. п. Все это так. Однако слабые стороны романа не могут заглушить его обличительного пафоса, ярко выписанную «живую драматическую действительность» рабства. Писательница представила современникам в конкретных, исполненных реалистической силы образах и сценах весь ужас, всю бесчеловечность рабовладения и, переступая пределы собственных религиозных убеждений, воспела мужество людей, не желающих с ним мириться. В накаленной атмосфере эпохи роман сыграл роль искры в пороховом погребе. Именно это имел в виду Линкольн, когда назвал Бичер-Стоу «маленькой женщиной, из-за которой случилась большая война».
Бичер-Стоу написала «Хижину дяди Тома», Лонгфелло — «Песни о рабстве», Уитьер — «Голоса свободы», Лоуэлл — «Записки Биглоу», Хилдрет— «Белого раба». Эти произведения образовали единый целенаправленный идейный и нравственный фронт, и влияние этого фронта на сознание современников невозможно переоценить.
Существенным фактором, способствующим развитию американской литературы эпохи зрелого романтизма, было зарождение национальной художественной критики, ставшей важной частью литературного процесса. Первыми профессиональными критиками были Эдгар По, Джеймс Лоуэлл, Эдвин Уиппл. В литературных баталиях критики, конечно, сражались в первых рядах. Предметы и поводы, по которым разворачивались жаркие журнальные схватки, были многочисленны и разнообразны, но центральное место среди них, бесспорно, занимал вопрос о национальной американской литературе. Необходимость преодолеть вековую культурную зависимость от бывшей метрополии сделалась очевидной уже в начале века. Десятилетиями раздавались призывы создать свою независимую национальную литературу. Но только в пору зрелого романтизма, когда практически были уже заложены основы самостоятельной американской литературы, со всей остротой встал вопрос о том, какой должна она стать, в каком направлении должна развиваться, что именно должно определять ее «национальность». Началась великая битва за дальнейшую демократизацию литературы, поиски самобытных народных талантов, которые могли бы вырасти в «гомеров масс», говорящих «от имени народа, во имя народа и для народа». По меньшей мере половина всех литературных дискуссий разворачивалась вокруг этой проблемы. В них участвовали и критики, и поэты, и прозаики, от малоизвестных до таких корифеев, как Эмерсон, Мелвилл, Уитмен, По, и даже «старики» — Ирвинг, Купер и Брайант — не остались в стороне.
Америки.
Самый характер социально-политических процессов этой поры порождал двойственную реакцию. С одной стороны, циничный прагматизм все больше утверждался в качестве моральной основы общественно-политических нравов. Личное богатство сделалось мерилом общественного достоинства; великие демократические принципы были обращены в расхожие лозунги, бесстыдно используемые для достижения отнюдь не демократических целей; беспринципность, демагогия, коррупция стали неотъемлемыми атрибутами политической жизни и межпартийной борьбы. Индивидуальное сознание, ориентированное просветителями на «стремление к счастью», которое уравнивалось теперь со стремлением к наживе, все более попадало под влияние средств массовой информации — газет, журналов, брошюр, листовок, ораторских выступлений на всех уровнях, от уличного митинга до заседаний конгресса. Отсюда тенденция к нивелировке личностного сознания, к его «массовидности» и в конечном счете к конформизму.
С другой стороны, те же самые процессы в жизни Америки порождали протест, вызывали к жизни радикально-демократические движения разного толка, от аболиционизма до фрисойлерства, стимулировали развитие общественно-философской мысли, настойчиво искавшей пути к осуществлению идеалов, жестоко подавленных буржуазной цивилизацией.
В зрелом американском романтизме острая критика современных социальных установлений и нравов сочеталась с пафосом демократизации всех областей национальной жизни, и в особенности культуры. При этом сразу же следует оговорить, что и критический, и «конструктивный» аспекты творческой деятельности романтиков не выходили за рамки романтического миропонимания.
Романтики второго поколения пытались выяснить природу антигуманных, антидемократических тенденций в установлениях буржуазно-демократического общества и одновременно найти противоядие, выявить возможности радикальной реформы и возрождения утраченных идеалов. Отсюда очевидное смещение акцентов в художественном освоении национальной действительности. Теперь уже не величие природы и не своеобразие жизненного уклада различных частей страны приковывают к себе внимание поэтов, прозаиков, философов и публицистов. На первый план выдвигается человек, американец, пресловутый «новый Адам». В нем ищут причину всех причин, в том числе и истоки трагической трансформации демократического общества. С ним же связывают и надежды на радикальные преобразования, способные возродить дух подлинной демократии. Интерес к человеческой личности, к ее духовным возможностям, реализованным и особенно нереализованным, сделался главной движущей силой литературного развития в США середины века.
если найти верную точку зрения, легко увидеть, что эти авторы были заняты общим делом — изучением современного американского сознания. У каждого из них была своя область преимущественного интереса: Готорна привлекали вопросы нравственного сознания, его природы, исторической эволюции и современного состояния; По был поглощен исследованием психических состояний человека; Мелвилл изучал интеллект, прорывающийся к основным универсальным законам бытия и пытающийся выяснить положение человека в иерархии систем — от микрокосма индивидуального сознания до макрокосма Вселенной; Уитмен пытался синтезировать самоощущение современника и дать ему адекватное поэтическое выражение. Сосредоточенность на индивидуальном сознании не означала утраты интереса к жизни общества в целом, к проблемам экономического, социального и даже политического характера. Отнюдь не новое уже в литературе противопоставление человека и общества приобрело в романтическом гуманизме усложненный, амбивалентный характер.
Индивидуальное сознание человека интерпретировалось как объект и жертва разрушительного воздействия со стороны действительности. Вместе с тем всякая попытка выявить источник и природу общественного зла вела романтиков к человеку, его нравственному сознанию, психологии. И тогда личность выступала уже как носитель и первопричина зла, в какой бы области оно ни проявлялось. Когда же возникал вопрос о возможности преодоления зла, о прогрессе, о реформе общества, о «революции», если угодно, романтики снова обращались к человеку, к скрытым резервам личности. Каждый из них по-своему представлял пути реорганизации национальной жизни, но любой из них мог бы согласиться с точкой зрения Генри Торо (1817—1862), полагавшего, что состояние общества и государства полностью зависит от духовного мира его граждан и что единственная революция, способная покончить со злом и осуществить подлинно демократические идеалы, — это революция индивидуального сознания. Недаром Л. Н. Толстой, с его приверженностью к идеям самоусовершенствования личности, был горячим поклонником Торо.
Главное произведение Торо — «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) — одно из самых поэтичных небеллетристических сочинений в мировой литературе. Оно возникло на основе дневниковых записей, сделанных автором во время двухлетнего уединения на берегу Уолдена — небольшого озера неподалеку от Конкорда. То была своеобразная утопическая колония «на одного человека», цель которой, однако, состояла не в преобразовании общества и даже не в том, чтобы представить человечеству достойный подражания образец правильной жизни. Она заключалась в выработке «разумной» и «нравственной» позиции, в том, чтобы, отказавшись от общепринятой этической и социально-психологической нормы, отделить истинные ценности от ложных. «Под грязным слоем мнений, предрассудков и традиций, заблуждений и иллюзий... — писал Торо, — постараемся нащупать твердый грунт». Этот «твердый грунт» был необходимым фундаментом революции индивидуального сознания.
Здесь необходимо учитывать еще одно обстоятельство, многое проясняющее в последующей судьбе американского романтизма. Под каким бы углом зрения ни исследовались взаимоотношения личности и общества, в самом процессе исследования накапливались наблюдения и факты, несовместимые с фундаментальными принципами романтического гуманизма. Чем дальше, тем больше выявлялась невозможность объяснять резкое несоответствие между демократическим идеалом и реальной практикой буржуазной демократии особенностями индивидуального сознания личности или даже коллективного сознания отдельных социальных групп. Смутно прорисовывалась новая тревожная мысль, что истоки общественного неблагополучия органически присущи самой системе, заложены в ее краеугольных принципах, что первопричина зла не в нарушении закона, а в самом законе. Чем чаще романтики находили подтверждение этой мысли, тем ближе придвигался общий кризис романтизма. Многоликое зло, открывавшееся пытливому взору на каждом шагу, стало приобретать в глазах романтиков черты фатальности, неодолимости.
Отсюда нарастание трагического элемента в их творчестве. В то же время сомнение в справедливости концепции, позволявшей возводить закономерности бытия к закономерностям сознания, лишало романтиков всякой надежды на преобразование общества через внутреннюю революцию каждой отдельной личности. Невольно напрашивалась мысль, что зависимость между личным сознанием и общественным состоянием обратная, что именно общественное бытие определяет сознание человека. Романтики не были готовы принять эту мысль, ибо она требовала полной методологической переориентации.
Новая Англия с ее глубокими религиозными традициями, пуританским прошлым, которое все еще владело сознанием обитателей Массачусетса, Вермонта и Нью-Хэмпшира, стала генератором новых философских, социальных, политических идей, оплотом борьбы за «новую демократию», центром гуманистического движения.
В 30-е годы Новая Англия превратилась в наиболее развитую индустриальную область страны и стала во главе национального экономического прогресса. Связанные с этим перемены делали особенно ощутимыми резкие противоречия и несовершенство общественной системы, именовавшей себя «американской демократией». Действительность Новой Англии давала богатую пищу критическому уму для размышлений о судьбе человека в новых, «демократических» общественных условиях, притом размышлений не в абстрактных просветительских категориях человека вообще или народа вообще, но применительно к индивидууму определенной эпохи, для которого буржуазный вариант народовластия — часть его неутешительного социального опыта.
Духовный (и литературный) расцвет Новой Англии в 30—50-е годы был обусловлен также подготовленностью новоанглийского сознания к генерации и восприятию идеологических систем определенного типа. Речь идет о традиции, идущей из глубины XVII в., от догматов кальвинизма в их ортодоксально-пуританском воплощении к унитарианству XIX столетия. Эта традиция, вобравшая в себя многообразные сектантские и даже «еретические» модификации протестантизма, дала Америке Дж. Эдвардса, К. Мэзера, Э. Хатчинсон, У. Чаннинга (старшего). Одной из существенных особенностей этой традиции была интроспекция, сосредоточенность сознания на себе самом, на борении Добра и Зла, Бога и Дьявола, Добродетели и Порока в душе человека.
Неудивительно, что именно Новая Англия сделалась поставщиком реформаторских идей в философии, социологии, политике, педагогике, историографии, психологии, этике, эстетике и т. д. Достаточно назвать некоторые имена, чтобы убедиться, сколь мощным было кипение идеологической жизни в Новой Англии: Ральф Эмерсон — философ и поэт, основоположник американского трансцендентализма; Генри Торо — писатель, социолог, естествоиспытатель, создатель теории гражданского неповиновения; Маргарет Фуллер — редактор, журналист, литературный критик, одна из основоположниц женского освободительного движения в США; Бронсон Олкотт — проповедник, философ, основатель «новой педагогики»; Уильям Гаррисон — редактор, издатель, лидер аболиционистского движения... В этот список можно также включить имена литераторов, творчество которых содействовало распространению новых идей ничуть не меньше, чем деятельность философов, историков, педагогов или социологов: Н. Готорн, Г. Мелвилл, Д. Р. Лоуэлл, Г. Бичер-Стоу, Д. Уитьер, Р. Хилдрет.
Наиболее характерным явлением в истории американской культуры эпохи зрелого романтизма была деятельность трансценденталистов и выработанная ими идеология. Это не означает, что трансцендентальная система взглядов увлекла за собой сознание широких масс американцев и получила повсеместное распространение. Напротив, круг адептов транцендентализма не выходил за пределы Новой Англии, да и в самой Новой Англии у них было столько же противников, сколько и сторонников. Существенно, однако, что мысль трансценденталистов очертила круг проблем, тревоживших сознание американских писателей во всех частях страны. Многие из них не слышали лекций Эмерсона, не читали сочинений Торо или Олкотта и даже не отдавали себе отчета в том, что имеют дело с трансценденталистской идеологией. Идеи, как говорится, носились в воздухе. Трансценденталисты не придумали ничего нового. Но они создали систему. Она не была универсальной. За ее пределами оставались многие важные вопросы национальной жизни. Но коренные проблемы, касающиеся прежде всего взаимоотношений общества и человека, получили здесь свое отражение. Заслуга трансценденталистов в том, что они поставили эти проблемы отчетливо и недвусмысленно.
— некий гибрид религиозных и философских представлений. Национальные его корни — в идеологии унитарианства, мировые — в неоплатонизме и в немецкой классической философии, воспринятой преимущественно через труды Кольриджа, Карлейля и Кузена. Трансценденталисты в гносеологии были интуитивистами, в этике — альтруистами, в политике — анархистами, в социологии их привлекали идеи утопического социализма, взятые в их нравственном аспекте. Центральным звеном, связующим воедино все части системы, был всеохватывающий индивидуализм, который покоился на идее тождества микро- и макромиров, индивидуальной и мировой души, человеческого самосознания и Вселенной, естественного и нравственного законов. Идея эта позволяла рассматривать человека как духовный центр Вселенной и уравнивать познание с самопознанием.
теоретиками. Остальные участники «трансцендентального клуба» пытались применить на практике эмерсоновские идеи. Им представлялось, что своих целей — установления гуманных и справедливых отношений между людьми, демократизации общества, укрепления национальной самобытности сознания — они могут достичь посредством универсальной нравственной реформы. С этой точки зрения ядром трансцендентализма следует признать эмерсоновское учение о «доверии к себе», которое Паррингтон справедливо называл апофеозом индивидуализма.
Вопреки широко распространившемуся мнению это учение не отрицает взаимодействия сознания и окружающей действительности, человека и «природы» в процессе познания и выработки нравственного закона. Центральным звеном учения является, несомненно, идея божественности человеческого сознания, или, в терминологии Эмерсона, «души», которая есть частица мировой души, или «сверхдуши». Отсюда мысль о том, что нравственный закон, коему каждый человек подчиняет свое поведение, не может быть навязан извне. Он — продукт самопознания, божественной интуиции и глубоко скрытого в душе нравственного чувства. Истинность такого нравственного закона и его единство гарантируются тождеством микро- и макромиров и универсальностью «сверхдуши».
В целом же американский трансцендентализм представляет собой философскую квинтэссенцию романтического гуманизма и дает бесконечно много для понимания специфики литературного развития Соединенных Штатов эпохи зрелого романтизма. Правда, ни один из четырех великих художников этой поры — ни Готорн, ни Мелвилл, ни По, ни Уитмен — не может быть причислен к трансценденталистам. Более того, все они были настроены относительно эмерсоновских теорий весьма недоверчиво и нередко посмеивались над «трансцендентализмами» (выражение Мелвилла). Но в своей художественной практике они решали те же проблемы, над которыми в теоретическом аспекте ломали голову Эмерсон и его сподвижники.