ВВЕДЕНІЕ.
Взглядъ на испанскую литературу со временъ образованія языка до революціи 1808 г.
I.
ѣсколько общихъ замѣчаній.
Собраніе-ли это біографическихъ свѣдѣній обо всѣхъ болѣе или менѣе замѣчательныхъ людяхъ, посвятившихъ себя въ данной странѣ развитію печатнаго слова? Общій-ли обзоръ всевозможныхъ литературныхъ формъ, усвоенныхъ народомъ для выраженія своей мысли, или-же, наконецъ, послѣдовательное выдѣленіе всѣхъ крупныхъ произведеній, появлявшихся на его языкѣ?
Мы полагаемъ, что исторія литературы должна представлять не только совокупность всего этого, но и нѣчто большее: помимо систематическаго анализа поименованныхъ данныхъ, необходимо, что-бы смѣлый синтезъ обнялъ ихъ единымъ, общимъ взглядомъ и открылъ передъ нами въ цѣломъ обширную сторону человѣческаго духа. Только, отрѣшившись отъ узкой рамки простого біографа, библіофила, или грамматика, можно отчетливо различить всѣ характеристическія особенности, являющіяся плодомъ развитія общества и проникнуть въ его сокровенную нравственную жизнь. Изъ сопоставленія-же, т. е. изъ общей панорамы литературныхъ произведеній различныхъ націй Европы самъ собою получается выводъ o европейской цивилизаціи вообще.
ѣтъ собственной литературы, можно сказать, что y него нѣтъ и самостоятельной жизни.
Книга -- это вѣрное отраженіе нравственнаго образа народа; по ней лучше всего можно судить объ общемъ характерѣ той или другой націи, o ея чувствахъ, надеждахъ, стремленіяхъ. Подъемъ литературнаго духа свидѣтельствуетъ o здоровомъ состояніи общества, и наоборотъ: пустота, легкомысліе, порочность, превратность сужденій являются несомнѣннымъ признакомъ упадка общественныхъ нравовъ, ложнаго направленія умственной силы.
ѣнія, откуда изслѣдуемый предметъ разомъ открывался-бы во всей своей полнотѣ.
Отъ взгляда, прикованнаго къ частностямъ, легко ускользаютъ общіе контуры, или являются блѣдными, неопредѣлеяными; тогда какъ, возвышаясь надъ мелкими подробностями и отводя каждому отдѣльному явленію его мѣсто и время, мы получаемъ тотъ стройный, систематическій порядокъ, что pacчищаетъ обширное поле для проведенія параллелей, для сравненій и точныхъ выводовъ, даетъ возможность приблизиться къ истинѣ.
ѣдованію съ микроскопомъ и скальпелемъ въ рукахъ.
Самыя ничтожныя, мелочныя явленія представляются тогда въ колоссальныхъ размѣрахъ, a все существенно важное стушевывается, исчезаетъ; при отсутствіи общаго, объединяющаго критическаго начала, нѣтъ возможности не только изучить основательно, a даже и увидѣть цѣлое.
Дѣйствительно, не кропотливый разборъ той или другой книги, не характеристика того или другого писателя, даютъ намъ цѣльное понятіе объ умственной жизни всего народа; здѣсь несравненно важнѣе узнать, какъ самъ народъ относился къ различнымъ отраслямъ своей литературы, и въ какой мѣрѣ онѣ вліяли на его нравственный складъ.
ѣчію, роману, -- тогда намъ уже не трудно будетъ опредѣлить его основной характеръ, опредѣлить гораздо глубже и вѣрнѣе, чѣмъ посредствомъ самаго тщательнаго изученія всѣхъ формъ стихотворнаго или прозаическаго стиля.
ѣ существенную важность и разныя біографическія подробности o какомъ нибудь писателѣ, все значеніе, все мнимое величіе котораго часто зиждется на недомысліи его современниковъ? Развѣ это не безплодная работа надъ трупами, не напрасное исканіе свѣта среди могильной тьмы?
Жизнь не тамъ, -- она кроется въ совокупности всѣхъ общественныхъ элементовъ, на нихъ-то и должно быть обращено все вниманіе историка, если онъ хочетъ дойти до главной цѣли своихъ научныхъ изысканій и на основаніи прошедшаго заглянуть въ будущее.
И такъ, не теряя изъ вида цѣлаго, будемъ измѣрять его и изучать по тѣмъ даннымъ, что были дѣйствительной силой, иниціативой, могучимъ рычагомъ въ общественной жизни, -- тогда само собой уяснится, на сколько то или другое литературное произведеніе могло способствовать извѣстному ея складу.
Вѣдь для того, чтобы обозрѣть долину на всемъ протяженіи, необходимо подняться на самую вершину горы, a не останавливаться на первомъ ея выступѣ, на всякомъ незначительномъ возвышеніи.
II.
При сравненіи, даже и поверхностномъ, друхъ языковъ -- латинскаго съ испанскимъ, -- сразу видно, что между ними существуетъ очень близкое родство. Испанскій языкъ можно назвать производнымъ отъ Латинскаго, и это вполнѣ подтверждается исторіей.
Въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ вся Испанія была подчинена римскому владычеству, при чемъ языкъ побѣдителей естественно долженъ былъ перейти къ побѣжденнымъ. Сначала онъ водворился лишь на морскихъ берегахъ, среди колоній, основанныхъ финикіянами, кароѳагенянами, фокейскими греками, a потомъ мало-по-малу распространился и по теченію большихъ рѣкъ: Гвадалквивира, Эбро и Гвадіаны.
ѣется, не сразу привился онъ коренному населенію, иберамъ и кельтиберамъ, которые упорно отвергали его и вмѣстѣ съ исконными нравами и обычаями старались сохранить на своей родной землѣ и свое родное національное слово. Но, раздѣленные между собой на враждующія племена, они искали покровительсутва y своихъ побѣдителей, служили имъ, какъ наемники за извѣстную плату и охотно становились подъ ихъ начальство даже въ своихъ междоусобныхъ войнахъ, вслѣдствіе всего этого латинскій языкъ съ морскихъ и рѣчныхъ береговъ сталъ проникать во внутрь страны, достигъ и тѣхъ гористыхъ пространствъ, что раздѣляютъ Пиренейскій полуостровъ рядами каменныхъ громадъ, какъ Сіера-Морена, Толедскія и Гвадарамскія горы. Уже во времена Серторія, т. е. за восемьдесятъ лѣтъ до началіа христіанской эры, тѣ изъ коренныхъ жителей страны, что пытались когда-то свергнутъ съ себя римское иго, стали добровольно посылать своихъ сыновей въ высшую школу, основанную избраннымъ ими вождемъ, который самъ былъ римлянинъ. Школа эта находилась въ Гуэекѣ и тамъ туземная молодежь усвоивала вмѣстѣ съ языкомъ своихъ побѣдителей и всѣ начала ихъ цивилизаціи.
ѣковъ господства римской имперіи, проникновеніе латинскаго языка во всѣ края Пиренейскаго полуострова не переставало совершаться всюду туземное нарѣчіе должно было отступать; оно удерживалось только съ непоколебимой энергіей въ бискайскихъ провинціяхъ, гдѣ, послѣ двухтысячелѣтняго сопротивленія, сохраняется еще понынѣ, представляя вѣчный предметъ изученія для филологовъ всѣхъ странъ.
Нѣтъ сомнѣнія, что въ этотъ четырехвѣковой періодъ вся болѣе или менѣе интеллигентная часть туземнаго населенія говорила такимъ-же чистымъ латинскимъ языкомъ, какъ и сами римляне. Легкость, съ какой обитатели Пиренейскаго полуострова усвоивали себѣ чуждое нарѣчіе, видна уже изъ того, что въ латинской литературѣ вскорѣ создалась цѣлая школа, извѣстная подъ названіемъ пиренейской или испанической. Въ твореніяхъ Сенеки и Дукана, уроженцевъ Кордовы, ярко выступаютъ и та горячая страстность, доходящая до энтузіазма, и та наклонность къ выспренности, что во всѣ времена были отличительными свойствами сыновъ Андалузіи. Они не могли говорить просто даже и o самыхъ простыхъ предметахъ, ихъ энергичная рѣчъ, проникнутая паѳосомъ, не укладываласъ въ узкія рамки обыденной дѣйствительности, и писатель всегда возвышался надъ нею своими громкими фразами въ философскомъ духѣ. Квинтиліанъ былъ уроженцемъ Калахорры, a Марціалъ, извѣстный своими ѣдкими эпиграммами, не только родился въ Калатаюдѣ, но и оставался тамъ неизмѣнно во всю жизнь. Оттуда онъ поддерживалъ дѣятельное сношеніе со всѣми литературными знаменитостями того времени, -- съ Плиніемъ Младшимъ, съ Ювеналомъ и съ своимъ испанскимъ соотечественникомъ Силіемъ Италикомъ.
Мы не имѣемъ основанія предполагать, что совершившееся такимъ путемъ преобразованіе языка среди высшей и наиболѣе богатой части населенія такъ-же легко могло сообщиться и остальнымъ классамъ. Разумѣется, рядомъ съ этимъ чисто-литературнымъ языкомъ, усвоеннымъ поименованными авторами и аристократическими родами Флоровъ, Колумеллъ, Помпоніевъ Мела и проч., существовало другое, извращенное простонародное нарѣчіе, представлявшее смѣсь первобытнаго туземнаго языка съ разноплеменными словами, заимствованными отъ грековъ, финикіянъ и карѳагенянъ. Именно эта-то смѣсь, осложненная впослѣдствіи вліяніемъ готовъ и сарацинъ, да частыми сношеніями съ провансалами и франками, можетъ съ полной вѣроятностью считаться праматерью настоящаго испанскаго языка.
ѣ V вѣка, великое движеніе народовъ, извѣстное въ исторіи подъ названіемъ нашествія варваровъ, отразилось и на Пиренейскомъ полуостровѣ. Онъ весь былъ заполоненъ этими дикими, разноплеменными, разноязычными ордами, изъ которыхъ каждая стремилась основать свою осѣдлость тамъ, гдѣ уже существовала древняя цивилизація. То были племена алановъ, свевовъ, вандаловъ и готовъ.
Разъединенныя между собой отрасли кельтиберійскаго и римскаго происхожденія, внезапно захваченныя этимъ неудержимымъ потокомъ, поспѣшили соединиться въ тѣсный, небывалый до того времени союзъ. Имъ уже ничего больше не оставалось, какъ только выбрать сообща между всѣми пришельцами тѣхъ, чье владычество могло оказаться менѣе тягостнымъ. Вотъ почему они начали группироватъся вокругъ готовъ, сравнительно болѣе цивилизованныхъ вслѣдствіе ихъ давнихъ сношеній съ римской имперіей, -- то воинственныхъ. то дружественныхъ. Туземное населеніе охотно помогло имъ оттѣснить съ полуострова всѣхъ остальныхъ варваровъ, a потомъ, по прошествіи многихъ лѣтъ, оно уже окончательно и навсегда слилось съ этимъ добровольно избраннымъ племенемъ въ одну нераздѣльную націю.
ѣтняго пребыванія на берегахъ Дуная, они уже успѣли ознакомиться съ латинскимъ языкомъ и теперь, встрѣчая снова ту-же рѣчь то въ чистомъ, то въ искаженномъ видѣ, сразу поняли, что для нихъ будетъ несравненно удобнѣе выражать свою волю побѣжденнымъ на этомъ общепринятомъ языкѣ, чѣмъ на своемъ, никому не понятномъ и никогда не слыханномъ. Къ этому еще присоединялись и политическія соображенія: племя побѣдителей значительно уступало въ численности туземнымъ племенамъ. слѣдовательно явное пренебреженіе къ ихъ языку было не безопасно, оно легко могло вызвать протестъ коренного населенія, т. е. большей силы.
Всѣ главные моменты преобразовательной дѣятельности готовъ легко могутъ быть отмѣчены. Въ концѣ V столѣтія ихъ первый законодатель Эйрихъ стремится еще къ одной только цѣли, -- ввести въ общій, писанный законъ традиціи и обычаи своего народа, вынесенные имъ изъ дальнихъ степей: чувство человѣческаго достоинства, свобода личности, воздержаніе, уваженіе къ женщинѣ, супружеская вѣрность, -- вотъ тѣ великіе завѣты отцовъ, которые онъ желалъ сохранить для потомства во всей ихъ первобытной чистотѣ.
ѣ законы, какіе находитъ исключительжо примѣнимыми къ покореннымъ племенамъ, и водворяетъ ихъ во всей подвластной ему странѣ. Въ этотъ періодъ очевидно не существуетъ еще никакого единенія между двумя народами, каждый изъ нихъ управляется своими законами, своими обычаями, своими судами брачный союзъ воспрещенъ между ними, и говорятъ они на различныхъ языкахъ.
Дѣйствительное сліяніе побѣдителей съ побѣжденными началось только съ VI вѣка и особенно успѣшно совершалось за время царствованія двухъ королей -- Леовигильда и Ревареда. Деовигильдъ вступаетъ въ бракъ съ испанкой и, отвергая древнюю простоту жизни германскихъ вождей, окружаетъ себя царственной роскошью римскихъ владыкъ временъ имперіи. Реваредъ стремится уже съ тому, чтобы дать своему государству, безъ различія народностей, одинаковые законы. Онъ полагаетъ первое основаніе знаменитому кодексу, вначалѣ извѣстному подъ названіями: Godex Wisigotliorum и Forum Judicum, a впослѣдствіи названному въ испанскомъ переводѣ Fuero Juzgo. Этотъ юридическій памятникъ достоинъ изученія не только какъ сборникъ законовъ, какими управлялась Испанія въ VI и VII вѣкахъ, но и какъ образецъ ея стараго языка, являющагося въ переводѣ кодекса по прошествіи еще шести столѣтій. Теперь намъ кажется почти невѣроятнымъ, чтобы изъ этой смѣси искаженныхъ латинскихъ словъ съ испанскими, бывшей общепринятымъ національнымъ языкомъ во времена владычества готовъ, могла образоваться прекрасная, стройная, музыкальная рѣчь Сервантеса и Квеведо.
Огромное вліяніе Рекареда на свое время не ограничивается однѣми законодательными мѣрами: отреченіе его отъ аріансеой ереси и вступленіе въ католическую церковь уничтожаютъ послѣднюю грань между побѣжденными и побѣдителями и служатъ намъ точнымъ указаніемъ того момента, съ котораго начинается постепенное исчезновеніе готскаго языка.
ѣстно, что готы первоначально приняли христіанство по ученію Арія, тогда какъ все мѣстное испанское населеніе исповѣдывало католическіе догматы, сдѣдовательно устраненіе этой религіозной розни въ такую эпоху, когда христіанство было чуть-ли не единственнымъ стимуломъ въ духовномъ развитіи обществъ, является несомнѣнно крупнымъ политическимъ актомъ. Отсюда возникаетъ прочный союзъ между трономъ и духовенствомъ, съ которымъ шли заодно и всѣ выдающіеся умы того времени, еще посвящавшіе себя наукѣ и литературѣ. Но такъ какъ и Церковь, и наука изъяснялись исключительно на латинскомъ языкѣ, то языкъ этотъ вмѣстѣ съ прежнимъ испанскимъ, еще болѣе искаженнымъ подъ вліяніемъ готскаго, -- получаетъ снова такое-же господство на Пиренейскомъ полуостровѣ, какъ до нашествія варваровъ, и это преобладаніе не только не уменьшается въ теченіе всего седьмого столѣтія, но даже еще возрастаетъ въ началѣ восьмого.
Съ того дня, какъ донъ Родриго, послѣдній готскій король, палъ среди долинъ Гвадалеты подъ копьемъ полководца дамаскихъ калифовъ, и до того, когда Изабелла Католическая водрузила кастильское знамя на башняхъ Гранады, -- прошло семьсотъ семдесятъ семь лѣтъ (715--1492). A за весь этотъ долгій періодъ совокупное вліяніе аравитянъ, мавровъ и евреевъ не переставало дѣйствовать на разноплеменное Населеніе Пиренейскаго полуострова. Располагавшіе значительными силами, полные религіознаго одушевленія, аравитяне быстро наложили свою властную руку на владѣнія свергнутыхъ ими готовъ и даже направились далѣе къ берегамъ Сены, съ цѣлью завоевать и Галлію y франковъ.
Впрочемъ, этотъ поступательный періодъ продолжается недолго: уже въ половинѣ VIII вѣка, начавшееся разложеніе центральной дамаской власти и крупная побѣда, одержанная Карломъ Мартеломъ, породили внутреннюю деморализацію среди африканскихъ и азіатскихъ народовъ, значительно охладивъ ихъ воинственный пылъ но въ это время создается кордуанскій калифатъ, которому суждено было просуществовать около трехъ вѣковъ (756--1031). Подъ благодѣтельнымъ правленіемъ первыхъ калифовъ, оставившихъ по себѣ безсмертную память, Андалузія быстро достигаетъ небывалаго разцвѣта, тѣмъ болѣе изумительнаго, что ея цивилизація является какимъ-то блестящимъ метеоромъ среди непроглядной тьмы, окружающей всѣ остальныя европейскія націи; Кордова -- это не только главный городъ великаго государства, это умственный центръ народа, стремящагося къ достиженію мірового значенія. Что-бы окончательно порватъ со всѣми азіатскими преданіями, Калифъ Абдэррахманъ, посредствомъ невиданной роскоши, блеска и великолѣпія, старается привлечь въ свою столицу всѣхъ, кого религіозное чувство въ тѣ времена страстнаго поклоненія святынѣ, a иногда и простое любопытство, побуждало предпринимать самыя дальнія путешествія, не останавливаясь ни передъ какими трудностями. Соорудивъ ту дивную мечеть, что и понынѣ приводитъ въ восторгъ всѣхъ цѣнителей истиннаго искусства, онъ возвелъ Кордову въ достоинство святого города, поставилъ ее въ духовномъ мірѣ народовъ на ряду съ Римомъ и Меккой.
Въ тоже время наиболѣе стойкіе изъ защитниковъ испанской независимости, тѣ, что не хотѣли измѣнить религіи своихъ отцовъ и подчиниться чужеземной власти, -- несмотря на широкую вѣротерпимость, быстро смѣнившую y аравитянъ ихъ первоначальный фанатизмъ, -- удалились на сѣверъ полуострова и тамъ нашли себѣ убѣжище въ Кантабрійскихъ горахъ. Сначала они поселились на возвышенностяхъ Астуріи и Леона, a потомъ спустилисъ въ долины Кастиліи, гдѣ, вмѣстѣ съ независимостью, удерживали въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ свою вѣру, свои законы и всѣ обычаи, существовавшіе въ древней Испаніи до нашествія варваровъ. Главнымъ врагомъ аравитянъ въ этой вѣковой борьбѣ является духовенство: униженное, свергнутое съ высоты богатства и почестей, оно всѣми зависящими отъ него средствами старается возжечь въ народѣ непримиримую ненависть къ побѣдителямъ, неустанно побуждаетъ его къ отмщенію, къ безпощадной боръбѣ, къ пренебреженію собственной жизнью ради святого дѣла, и эти усилія приносятъ свои плоды: среди несчастій и лишеній, побѣжденные проникаются мало-по-малу тѣмъ самымъ фанатизмомъ, что такъ еще недавно обрушился на нихъ всею тяжестью въ лицѣ аравитянъ; духъ прозелитизма, религіозной нетерпимости, мрачными тѣнями ложится на характеръ испанскаго народа и на его литературу.
ѣ послѣ распаденія кордуанскаго калифата, начинается быстрое возрастаніе могущества Леона, Кастиліи и Аррагоніи; окончательное торжеетво христіанства является уже только вопросомъ времени, съ каждымъ днемъ побѣды его расширяются, захватывая все новые и новые города. Однакожъ, вмѣшательство трехъ великихъ африканскихъ племенъ -- альморавидовъ въ XI вѣкѣ, альмоадовъ въ XII и меринидовъ въ XIII, -- надолго еще затягиваютъ рѣшительную развязку.
Наконецъ часъ насталъ: мусульманская цивилизація всюду отступаетъ передъ могучимъ натискомъ христіанскаго знамени. Валенсія, Толедо, Кордова, Севилья, Кадиксъ -- послѣдовательно вырываются изъ рукъ аравитянъ, хотя отчаянныя попытки сопротивленія и происходятъ еще въ течеиіе двухъ вѣковъ то въ цвѣтущихъ долинахъ Дуэро, то подъ стѣнами Гранады, то подъ защитой снѣжныхъ вершинъ Сіеры-Невады. Въ этотъ періодъ крайняго напряженія силъ, мавританскій геній въ послѣдній разъ вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ потухающаго огня въ дивныхъ созданіяхъ Альгамбры и Генералифа; но ни высокая степень просвѣщенія, и совершенство художественнаго развитія не спасли мусульманъ отъ безпощаднаго фанатизма гидальго, борьба могла закончиться толъко полной гибелью одного изъ противниковъ, и аравитяне пали. Послѣдній ударъ нанесла имъ Изабелла Кастильская; послѣ взятія Гранады въ 1492 г., тѣ нзъ побѣжденныхъ, что не могли покинуть Испанію, подверглись всѣмъ послѣдствіямъ неумолимой ненависти своихъ враговъ.
ѣтній періодъ непрерывной борьбы испанскій языкъ не переставалъ совершенствоваться, онъ принялъ уже опредѣленныя формы болѣе, чѣмъ за два вѣка до взятія Гранады. Горячо отстаивая свою независимость, всѣ эти потомки кельтиберовъ, римлянъ, готовъ не забывали своего родного языка, сумѣли сохранить его среди горъ и скалъ, куда бѣжали отъ ненавистной власти аравитянъ. A когда счастье перешло на ихъ сторону, когда, пользуясь разъединеніемъ враговъ, они шагъ за шагомъ начали обратно отнимать свои земли, тамъ зазвучала снова ихъ родная рѣчь, но уже торжествующая. И высшее духовенство, и священники, и монахи говорили по прежнему на томъ чистомъ латинскомъ языкѣ,какимъ написанъ Forum judicum, a міряне, -- всѣ, безъ различія сословій, -- и вельможи, и солдаты, и простые граждане сохраняли свое національное смѣшанное нарѣчіе, устоявшее, какъ мы видѣли, даже и противъ наплыва готовъ.
Тѣмъ не менѣе, вліяніе аравитянъ на складъ испанскаго языка не осталось безслѣднымъ и произвело въ немъ еще большее вырожденіе. Какъ ни сильна была ненависть христіанскихъ племенъ къ религіи Магомета, какъ ни ревниво оберегало свою національность коренное населеніе Иберійскаго полуострова, прежнее народное нарѣчіе все-таки не устояло отъ вторженія въ него множества восточныхъ и африканскихъ словъ. Одинъ изъ лучшихъ испанскихъ лингвистовъ, подробно изучившій кастильскій словарь, утверждаетъ, что въ немъ насчитываются тысячами иностранныя слова то греческаго, то азіатскаго, то африканскаго происхожденія, введенныя, очевидно, аравитянами. Торжественность восточной рѣчи, блескъ и яркость ея образовъ, высокопарная вычурность выраженій должны были прійтись, какъ нельзя болѣе, по вкусу и по характеру сынамъ Андалузіи, такъ что, слившись снова съ католической монархіей Кастиліи и Аррагоніи, они, сами глубоко зараженные азіатскимъ духомъ, привили его и всей остальной испанской націи.
ѣка, этотъ латино-готскій языкъ, съ сильной примѣсью восточнаго, начинаетъ замѣнять собой болѣе или менѣе чистую монастырскую латыиь, онъ проникаетъ мало-по-малу не только въ обиходную національную рѣчь, но и въ самые важные политическіе и административные акты. Альфонсъ VII пишетъ на немъ свои хартіи, даруемыя Овіедо и Авилесу, нѣсколько позднѣе, въ 1206 г., Альфонсъ VIII Кастильскій и Альфонсъ IX Деонскій, заключаютъ на немъ свой торжественный мирный договоръ. Еще черезъ пятьдесятъ лѣтъ языкъ этотъ уже становится чисто-кастильскимъ, онъ служитъ основаніемъ для перевода знаменитаго кодекса forum judicum, и на немъже воспѣваютъ поэты славные подвиги своихъ національныхъ героевъ. Эту эпоху можно считать нарожденіемъ новаго испанскаго языка, ему оставалось тодько установиться, принять опредѣленные законы и сдѣлаться общимъ для всей націи.
ѣкоторые изслѣдователи придаютъ еще важное значеніе его соприкосновенію съ другими нарѣчіямя по ту сторону Пиренеевъ. Отрицать безусловно это вліяніе значило-бы противорѣчить дѣйествительности, но и преувеличивать его тоже не слѣдуетъ. Такія частныя, или мимолетныя соотношенія различныхъ племенъ, какъ брачные союзы, посольства и прохожденія вооруженныхъ отрядовъ черезъ страну, не могли произвести коренныхъ измѣненій въ языкѣ, особенно при общемъ низкомъ уровнѣ цивилизаціи того времени. Кругъ умственной дѣятельности каждаго тогда былъ крайне ограниченъ, читали мало, и, только при совмѣстной жизни двухъ народовъ, -- одинъ могъ проникнуться духомъ другого и воспринять его свойства.
Точно такъ-же историческія данныя противорѣчатъ теоріи Г. Ренуара, этого провансальца систематика, полагающаго, что послѣ паденія римской имперіи во всей католической Европѣ образовался одинъ общій, основной языкъ -- романскій, отъ котораго уже впослѣдствіи произошли всѣ современные южно-европейскіе языки. Въ Испаніи, напримѣръ, не трудно опредѣлить ту демаркаціонную линію, гдѣ провансальское и тулузское нарѣчія встрѣчаются съ кастильскимъ. Несомнѣнно, что первыя были распространены на очень значительной территоріи сѣвера и востока Пиренейскаго полуострова, такъ какъ вліяніе ихъ сохранилось еще и понынѣ на всѣхъ языкахъ различныхъ племенъ, населяющихъ берега Средиземнаго моря, -- каталонскомъ, валонскомъ (langue d'oil), майоркскомъ и проч. Наиболѣе выразительный изъ нихъ, лимузенскій, -- долго оспаривалъ y кастильскаго право на исключительное господство въ Испаніи. Въ то время, какъ по волѣ Фердинанда Святого переводился Forum Judicum на общепринятый кастильскій языкъ, Яго-Завоеватель, король аррагонскій, повелѣлъ своимъ придворнымъ историкамъ записать всѣ важнѣйшія событія его царствованія на лимузенскомъ нарѣчіи.
Въ этихъ двухъ историческихъ памятникахъ первообразы современнаго испанскаго языка являются намъ совершенно различными, a такъ какъ съ ХШ вѣка можно прослѣдить уже съ несомнѣнной точностью постепенное развитіе слова въ обоихъ государствахъ, то мы легко убѣждаемся, что хотя въ каждой странѣ, гдѣ господствовалъ латинскій языкъ, неизбѣжно слагались смѣшанныя нарѣчія, которыя пожалуй и можно назвать романскими, но слагались неодинаково; ихъ коренное, національное несходство уже само собой отрицаетъ существованіе универсальнаго романскаго языка, образовавшаго будто-бы всѣ нарѣчія южной Европы.
III.
ѣ.
Въ героѣ названной поэмы намъ представляется два лица:
ѣйствительно существовавшее во второй половинѣ XI вѣка, o чемъ свидѣтельствуютъ какъ христіанскія, такъ и мусульмайскія лѣтописи, вполнѣ согласныя между собой во всѣхъ главныхъ эпизодахъ его жизни.
Настоящее имя этого воина-героя было Родриго Діасъ, сохранился даже его брачный договоръ (cartas de arrhas) съ доньей Хименой, дочерью Діего, графа Асіурійскаго. Когда именно родился онъ, правда неизвѣстно, относительно-же времени смерти имѣются вполнѣ точныя свѣдѣнія.
ѣхъ кастильскихъ поэтовъ; это Сидъ Кампеадоръ, жизнь котораго переполнена самымй невѣроятными, баснословными и часто противорѣчивыми приключеніями, въ немъ соединяетея все, что только есть возвышеннаго, благороднаго въ человѣческой природѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не чуждъ ни заблужденій, ни даже страстей и пороковъ евоего времени. Сидъ, на арабскомъ языкѣ значитъ эмиръ, вождь; одаренный богатырской силой, мужествомъ, отвагой, справедливостью, онъ одинаково внушаетъ повиновеніе своей волѣ какъ мусулъманамъ, такъ и христіанамъ. Campeador, въ точномъ значеніи слова -- боецъ, воитель, но въ болѣе широкомъ смыслѣ это олицетворенный геній военнаго дѣла, -- глубоко свѣдущій, всегда бодрствующій, безошибочно опредѣляющій время и мѣсто рѣшительныхъ битвъ. Нерѣдко онъ является предводителемъ какой нибудь вольной шайки удальцовъ, которымъ горныя ущелья служатъ укрѣпленіемъ, a станомъ -- цвѣтущія долины.
Донъ Родриго, умершій въ 1099 году, болѣе трехъ вѣковъ оставался неисчерпаемымъ источникомъ вдохновенія для тѣхъ патріотовъ поэтовъ, что на всѣ лады воспѣвали торжество Креста и униженіе двурогой Луны. Въ его лицѣ испанскій народъ прославлялъ свои собственные подвиги, онъ видѣлъ въ немъ Ахиллеса въ войнѣ, полной еще большихъ превратностей, еще болѣе упорной и продолжительной, чѣмъ Троянская.
Со времемъ Корнеля, французы привыкли видѣть въ Сидѣ только выразителя страстной любви, соединяющей его съ Хименой, да горячаго сыновняго чувства, въ силу котораго онъ становится мстителемъ за своего отца, убійцей графа Гормаза. Но не такимъ явится передъ нами этотъ поэтическій образъ, если мы взглянемъ на него съ другой, болѣе широкой точки зрѣнія: воинственный пылъ, гордая замкнутость, непреклонная воля, независимость подъ видомъ покорности, -- вотъ что представляетъ его живымъ символомъ слагающейся національности со всѣми ея характерными чертами.
презирающій изнѣженную придворную аристократію, признающій одно только истинное величіе, -- величіе геройства; съ гордымъ челомъ, съ обнаженнымъ мечомъ, всегда являющійся первымъ среди битвъ, вооруженной рукой отнимающій себѣ богатую добычу, и въ тоже время -- идеальный семьянинъ, горячо любящій жену и дѣтей, -- развѣ не такимъ остается и понынѣ кастильскій гидальго, полный господинъ самому себѣ, который не смотря на весь свой религіозный фанатизмъ и самоотверженную преданность монархической идеѣ, все-таки ставитъ выше всего свое личное достоинство.
ѣрнымъ рыцаремъ своего короля, но и тутъ, -- посмотрите, съ какой смѣлостью онъ говоритъ передъ Альфонсомъ VI, когда, по порученію кастильскихъ вельможъ, требуетъ торжественной клятвы отъ будущаго государя въ томъ, что онъ не принималъ участія въ убійствѣ своего брата, короля Санчо, которому долженъ былъ наслѣдоватъ.
Вотъ какъ передаетъ намъ этотъ фактъ епископъ Пруденцій Сандовальскій въ своихъ лѣтописныхъ сказаніяхъ:
"Когда король взошелъ на эстраду, чтобы всѣ его видѣли, донъ Родриго Діасъ предсталъ передъ нимъ и, раскрывъ священную книгу, заранѣе положенную на алтарь, потребовалъ произнесенія клятвы надъ нею. Альфонсъ VI безпрекословно возложилъ на нее руки, и донъ Родриго сказалъ ему: король донъ Альфонсъ, мы требуемъ отъ васъ присяги въ томъ, что вы не были причастны убійству вашего брата, короля дона Санчо, ни прямо, ни косвенно. Если-же убійство совершено вами, и вы не сознаетесь въ немъ, или откажетесь оправдать себя клятвой, то заслужите той самой смерти, какой погибъ вашъ братъ. Тогда не только гидальго-кастильянецъ, но и всякій простолюдинъ, даже пришлецъ изъ чужой земли, -- будетъ въ правѣ убить васъ.
"На эту рѣчь король и рыцари единогласно отвѣчали: Аминь.
"Тогда снова возвысилъ голосъ Родриго Діасъ: вы призваны дать намъ клятву въ томъ, что убійство государя совершено не съ вашимъ участіемъ и не по вашему внушенію. Король и рыцари отвѣтили: Аминь. Въ случаѣ ложной присяги, или отказа отъ нея, -- продолжалъ Родриго, -- вы не минуете той-же смерти, какой погибъ вашъ братъ. Тогда послѣдній простолюдинъ въ правѣ убить васъ, будь онъ не гидальго, даже не кастильянецъ и не леонецъ, a пришлецъ нзъ чужой земли.
"И король, блѣднѣя, промолвилъ: Аминь.
"Въ третій разъ повторилъ Родриго тѣ-же самыя слова, на что король и рыцари снова отвѣтили: Аминь.
ѣть собою раздра женный смѣлостью дона Родриго, онъ гнѣвно сказалъ ему: Родриго Діасъ, къ чему этотъ дерзкій допросъ? Нынче ты гордо пытаешь меня, a не дальше, какъ завтра, станешь униженно лобызать мою руку. Родриго отвѣчалъ: Если вы вознамѣритесь поступить со мной несправедливо, то есть другія земли, гдѣ умѣютъ цѣнить гидальго по ихъ истинному достоинству. Нѣтъ, вы не уклонитесь отъ чести въ отношеніи ко мнѣ, если хотите, чтобы; я, оставался вашимъ вѣрнымъ вассаломъ.
"Король однако-жъ не забылъ смѣлыхъ рѣчей Родриго и уже никогда не питалъ къ нему искренняго расположенія".
"Облеченные, верховной властью не терпятъ свободнаго духа въ своихъ подданныхъ", -- добавляетъ оіъ себя лѣтописецъ.
Какъ-же далеки отъ исторической правды тѣ отношенія кастильскаго короля къ его приближеннымъ, какія представляетъ намъ Корнель въ своей знаменитой трагедіи!
Самымъ драматическимъ эпизодомъ во всей поэмѣ является бракъ двухъ дочерей Сида съ графами Карріонскими. Мы должны хотя мимоходомъ, остановиться на этомъ эпизодѣ, потому что здѣсь выступаютъ на первый планъ семейныя чувства, влагаемыя испанской націей въ душу ея героя, и, поставленный лицомъ къ лицу съ родовой аристократіей, онъ особенно ярко выражаетъ превосходство личныхъ доблестей надъ мнимымъ значеніемъ такъ называемой благородной крови.
ѣстѣ съ тѣмъ онъ всей душой принадлежитъ народу. Независимый духъ гидальго, всѣми презираемая чернь, даже униженные и побѣжденные мусульмане находятъ въ немъ горячаго защитника противъ своеволія и хищническихъ стремленій придворной знати. Кромѣ того, онъ по преимуществу человѣкъ дѣла, т. е. другъ труда и противникъ всякой праздности. Когда ему приходится являться во дворецъ, онъ съ гордымъ презрѣніемъ относится къ изнѣженнымъ фаворитамъ., не стѣсняясъ высказываетъ имъ самую рѣзкую правду, чѣмъ и возбуждаетъ къ себѣ тайную ненависть, съ примѣсью невольнаго страха
Въ поэмѣ, король Альфонсъ, ради политическихъ расчетовъ, замыслилъ соединить бракомъ двухъ дочерей Сида съ двумя изъ своихъ вѣрныхъ вассаловъ, графами Карріонскими, и оба они, хотя не охотно подчиняясь волѣ своего государя, отправляются въ Валенсію, -- въ этотъ обширный, прекрасный ropoдъ, что еще недавно былъ отбитъ y мавровъ мечомъ Кампеадора и отданъ кастильской державѣ. Тамъ они видятъ, невольно сознаютъ унижающее ихъ превосходство этого народнаго героя, котораго должны назвать своимъ тестемъ, и y обоихъ зарождается глубокая ненависть къ нему. Но, какъ низкіе трусы, они обращаютъ свое мщеніе не на сильнаго, a на ввѣренныхъ имъ женъ, и, послѣ совершенія брака, вмѣсто того, чтобы ввести ихъ въ свои дома полными госпожами, покидаютъ безпомощными среди пустыни, вдали отъ родного жилища, безъ всякихъ средствъ къ пропитанію, даже безъ одежды.
ѣрной кары, и тутъ-то проявляетъ Сидъ всѣ свои душевныя качества.
При первой вѣсти o нанесенной ему кровной обидѣ, онъ чувствуетъ глубокую, безмолвную скорбь, a потомъ со всею силою своего горячаго, страстнаго темперамента принимаетъ безповоротное рѣшеніе. Съ той минуты -- непоколебимо твердый, неумолимый, онъ уже не остановится, не отступитъ отъ правой мести, пока не покараетъ виновныхъ и не смоетъ пятенъ позора съ своихъ безвинныхъ дочерей.
ѣ, такъ и во всей поэмѣ выступаетъ на видъ то отличительное свойство испанской литературы, что характеризуетъ ее съ самаго возникновенія. Это не красота, не грація, не изящество, a напряженная сила выраженія чувства. Придать наибольшую мощь всякому душевному движенію, выразить страсть глубокую, бурную и въ тоже время сдержанную, сосредоточить всѣ свои способности на проявленіи мрачно-могучаго національнаго духа, вотъ, къ чему стремилось поэтическое творчество испанскаго народа.
Эти-то созданія народной фантазіи, основанныя на вѣковыхъ преданіяхъ, и представляютъ въ совокупности то цѣлое, что извѣстно подъ названіями Поэмы и Романсовъ o Сидѣ. Имена ихъ авторовъ никому невѣдомы, только судя по различію отдѣльныхъ частей поэмы, можно предполагать, что въ составленіи ея участвовало по крайней мѣрѣ четверо стихотворцевъ различныхъ эпохъ. Но такое предположеніе не имѣетъ за собой никакихъ твердыхъ данныхъ, и намъ кажется болѣе вѣроятнымъ, что y этой эпопеи не было своего Гомера. Въ ней каждый стихъ, полный непосредственнаго чувства, является какъ-бы созданіемъ цѣлаго народа, это не единичное творчество, a совокупная работа безчисленныхъ умовъ, страстное напряженіе коллективной мысли, проникнутой духомъ борьбы и стремящейся пробудить этотъ духъ во всей націи изображеніемъ славныхъ подвиговъ ея героя да перспективой богатой добычи, которой можно овладѣть только съ оружіемъ въ рукахъ.
Здѣсь не слѣдуетъ искать ни опредѣленнаго плана, строго выдержаннаго во всѣхъ подробностяхъ, ни логичныхъ выводовъ, это просто нестройный рядъ разнообразныхъ сценъ и событій, ничѣмъ не связанныхъ между собою, кромѣ одного и того-же главнаго дѣйствующаго лица, являющагося всюду. Такой характеръ поэмы лишаетъ ее всякой аналогіи съ Иліадой, или Энеидой и, напротивъ, сильно приближаетъ къ нашимъ эпическимъ пѣснямъ (chansons de geste) o Роландѣ и къ сѣверной Поэмѣ o Нибелунгахъ съ ея духомъ древняго германизма.
ѣмъ, чѣмъ современная пресса служитъ для настоящихъ обществъ. Въ нихъ испанскій народъ XII и XIII вѣковъ выражалъ свои горячія стремленія, изливалъ самыя задушевныя чувства и мысли; въ нихъ мы находимъ такія яркія черты нравовъ и всей внутренней жизни исчезнувшаго общества, какихъ не найдемъ въ научныхъ изслѣдованіяхъ даже наиболѣе даровитыхъ и добросовѣстныхъ историковъ.
ѣтъ еще ни правильности, ни изящества. Поэтическое искусство видимо пребываетъ въ младенческомъ состояніи, чуждомъ всякаго понятія o строгой гармоніи. Музыкальный тактъ стиха едва уловимъ, окончанія или совсѣмъ лишены созвучія, или ограничиваются его слабымъ подобіемъ.
Количество слоговъ также не всегда одинаково: въ иномъ стихѣ ихъ не болѣе двѣнадцати, въ другомъ насчитывается до двадцативосьми, a если случайно является при этомъ правильная риѳма, то выраженная мысль, какъ-бы укрѣпленная ею, дѣйствуетъ еще сильнѣе.
ІV.
Дворъ короля Хуана II -- Возрожденіе.
Кастильскій народъ, исключительно занятый своей борьбой съ аравитянаи, искавшій въ поэзіи лишь возбужденія къ этой борьбѣ да прославленія своихъ подвиговъ, получаетъ во второй половинѣ XIII вѣка сильный умственный толчокъ, который сразу даетъ иное направленіе его дѣятельности. Мы разумѣемъ здѣсь знаменательную эпоху царствованія Альфонса X, названнаго Мудрымъ (или Ученымъ -- el Sabio) и, конечно, вполнѣ заслужившаго такое наименованіе, потому что въ тѣ времена невѣжества и умственной тьмы онъ первый стремится къ свѣту, ко всему, что возвышаетъ человѣческій духъ. Его долгое царствованіе (оно продолжалось 32 года, 1252--1284) не было ознаменовано ни громкими побѣдами, ни крупными территоріальными пріобрѣтеніями, государство оставалось при немъ все въ тѣхъ-же границахъ, какъ при Фердинандѣ Святомъ. Но тѣмъ не менѣе, этотъ монархъ по праву можетъ быть названъ великимъ за свою грандіозную попытку преобразовать грубое, необузданное общество, исключительно проникнутое воинственнымъ духомъ, -- въ мирную, просвѣщенную націю, стремящуюся къ прогрессу во всѣхъ отрасляхъ знанія, и тѣмъ положить начало ея умственному и нравственному совершенствованію.
ѣдь переходъ отъ грубой лагерной жизни къ мирному культу искусствъ и наукъ вообще совершается трудно и медленно. Частыя возстанія крупныхъ вассаловъ въ продолженіе всего царствованія Альфонса X, та легкость, съ какой онъ былъ свергнутъ съ престола чвоимъ роднымъ сыномъ Санчо Храбрымъ (el Bravo), наконецъ, кровавыя междоусобныя войны, отмѣтившія позднѣйшія царствованія Педро Жестокаго и брата его Генриха Трастамарэ, -- все это ясно показываетъ, что народъ сильно противодѣйствовалъ попыткамъ мирнаго преобразованія и смягченія его нравовъ, что умственные интересы упорно отодвигались имъ на послѣдній планъ. Тѣмъ не менѣе, при историческомъ обзорѣ первыхъ лѣтъ XIV вѣка, нелъзя не замѣтитъ рѣзкой перемѣны въ характерѣ всѣхъ литературныхъ произведеній, появлявшихся тогда въ Испаніи; въ нихъ уже нѣтъ того замкнутаго, исключительнаго, національнаго духа, какимъ проникнуты пѣсни o Сидѣ, и это всецѣло объясняется тѣмъ, что съ воцареніемъ Альфонса X Кастилія открыла широкій доступъ чужеземнымъ вліяніямъ, она воспринимала ихъ, подчинялась имъ и, уже не ограничиваясь однимъ родомъ литературы, усвоивала всѣ ея отрасли, всѣ направленія.
Въ доказательство того, что мы не преувеличиваемъ значенія дѣятельности Альфонса X, отмѣтимъ здѣсь мимоходомъ, хотя главнѣйшіе изъ оставленныхъ имъ историческихъ памятниковъ достаточно и одного нашего краткаго перечня, чтобы судитъ, какъ далеко опередилъ свой вѣкъ этотъ монархъ, и какъ сильно онъ долженъ былъ вліять на своихъ современниковъ. Къ его же вліянію мы смѣло можемъ отнести и перемѣну въ направленіи кастильскаго двора, совершившуюся въ царствованіе Хуана II (1406--1454).
Прежде всего укажемъ на такъ называемыя Альфонсовы Таблицы, составленныя съ цѣлью ознакомить народы запада со всѣми астрономическими открытіями восточныхъ ученыхъ. Составленіе этихъ таблицъ было поручено Альфонсомъ X. астрономамъ различныхъ странъ, преимущественно же мусульманскихъ; пятьдесятъ свѣдущихъ мужей собрались по его призыву въ Толедской обсерваторіи и въ теченіе четырехъ лѣтъ непрерывно работали надъ усовершенствованіемъ этого изобрѣтенія. Итакъ, въ довершеніе побѣды надъ аравитянами силою оружія, Альфонсъ X сумѣлъ воспользоваться и плодами ихъ науки, добытыми въ пору ея самаго яркаго процвѣтанія.
Какъ законодателъ, Альфонсъ X оставилъ по себѣ три великіе памятника: первый -- Espejo de todas los derechos (Зерцало всѣхъ правъ) -- сводъ законовъ Леона и Кастиліи, второй -- Fuero real, вызванный необходимостью ввести извѣстное единство въ противорѣчивые сборники обычнаго права городскихъ общинъ, и наконецъ третій -- las Siete Partidas {Этотъ сборникъ названъ такъ вслѣдствіе его раздѣленія на семь частей.}, послужившій восполненіемъ всѣхъ пробѣловъ, какіе оставилъ Fuero juzgo въ узаконеніяхъ каноническихъ, политическихъ, уголовныхъ, и въ самыхъ формахъ судопромзводетва.
ѣ публичные и Оффиціальные акты писались впредь по испански и, не довольствуясь обнародованіемъ этого указа, самъ первый привелъ его въ исполненіе, изложивъ начало лѣтописной исторіи Кастиліи на своемъ національномъ языкѣ. Таково происхожденіе его Хроники, и хотя въ ней не всегда точно отдѣлена правда отъ вымысла, но уже самый починъ въ такой трудной задачѣ для того времени придаетъ этой попыткѣ значеніе громадной заслуги. Примѣръ, явленный свыше, конечно, не могъ остаться безъ подражателей, и дѣйствительно, въ теченіе слѣдующихъ двухъ вѣковъ, мы видимъ, что самые выдающіеся дѣятели на поприщѣ кастильской политики посвящаютъ свой трудъ составленію современныхъ лѣтописей для будущихъ поколѣній, такъ повѣдалъ намъ канцлеръ Лопецъ де Айяла o враждѣ Педро Жестокаго съ Генрихомъ Трастамарэ, такъ же явилась впослѣдствіи подробная исторія возвышенія и паденія коннетабля Альваро де Яюна, записанная однимъ изъ самыхъ близкихъ его друзей.
ѣніе o степени умственнаго вліянія Альфонса X. Нѣкоторые историки стараются увѣнчать его и поэтическимъ ореоломъ, приписывая ему два произведенія въ стихахъ: одно изъ нихъ извѣстно подъ заглавіемъ las Querellas (Жалобы), другое -- сборникъ гимновъ въ честь Богородицы. Но оба эти опыта лучше было-бы оставить въ забвеніи, или не относить къ творчеству Альфонса, такъ какъ сами по себѣ они совершенно ничтожны и если имѣютъ еще какое нибудь значеніе, то развѣ, какъ доказательство, что дѣятельноеть этого просвѣщеннаго монарха не ограничивалась покровительствомъ наукѣ, усовершенствованіемъ законодательства, началомъ историческаго изслѣдованія своей страны, a простиралась также и въ область поэзіи, онъ изучалъ всѣ роды литературы, выискивалъ лучшія стихотворныя формы, наиболѣе примѣнимыя къ испанскому языку.
Извѣстно, что король Альфонсъ вводилъ въ свое отечество множество иностранныхъ произведеній и привлекалъ въ свою столицу выдающихся поэтовъ. Учевые аравитяне и евреи, призванные въ Толедо для составленія астрономическихъ таблицъ, -- какъ люди многосторонне образованные, несомнѣнно повліяли и на кастильскую литературу, ихъ понятія o художественномъ творчествѣ стали господствующими среди испанскихъ писателей, отразились и на выборѣ сюжетовъ и даже на самомъ скдадѣ литературной рѣчи, принимающей съ того времени совершенно иной характеръ мы уже замѣчаемъ въ ней обиліе фигуральныхъ украшеній, отсутствіе простоты, словомъ, -- тотъ вычурно-блестящій восточный колоритъ, что былъ еще такъ недавно почти въ полномъ презрѣніи y испанцевъ.
Гимны въ честь Богородицы написаны на галиційскомъ нарѣчіи. Король, вѣроятно, желая тѣснѣе сблизить съ центромъ своего государства отдаленную Галицію, оказывалъ особое покровительство тѣмъ талантамъ, что нарождались въ области другого святого города -- Сантъ-Яго де Компостелла. Надо полагать, что въ этомъ уголкѣ Испаніи уже возникала тогда будущая плеяда поэтовъ, такъ какъ нѣсколько позднѣе изъ нихъ разомъ появляются два: Маціасъ, по прозванію Влюбленный (el Enamorado), -- прослывшій образцомъ постоянства и вѣрности въ любви, и Родриго дэль Падронъ, позтическія творенія котораго и понынѣ занимаютъ видное мѣсто въ испанской литературѣ.
ѣйствію на кастильскую поэзію присоединялисъ еще прежнія пѣснопѣнія трубадуровъ на лимузенскомъ нарѣчіи и труверовъ на оильскомъ, несмолкавшія во все время царствованія Альфонса X и усердно поощряемыя имъ. Распространеніе въ Испаніи мистически восторженной, страстной поэзіи этихъ провансальскихъ бардовъ, a также и увлеченіе рыцарскими романами въ духѣ временъ короля Артура и Карла Великаго были прямымъ слѣдствіемъ литературныхъ сношеній, установившихся между населеніями по обѣ стороны Пиренеевъ. Подъ тѣмъ-же вліяніемъ значителъно измѣнилось въ Кастиліи и общее понятіе o любви, даже въ народныхъ пѣсняхъ. Не семейныя добродѣтели -- супружеская вѣрность, родительскія и сыновнія чувства -- вдохновляютъ теперь поэтовъ, но безпредѣльная рыцарская преданность дамѣ своего сердца, страстное обожаніе ея до гроба, это является главнымъ мотивомъ всей поэзіи Маціаса и съ той поры становитея общимъ идеаломъ. Въ тоже время прежнее стремленіе къ правдѣ въ литературномъ творчествѣ, къ точному и вѣрному воспроизведенііо дѣйствительности, смѣняется наклонностью къ сказочно-романическому, ко всему, стоящему внѣ естественныхъ законовъ.
Въ теченіе всего XIV столѣтія это чуждое вліяніе, не ослабѣвая, дѣйствуетъ на духъ и языкъ кастильской литературы. Вдохновенная, часто необузданная поэзія трубадуровъ смѣняется умѣренной, ограниченной извѣстными правилами, введенными съ учрежденіемъ академій Веселой науки (Gaya Sciencia) и Тулузскихъ Флорійскихъ Игръ (Jeux Floranx). Сначала Барселона, a за ней и (зачеркнуто:Тиракона) послѣдовали примѣру Гасконскаго города, и вотъ эта-то дѣланная поэзія, или, лучше сказать, пародія на нее, съ той поры, къ сожалѣнію, проникла въ Кастилію, сообщивъ ложное направленіе и уму ея и фантазіи.
ѣжей поэзіи, какой проникнуты пѣсни o Сидѣ! Искусственность, вычурность, поддѣльный паѳосъ -- смѣнили искренность чувства и простоту его выраженія. Хотя во внѣшней формѣ замѣчается значительное усовершенствованіе, болѣе связи и выдержки въ стихахъ, но за то насколько-же меньше въ нихъ жизненной правды и дѣйствительнаго одушевленія!
Съ воцареніемъ Хуана II (1406--1454) увлеченіе литературой охватило почти всю испанскую аристократію. Наиболѣе крупные, выдающіеся писатели группируются около трона, дворецъ, принявшій характеръ академіи, сохраняетъ его въ теченіе полувѣка, и мы видимъ, какъ тѣже именитые сановники, что добивались почестей исключительно на военномъ поприщѣ, съ оружіемъ въ рукахъ, теперь мирно состязаются на литературныхъ конкурсахъ, стремясь къ иной, болѣе возвышенной славѣ. Донъ Энрике де Вильена, гросмейстеръ ордена Калатравы, и маркизъ де Сантильяна принадлежали къ числу самыхъ значительныхъ людей въ Испаніи, на нихъ было возложено наибольшее бремя административныхъ и политическихъ дѣлъ, но это однакожъ не мѣшало ни тому, ни другому горячо отдаваться литературному труду.
Правда, что общее настроеніе той эпохи было особенно благопріятно литературѣ, такъ-же сильно увлекавшей почти всю Европу. Это именно то время, когда созданія Данта, Петрарки, Боккачьо быстро распространялись изъ Италіи по всему свѣту, когда каждый языкъ латинскаго происхожденія стремился приблизиться къ этимъ великимъ образцамъ. Одновременно и лучшія произведенія древняго языческаго творчества выступили вдругъ изъ мрака забвенія и стали прививаться европейскимъ странамъ, всюду возбуждая горячій энтузіазмъ. Испанія не оставалась безучастной во всемъ этомъ великомъ умственномъ движеніи, именуемомъ эпохою Возрожденія; въ средѣ своихъ высшихъ образованныхъ классовъ она жадно поглощала массу разнородныхъ книгъ, разомъ пущенныхъ въ обращеніе; но для насъ и до сихъ поръ остается еще вопросомъ нерѣшеннымъ, -- не лучше-ли было-бы для нея, если-бы она самостоятельно развивала свою національную силу, не подчиняясь чуждому вліянію? Всѣ эти иноземныя нововведенія своимъ непрерывнымъ воздѣйствіемъ мѣшали правильному ходу ея собственнаго развитія, и, считая невозможнымъ достигнуть того совершенства, какое представлялось ей въ творчествѣ другихъ націй, она заразилась недугомъ подражанія во всѣхъ отрасляхъ своей литературы, -- не создавала, a лишь рабски повторяла на своемъ языкѣ чужія мысли, чужія созданія.
ѣе яркимъ примѣромъ такого народнаго обезличенія является Хуанъ де Мена, одинъ изъ лучшихъ писателей того времени. Въ своей обширной эпической поэмѣ Лабиринтъ, онъ видимо идетъ по слѣдамъ Данта, но не смотря на несомнѣнное богатство фантазіи, изъ всѣхъ его усилій ничего не выходитъ, -- не только грандіознаго, но и просто заслуживающаго вниманія, кромѣ развѣ двухъ эпизодовъ, не лишенныхъ еще нѣкотораго драматизма.
ѣ ни одного дѣйствительно замѣчательнаго памятника въ испанской литературѣ. Очевидно стараясь блеснуть своей эрудиціей, онъ всюду цитируетъ древнихъ авторовъ, вводитъ въ свои произведенія массу миѳологическихъ именъ, a вмѣстѣ съ ними много скуки и темноты. Только тамъ, гдѣ этотъ писатель перестаетъ драпироваться мантіей ученаго и нисходитъ въ область дѣйствительной, обыденной жизни, его творчество оживляетея поэтическими проблесками, но, къ сожалѣнію, онъ слишкомъ рѣдко спускался съ своей ходульной высоты, считая это униженіемъ истинной поэзіи.
Вотъ одна изъ его пѣсенъ въ этомъ простомъ родѣ, особенно популярная въ Испаніи {*}):
{* Это подражаніе провансальскимъ поэтамъ, образецъ первобытной древней кастильской пѣсни, не поддающейся переводу на другой языкъ.
(Тикноръ. Исторія Испанской Литературы. Переводъ Н. И. Стороженка. Т. I, стр. 305).}
Non vi en la frontera
Como una vaquera
De la Finojosa.
ño
A Santa María,
Vencido del sueño
Per di la carrera
De la Finojosa.
De rosas ê flores
Guardando ganado
Que apenas creyera
Que fuese vaquera
De la Finojosa.
De la primavera
Sean tan fermosas,
Nin de tal manera,
De la Finojosa.
á
Su mucha beldad
á
En mi libertad.
(Por saver quien era)
Docnde es la vaquera
Dijo: "bien vengades:
Que ya bien entiendo
Lo que demandades:
De amar, nin lo espera
Aquesa vaquera
De la Finojosa.
ѣхъ дѣятелей этого періода: онъ создалъ коллегію "Веселой Науки" въ Сарагоссѣ и, пользуясь неограниченнымъ вліяніемъ при обоихъ дворахъ -- лимузенскомъ и кастильскомъ, намѣревался уже основать другую -- въ Толедо, но смерть не дала осуществить этого замысла. Его кипучая дѣятельность не ограничивалась одной литературой: постоянно покровительствуя Маціасу и другимъ поэтамъ, самъ переводя Энеиду и Божественную Комедію, маркизъ де Вильена въ тоже время съ увлеченіемъ занимался точными науками и преимущественно химіей. Очень можетъ быть, что онъ впадалъ при этомъ въ астрологію и въ алхимію, но вѣдь и по нынѣ еще не выяснено съ достовѣрностъю, сколько было истинно научнаго и сколько шарлатанства въ трудахъ тѣхъ людей, надъ которыми тяготѣло обвиненіе въ чернокнижіи, особенно когда они слишкомъ замѣтно возвышались надъ низменнымъ уровнемъ общихъ познаній. Маркизъ де Вильена слылъ между своими современниками образцомъ дѣйствительно ученаго магика, онъ являлся для Испаніи чѣмъ-то въ родѣ доктора Фауста, но что именно было выработано имъ, для насъ, къ сожалѣнію, осталось неизвѣстнымъ. Послѣ его смерти (въ 1434 г.), всѣ найденныя y него книги и бумаги были сожжены, для потомства погибли навсегда плоды многолѣтнихъ научныхъ трудовъ этого замѣчательнаго человѣка, a между тѣмъ судьба дала ему возможность овладѣть всѣми знаніями, какія существовали въ тѣ времена, и конечно онъ долженъ былъ способствовать ихъ дальнѣйшему развитію,
ѣ короля Хуана и во всей Испаніи первой половины XV вѣка. Вотъ какъ передаетъ намъ это событіе одинъ просвѣщенный свидѣтель, -- придворный королевскій врачъ, который въ своей коллекціи писемъ (Centon epistolario) очертилъ вею закулисную Исторію той эпохи:
"Какъ ни велики были знанія дона Энрике, маркиза де Вильена, они не спасли его отъ смерти, a близкое родство съ королемъ не защитило отъ единогласнаго обвиненія въ чародѣйствѣ. Едва получилъ король извѣстіе объ его кончинѣ, какъ произошло уже то, чего навѣрное и самъ донъ Энрике никогда не предугадывалъ, хотя, по общему убѣжденію, для него ничего не было сокровеннаго ни въ самой природѣ, ни въ судьбахъ людей. Нагрузили до-верху два фургона всѣми книгами и рукописями, оставшимися послѣ ученаго, и такъ какъ давно уже существовало подозрѣніе, что онѣ содержатъ въ себѣ черную магію, противную божественнымъ законамъ, то ихъ сначала доставили ко двору, на благоусмотрѣніе его величества, король-же, не произнеся никакого притовора, повелѣлъ немедленно отвезти весь этотъ грузъ брату Лопецу Барріентосу {Исповѣдникъ короля Хуана II, занимавшій въ различное время важнѣйшія государственныа должности.} и предоставить ему для просмотра. Но братъ Лопецъ считаетъ себя слишкомъ важной особой, чтобы заниматься такими разслѣдованіями; онъ просто приказалъ сжечь все безъ исключенія, въ одну минуту развѣялъ по вѣтру всю эту массу научныхъ свѣдѣній и долголѣтнихъ трудовъ, не удостоивъ ея даже взглядомъ. Къ несчастію, въ наше время не мало такихъ людей, которые только самихъ себя признаютъ истжнно учеными, a другихъ, не задумываясь, относятъ къ разряду невѣждъ. Но еще хуже того, когда, подъ видомъ святости, они получаютъ власть клеймить проклятіемъ тружениковъ науки, обвиняя ихъ въ служеніи дьяволу".
ѣкъ былъ авторъ этого отрывка -- баккалавръ Фернандъ Гомесъ де Сибдареаль, придворный врачъ короля Хуана II. Онъ уже ясно видѣлъ, какая страшная опасность грозитъ наукѣ и литературѣ отъ возникшаго союза между умственнымъ мракомъ народныхъ массъ и клерикальнымъ фанатизмомъ. Дѣйствительно, если испанское духовенство тогда не обладало еще достаточной силой, чтобы разомъ задушить поэтическія стремленія, пробудившіяся въ обществѣ, то во всякомъ случаѣ оно было уже настолько вліятельно, что легко могло противодѣйствовать научнымъ знаніямъ, исходившимъ преимущественно отъ мусульманъ, возставало оно также и противъ распространенія древней классической литературы, потому что боялось чарующаго вліянія языческой миѳологіи на воспріимчивые умы. Не надѣясь, вѣроятно, побороть одной силой религіи этихъ двухъ опасныхъ противниковъ, испанскіе "воины Церкви" призвали себѣ на помощь народное невѣжество и мало-по-малу прониклись убѣжденіемъ, что для сохраненія своей власти, основанной на мракѣ, необходимо надо гасить всякій проблескъ свѣта.
V.
При внимательномъ обзорѣ испанской литературы за первую половину ХV вѣка, мы приходимъ къ заключенію, что если въ ней и замѣчается нѣкоторый прогрессъ, то развѣ только сравнительно съ литературыыми произведеніями предшествующихъ эпохъ, взятая-же отдѣльно, она является лишь отраженіемъ погасающаго блеска высшихъ классовъ наканунѣ ихъ упадка. Начиная съ слѣдующаго затѣмъ царствованія Генриха IV, именуемаго Слабымъ, смолкаютъ и эти послѣдніе отголоски. Задолго еще до конца столѣтія, вмѣстѣ съ внутренними смутами наступаетъ крайнее обѣднѣніе, и всей націи остается лишь повторять съ печальнымъ вздохомъ слова одного изъ своихъ немногихъ поэтовъ {Манрико.}, пережившихъ минувшія времена ея блеска:
ѣ эти рыцари въ доспѣхахъ боевыхъ,
Гдѣ славный Донъ Хуанъ, что царствовалъ надъ ними?
Ни дамъ, чарующихъ нарядами своими.
Не слышно болѣе подъ сводами дворцовъ
ѣжнаго и пѣсенъ стройной лиры,
ѣсъ охотничьихъ роговъ,
Забыты навсегда блестящіе турниры.
Гдѣ этотъ трубадуръ, чья муза въ старину
Мелодіей въ сердца восторги проливала,
То пѣла про любовь и плакала бывало.
Все умерло теперь, нѣтъ даже и слѣда
Веселья прежняго и жизни той безпечной,
ѣ безконечной.
Послѣ громкихъ рыцарскихъ временъ настаетъ почти полное безмолвіе, испанская нація какъ-бы отдыхаетъ, собираясь съ силами, чтобы двинуться по новому пути. И вскорѣ она дѣйствителъно поднимается, повинуясь могучему воздѣйствію своихъ католическихъ вѣнценосцевъ -- Фердинанда и Изабеллы (1474--1506), сразу принимаетъ иное направленіе и достигаетъ такого величія и благоденствія, o какихъ не дерзала даже мечтать.
Съ національной точки зрѣнія, испанцы, конечно, имѣютъ основаніе сохранять благоговѣйную память o своей первой Изабеллѣ, съ ея царствованіемъ соединяется много великихъ событій, имѣвшихъ огромное вліяніе на настоящее и будущее страны.
ѣ затѣмъ и Наварры. До той поры Кастилія, оставаясь одинокой, не могла играть никакой роли въ европейскихъ событіяхъ, но, примкнувъ къ Аррагоніи, она сразу стала участницей во всѣхъ перепетіяхъ великой борьбы, происходдвшей на итальянскомъ полуостровѣ, и, на правахъ могущеетвенной державы, заняла одно изъ первыхъ мѣстъ въ ряду европейскихъ странъ, въ то время, когда многія государства не успѣли еще прочно установиться среди развалинъ отживающаго феодализма.
Потомъ произошло низверженіе послѣдняго мусульманскаго владычества: послѣ долгой осады, Гранада сдается, и эта побѣда вызываетъ восторженную радость по всей обширной странѣ -- отъ Кадикса до Барцелоны, отъ Сантъ-Яго де Компостелла до Малаги, когда разносится вѣсть, что на башняхъ Альгамбры Крестъ Іисуса Христа замѣнилъ двурогую луну Магомета. Чтобы оцѣнить все значеніе этого событія, надо вспомнить, что до того дня, какъ совершилось паденіе Боабдила, борьба между двумя началами -- христіанскимъ и магометанскимъ -- продолжалась почти восемь вѣковъ. Къ тому-же, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ вся Европа была потрясена извѣстіемъ o взятіи Константинополя турками, слѣдовательно отвоеваніе Гранады y мусульманъ являлось для христіанства какъ-бы возмездіемъ за утрату Византіи.
ѣваетъ великое открытіе Христофора Колумба. Какъ сильно должна была подѣйствовать на пылкое воображеніе уроженцевъ юга эта изумительная вѣсть! Новая, обширная страна, въ нѣсколько разъ превосходящая своимъ размѣромъ всю Испанію, плодородная, обильная драгоцѣнными металлами и почти незащищенная дикими племенами, -- вдругъ вся предоставляется теперь на волю предпріимчиваго духа испанскихъ гидальго, жаждавшихъ обогащенія. Суровымъ воспитаніемъ, развитіемъ физическихъ силъ и выносливости испанцы съ дѣтства подготовляли себя къ борьбѣ со всевозможными препятствіями, и не могли остановить ихъ ни опасности, ни трудности дальняго пути, тѣмъ болѣе, что въ перспективѣ блистало богатство -- громадное, вѣрное! Въ виду этой новой цѣли всѣхъ стремленій естественно долженъ былъ измѣниться и общій жизненный складъ: каждый человѣкъ, одаренный силою воли и способностью къ труду, получалъ свободный доступъ ко всѣмъ матеріальнымъ благамъ, a съ ними и къ моральному могуществу.
Уже со временъ владычества готовъ испанское духовенство стало достигать преобладающаго значенія въ государствѣ, теперь-же, въ этихъ трехъ совершившихся великихъ событіяхъ почерпнуло для себя еще большую силу. Съ самаго начала ставъ на сторону Изабеллы, оно усердно содѣйствовало успѣшному исходу ея борьбы съ другими претендентами на кастильскій престолъ, a потому и участіе въ торжествѣ принадлежало ему по праву. Воспитанная въ строгихъ правилахъ благочестія, Изабелла во всю жизнь не переставала окружать себя монахами, всегда съ довѣріемъ принимала ихъ совѣты и, что всего важнѣе, неуклонно слѣдовала имъ. Конечно, эти-то руководители и создали ей славное имя, донынѣ еще соединяемое въ народной памяти съ ореоломъ святости; но, проникая глубже въ значеніе историческихъ фактовъ, мы ясно увидимъ, что подъ вліяніемъ тѣхъ-же руководителей она вовлекла Испанію во многія роковыя ошибки и тѣмъ на цѣлые вѣка парализовала въ ней всякое стремленіе къ прогрессу. Два зловѣщія событія были порожденіемъ этихъ ошибокъ, вытекавшихъ, какъ логическое слѣдствіе, одна изъ другой, -- это изгнаніе мавровъ и евреевъ и учрежденіе инквизиціи.
ѣръ, хотя онѣ преобладаютъ въ ХVІ вѣкѣ надо всей исторіей испанской націи, a только приводимъ ихъ здѣсь, какъ единственное объясненіе новыхъ элементовъ, вошедшихъ съ тѣхъ поръ въ ея характеръ, -- мистицизма, фанатизма, доходящаго до изступленія въ страстной преданности христіанской вѣрѣ. Испанія въ ХVІ вѣкѣ утрачиваетъ всякую самостоятельность, всецѣло отдается власти своего духовенства и становится лишь его орудіемъ. Хименесъ Сиснеросъ первый сгибаетъ ее подъ давленіемъ своей желѣзной руки: высшее дворянство трепещетъ передъ нимъ, онъ создаетъ Santa Hermandad {Городовое ополченіе св. Германдады.} и заставляетъ всю націю служить монархіи, но съ тѣмъ, чтобы эта монархія истребила мавровъ и евреевъ, силою водворила христіанство въ Америкѣ и вооружилась въ интересахъ Церкви противъ опасныхъ вѣяній со стороны сѣвера. Христофоръ Колумбъ со всѣмъ своимъ научнымъ просвѣщеніемъ никогда не могъ-бы имѣть успѣха при кастильскомъ дворѣ, если-бы его идея не была связана съ открытіемъ новыхъ населенныхъ земель и новыхъ источниковъ дохода.
Вообще-же въ эту эпоху всѣ помыслы Испаніи были сосредоточены на религіи и на служеніи ей; ко всему остальному въ мірѣ она относилась безучастно, какъ будто ничто иное и не существовало для нея. Стоитъ только прочесть жизнеописанія Игнатія Лойолы и св. Терезы, чтобы составить себѣ ясное понятіе o душевномъ настроеніи всей испанской націи тѣхъ временъ; она не размышляетъ, не провѣряетъ разумомъ своихъ страстныхъ порывовъ и, вся проникнутая лишь единой любовью къ Богу, цѣнитъ только тѣ чувства и дѣйствія, какія вызываются духомъ религіи, къ научнымъ-же знаніямъ и мышленію относится враждебно.
Взгляните на жизнь Игнатія Лойолы, -- вся она ничто иное, какъ продолжительная мука. Какимъ лишеніямъ, испытаніямъ не подвергалъ онъ себя, какихъ униженій и страданій не выносилъ! Но ради чего-же все это? Ради того, чтобы властвовать въ будущемъ, чтобы создать тотъ могущественный орденъ, который преобладалъ надъ самимъ папствомъ, служа ему. Испанія поступаетъ такъ-же: она принимаетъ на себя видъ смиренной рабыни Церкви, но это для того, чтобы занять первое мѣсто въ Европѣ, превзойти всѣ другія націи.
ѣ-же самыя побужденія руководятъ и св. Терезою, ея мистицизмъ не исключительно созерцательный, она глубоко и страстно любитъ Христа, но эта любовь не ограничивается однимъ безплоднымъ обожаніемъ, напротивъ, -- вся жизнь ея полна кипучей, непрерывной дѣятельноети. Ничто не можетъ охладить ея энергіи въ реформированіи монастырей кармелитскаго ордена и въ основаніи новыхъ обителей во всѣхъ значительныхъ городахъ Испаніи, для привлеченія наибольшаго числа поборниковъ вѣры, -- ни бѣдность, ни старость, съ ея недугами не становятся ей препятствіемъ.
"Когда я обратила взглядъ на великое зло, причиняемое еретиками нашего времени, на этотъ громадный пожаръ, охватившій всѣ страны Европы, мнѣ пришло на мысль, что погасить его можетъ только избранное войско Христово, что лишь оно одно въ силахъ одержать побѣду надъ этой могучей ересью и пресѣчь ея пагубное распространеніе. Здѣсь главные вожди, мнѣ кажется, должны дѣйствовать точно такъ-же, какъ дѣйствуетъ благоразумный властитель страны, когда враги вторгаются въ его владѣнія, всюду поселяя ужасъ и смятеніе. При видѣ опасности, грозящей со всѣхъ сторонъ, государь собираетъ свои лучшія войска, укрѣпляется съ ними за городскими стѣнами и оттуда производитъ частыя вылазки. A такъ какъ въ битву вступаютъ лишь отборные воины, то нерѣдко самый незначительный отрядъ наноситъ непріятелю болѣе вреда, чѣмъ нанесло-бы многочисленное, но менѣе доблестное войско. Эта военная тактика хотя и не всегда ведетъ къ побѣдѣ, по крайней мѣрѣ часто спасаетъ отъ пораженія. Въ хорошо защищенной крѣпости можно остаться непобѣдимыми, если только въ ней не окажется измѣнниковъ, или голодъ не принудитъ къ сдачѣ. Но тамъ, гдѣ укрѣпляются защитники Церкви, ничто не поколеблетъ ихъ мужества, они примутъ смерть, но не сдадутся никогда!".
Такъ говоритъ эта знаменитая фанатичка, и напрасно ее воображаютъ себѣ исключительно погруженной въ непрерывный экстазъ, въ идею своего духовнаго брака съ Христомъ. Видѣнія и грезы, являющіяся естественнымъ слѣдствіемъ того образа жизни, на какой она обрекла свою пылкую, страстную натуру, не обманываютъ ея, св. Тереза хорошо сознаетъ, что все это лишь способствуетъ возвеличенію Церкви, преобладанію родной страны, и, сильная своимъ геніемъ, тѣмъ чарующимъ обаяніемъ, какимъ одарила ее природа, она властно подчиняетъ себѣ души болѣе слабыя, но не менѣе страстныя и горячія, подготовленныя къ быстрой воспламеняемости самымъ своимъ развитіемъ подъ лучами палящаго испанскаго солнца.
Тамъ, гдѣ Лютеръ и Кальвинъ обращаются къ разуму, стараясь подѣйствовать на своихъ адептовъ силою убѣжденія, св. Тереза взываетъ исключительно къ чувству, беретъ его единственнымъ своимъ орудіемъ, заставляя по своей волѣ звучать душевныя струны и настроивая ихъ до крайняго напряженія. Передъ Игнатіемъ Лойолой она имѣетъ то преимущество, что является не только вождемъ поборникомъ Церкви, но и великимъ поэтомъ. Ея творенія въ прозѣ и стихахъ долго не переставали поддерживать въ Испаніи тотъ мистическій духъ, что породилъ другую знаменитую фанатичку -- сестру Патроцинію въ царствованіе Изабеллы II.
ѣдователей: "Внутренняя крѣпость", "Путь къ совершенству", "Исторія моей жизни" и проч. Нигдѣ здѣсь нѣтъ и рѣчи ни o внѣшнихъ явленіяхъ, ни o законахъ природы, мысль остается замкнутой въ субъективномъ мірѣ, и въ этомъ спиритуализмѣ, вѣчно погруженномъ въ самого себя, есть какая-то сладострастная сила.
Во всей жизни св. Терезы постоянно проявляется руководство разума, и, при изученіи характера ея дѣятельности, не трудно убѣдиться, что она смотрѣла на мистицизмъ, какъ на орудіе для торжества Церкви, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы сама она, при всемъ своемъ высокомъ умѣ, рѣшилась признать за разумомъ хотя малѣйшее право вмѣшательства въ дѣло религіи. Для нея, конечно, ясна была главная цѣль представителей католицизма въ ХVІ столѣтіи, -- обратить Испанію въ свою неодолимую цитадель, развивъ до крайней степени фанатизмъ ея сыновъ, съ своей-же стороны св. Тереза напрягала всѣ силы и способности, чтобы покорить Іисусу Христу возможно большее количество сердецъ и воспламенить ихъ страстнымъ обожаніемъ. Вопросы философскіе нисколько не тревожатъ ея, и это понятно, потому что рядомъ съ горячимъ энтузіазмомъ, со всеразрѣшающимъ и всепоглощающимъ чувствомъ вѣры и любви уже нѣтъ мѣста ни для какихъ сомнѣній, ни для какихъ вопросовъ.
Приведемъ ея знаменитый сонетъ {*}:
Не ради вѣчнаго святого наслажденья
Когда я сторонюсь отъ зла и прегрѣшенья.
Нѣтъ, я люблю Тебя за это всепрощенье,
И если-бъ не было ни ада и ни рая,
ѣ глубокая, святая,
Согрѣтая Твоимъ божественнымъ огнемъ,
Неслась-бы къ небесамъ сердечною мольбою,
ѳскимъ алтаремъ.
{* No me mueve, mi Dios, para querer te
El cielo que me tienes prometido
Ni me mueve el infierno tan temido
Tu me mulves, mi Dios; mueve me el ver te
Clavado en esa cruz y escarnecido;
Muêve me el ver tu cuerpo tan herido;
êve me, enfin, tu amor de tal manera
Que, aunque no hubiera cielo, yo te amara,
Y aunque no hubiera infierno, te temiera.
Por que, si cuanto espero no esperára,
ísmo que te quiero te quisiera.}
Нашъ несовершенный переводъ можетъ дать лишь слабое понятіе o томъ, что выражено въ этихъ строфахъ на испанскомъ языкѣ, здѣсь сила чувства, постепенно возвышаясь патетической, страстной гаммой, должна была неотразимо дѣйствовать на воспріимчивыя души, совершать въ нихъ быстрый переходъ отъ относительнаго покоя съ высшей экзальтаціи.
ѣ выдающіеся послѣдователи св. Терезы, такъ жилъ и дѣйствовалъ св. Хуанъ Христовъ, -- основатель ордена босоногихъ кармелитовъ, духовникъ авильскаго монастыря, гдѣ св. Тереза была настоятельницей, и вмѣстѣ съ тѣмъ авторъ мистическихъ сочиненій. Онъ написалъ трехъ-актную аллегорію "Восхожденіе на гору Кармель" и "Мрачная ночь души", -- діалогъ между праведной душою и ея Божественнымъ женихомъ. Императрица Марія -- дочь Карла V и ея дочь -- Хуанна, королева. Португальская, -- обѣ принявшія постриженіе въ монастырѣ-кармелитокъ, -- думали, чувствовали и поступали по тѣмъ-же образцамъ, a Катарина Кардонская, -- бывшая наставница. Дона Хуана Австрійскаго и близкая родственница принцессы Салернской, -- провела цѣлыхъ восемь лѣтъ суровой отшельнической жизни въ пещерѣ, только впослѣдствіи случайно открытой пастухомъ, и этимъ добровольнымъ отреченіемъ отъ всѣхъ земныхъ радостей, -- постомъ, молитвой, самоизнуреніемъ она пріобрѣла такую могучую силу, что покорила самого побѣдителя при Лепанто, возбудивъ какъ въ немъ, такъ и во всей его арміи, горячій фанатизмъ.
Вліяніе св. Терезы отражается и на двухъ величайшихъ духовныхъ писателяхъ, какихъ создавала Испанія въ ту эпоху, когда религія несомнѣнно была главнымъ двигателемъ общественной жизни. Это Люисъ Гранадскій, -- авторъ книги "Кормчій грѣшниковъ", o которой съ похвалою отзывается Мольеръ (Sganarelle) {*}, и Люисъ Леонскій, написавшій Toлкованіе на книгу Іова, Имена Христовы и проч. Эти писатели, по своему характеру, мало подходятъ къ французскимъ того-же рода, -- къ Боссюэ, напр., или къ Массильону. Со стороны формы, т. е. красоты слога и ясности выраженія мыслей, преимущество несомнѣнно остается за послѣдними; но если мы сопоставимъ въ проповѣдникахъ двухъ націй степень горячности выражаемыхъ чувствъ, силу ихъ впечатлѣнія и вліянія, глубину проникновенія въ сердца, то пальма первенства должна быть присуждена испанцамъ.
{* Да, Кормчій грѣшниковъ -- одна изъ лучшихъ книгъ;
ѣ мои разумныя желанья,
Безъ возраженія, вы-бъ исподняли вмигъ.}
Существуетъ одно распространенное преданіе o Люисѣ Леонскомъ, которое мы приводимъ здѣсь ради иллюстраціи его характера. Великій проповѣдникъ и вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчательный лирикъ поэтъ, Людовикъ Леонскій задумалъ перевести на испанскій языкъ "Пѣснь Пѣсней" царя Соломона. Когда эта работа уже значительно подвинулась впередъ, одинъ изъ послушниковъ, наблюдавшій за чистотой его кельи, похитилъ рукопись и представилъ ее духовному начальству. Инквизиція приходитъ въ волненіе, и Люисъ Леонскій, профессоръ Богословія въ Саламанкскомъ университетѣ, заключенъ въ тюрьму. Слѣдствіе по этому дѣлу затягивается на цѣлыхъ пять лѣтъ, и въ разное время подсудимаго семь разъ призываютъ къ формальному допросу. Наконецъ, когда Верховное Судилище въ Мадридѣ признало его невиновнымъ и университетская каѳедра была возвращена ему снова, Люисъ, спѣша воспользоваться этимъ давно желаннымъ рѣшеніемъ, въ тотъ-же день явился передъ своими слушателями, собравшимися безчисленной толпой, и, не упомянувъ даже ни единымъ намекомъ o вынесенныхъ гоненіяхъ, съ неостывшей любовью къ дѣлу, началъ свою рѣчь обычными словами: "Итакъ, мы говорили въ послѣдній разъ...", будто вчера только прервалъ свою лекцію, a не пять лѣтъ тому назадъ. Проникнутый чувствомъ дисциплины, какъ истый солдатъ изъ арміи Церкви, онъ покорно выноситъ свой долголѣтній арестъ и, отбывъ наказаніе, съ прежней энергіей берется за оружіе, возвращаясь къ своему посту.
VI.
Сервантесъ.
ѣка неудержимая страсть къ приключеніямъ.
Мы находимъ ея выразителя въ поэтѣ де Эрсилья, мало извѣстномъ y насъ, но заслуживающемъ вниманія, такъ какъ общій духъ современной ему Испаніи особенно ярко отражается въ его творчествѣ. Адонео де Эрсилья написалъ эпическую поэму подъ заглавіемъ Арауканія, на цѣлую треть превосходящую своимъ объемомъ Иліаду Гомера. Состоитъ она изъ тридцати семи пѣсенъ, раздѣленныхъ на итальянскія октавы {Одна езъ наиболѣе употребительныхъ формъ того времени, относящаяся къ versos de arte major (стихамъ высшаго рода), введеннымъ Альфонсомъ X и названнымъ такъ по предположенію, что они требуютъ большей степени искусства, чѣмъ короткіе стихи старинныхъ народныхъ балладъ. (Тикноръ).}, и содержитъ сказаніе o подвигахъ испанцевъ при завоеваніи новыхъ земелъ {*}.
{* No las damas, amor, no gentilezas
De caballeros canto enamorados;
êgalos, ni ternecas
Mas el valor, los hechos, los proecas
De aquellos Españoles esforzados,
Pusieron duro yugo por la espada.}
ѣ степей,
Что, чаруя, огонь зажигаютъ въ крови.
Нѣтъ, я воиновъ славлю на лирѣ моей,
ѣхъ отважныхъ героевъ испанской земли
ѣ горя,
Покоряютъ мечомъ и огнемъ дикаря.
Такъ начинается эта поэма, полная самаго горячаго патріотизма. Правда, она страдаетъ отсутствіемъ общаго интереса для большинства читателей, представляя крайне однообразныя картины: идутъ войска среди степей, или первобытныхъ дремучихъ лѣсовъ, гдѣ на каждомъ шагу предстоятъ имъ засады и неожиданныя нападенія дикарей, подвигаются впередъ наобумъ, но преимущество испанцевъ передъ индійцами такъ велико, что исходъ борьбы не можетъ оставаться сомнительнымъ. Иное, болѣе существенное значеніе этой поэмы заставляетъ читать и перечитывать ее въ наше время: правдивое изображеніе жизни индійцевъ, ихъ нравовъ, обычаевъ, сохранившихся и понынѣ на югѣ Чили, -- вотъ въ чемъ ея главное достоинство, видно, что авторъ, этотъ молодой бискаецъ, восемь лѣтъ проведшій въ войнѣ съ дикарями, сумѣлъ составить o нихъ вѣрное понятіе, что, помимо художественнаго дарованія, онъ обладалъ еще и политической прозорливостью.
Первыя пятнадцать пѣсенъ Арауканіи были сложены на самомъ мѣстѣ борьбы, вечерами послѣ походовъ, или битвъ, что, впрочемъ, не представляетъ исключенія, Эрсилья не единственный приверженецъ лиры среди отважныхъ воиновъ тѣхъ временъ. Тотъ, кого часто называютъ царемъ кастильскихъ поэтовъ, -- Гарсильяссо де-ля-Вега, -- всю свою жизнь проводитъ въ лагерѣ, правда, жизнь не долголѣтнюю, -- онъ умеръ тридцатитрехъ лѣтъ, убитый въ окрестностяхъ Фрэжюса {Городъ на югѣ Франціи.} камнемъ, пущеннымъ изъ пролома башни, защищаемой горстью крестьянъ.
ѣютъ мало общаго между собой. Первый изъ нихъ является выразителемъ сонмища авантюристовъ, группирующихся въ нашемъ воображеніи вокругъ знаменитыхъ именъ Кортеса, Пизарро, Альмагро, второй всецѣло принадлежитъ къ тому типу побѣдоносныхъ кастильскихъ героевъ, что сражаются подъ знаменами Карла V и Филиппа II, огнемъ и мечомъ порабощая себѣ Италію. Однако, несмотря на строгую дисциплину, непреклонную стойкость и религіозное одушевленіе, эти воины побѣдители, властвуя надъ страной, не могли не подчиниться ея художественному вліянію, особенно сильно отразившемуся на Гарсильяссо де-ля Вега. Самъ отъ природы богато одаренный поэтическимъ талантомъ, онъ отрѣшается въ своемъ творчествѣ отъ національнаго характера, не совершенствуетъ самостоятельно родную рѣчь, a стремится настроить ее на чуждый тонъ, придать ей изящество и грацію итальянскихъ формъ. Впрочемъ, еще ранѣе его, другой поэтъ, Босканъ, уже не мало старался итальянизировать испанскую поэзію, вводя въ нее употребленіе одиннадцатисложнаго размѣра вмѣсто прежнихъ установленныхъ формъ. Вслѣдствіе громаднаго успѣха стихотвореній Гарсильяссо, это нововведеніе было окончательно принято всѣми поэтами той эпохи, стремившимися достичь такой-же громкой славы.
Дѣйствительно, если при оцѣнкѣ Гарсильяссо мы обратимъ вниманіе лишь на внѣшнюю фирму, -- гармоничность стиха, яркость образовъ, блескъ и красоту выраженія, правильность музыкальнаго ритма, то произведенія его и теперь останутся на той-же высотѣ, на какую ихъ ставили его современники. Не даромъ утверждалъ Квинтана, что никогда еще ни одинъ поэтъ не заставлялъ кастильскую Музу говорить съ такой граціей, такимъ нѣжнымъ, чистымъ, изящнымъ и мелодичнымъ языкомъ. Но не въ эклогахъ да пастораляхъ заключается сила поэтическаго творчества, если лучшій изъ поэтовъ того времени растрачиваетъ на нихъ свой талантъ и свое вдохновеніе, если весь энтузіазмъ молодежи ограничивается восхваленіемъ этихъ стиховъ, столько-же красивыхъ по формѣ, сколько пустыхъ по содержанію, то это является несомнѣннымъ признакомъ упадка самаго духа испанскаго общества, охлажденія тѣхъ горячихъ стремленій, что влекли его къ завоеванію всего свѣта. Вмѣстѣ съ одиннадцатисложной формой стиха, Босканъ и Гарсильяссо ввели въ испанскую поэзію и тотъ буколическій жанръ, который послужилъ потомъ усладой для многихъ поколѣній, оторванныхъ инквизиціей отъ плодотворной работы мысли. Нація, удалявшаяся отъ простоты, естественноети, жизненной правды въ своей литературѣ, легко впадала въ преувеличеніе, искаженіе дѣйствительности, въ такъ называемый культизмъ.
На ряду съ Гарсильяссо, въ XVI вѣкѣ появляется другой лирическій поэтъ, отличающійся большими достоинствами: это Доминиканскій монахъ, Фернандо де Эррера, болѣе національный по своей отзывчивости на всѣ крупныя историческія событія той эпохи, на всѣ чувства и страсти, волновавшія современную ему Испанію. Въ поэзіи его много силы, смѣлости, широты, но тоже вліяніе Италіи дѣйствуетъ на него такъ неотразимо, что онъ большею частію насильственно замыкаетъ свое поэтическое творчество въ узкія рамки сонета и, ограничивая свободу стиха, не рѣдко лишаетъ его красоты.
Когда всѣ способноети народа возбуждены до крайней степени, невозможно, чтобы среди него не возникло хоть одно изъ тѣхъ великихъ, яркихъ свѣтилъ, что создаютъ эпоху въ жизни человѣчества. Такіе моменты всегда пораждаютъ геніальнаго человѣка, въ которомъ, какъ въ фокусѣ, концентрируются всѣ внутреннія силы, производящія временный подъемъ народнаго духа, и который, съ своей стороны, обобщаетъ въ создаваемыхъ имъ безсмертныхъ типахъ всѣ выдающіяся черты людей, живущихъ и дѣйствующихъ вокругъ него.
ѣйствіемъ тѣхъ великихъ событій, что наполняютъ царствованія Карла V и Филиппа II, изъ нѣдръ ея появляется величайшій литературный геній, достойный быть поставленнымъ на ряду съ Шекспиромъ, -- донъ Мигуэль де Сервантесъ. Своимъ созданіемъ, озаглавленнымъ: "Похожденія остроумнаго гидальго Донъ-Кихота изъ Ла-Манчи", онъ принесъ неоцѣнимый даръ цивилизаціи всего міра.
ѣ такой глубокій слѣдъ въ человѣчествѣ, что время не только не умаляетъ ихъ величія, но, кажется, съ каждымъ вѣкомъ возвышаетъ все болѣе и болѣе. Сервантесъ принадлежитъ къ числу именно такихъ людей: вся жизнь его выдѣляется какимъ-то яркимъ проблескомъ среди общаго тусклаго колорита. Онъ прожилъ 69 лѣтъ (1547--1616). Біографы всѣхъ странъ, трудящіеся надъ выясненіемъ его характера, и теперь еще открываютъ все новыя и новыя черты, свидѣтельетвующія o высокихъ качествахъ этого замѣчательнаго человѣка, -- o безпримѣрномъ великодушіи, соединенномъ съ твердой разумной волей и полнымъ безкорыстіемъ: никогда онъ не думалъ o себѣ, задаваясь тѣми идеями, какія считалъ полезными для своего времени, стремился къ ихъ осуществленію и достигалъ своей цѣли, несмотря на всѣ трудности, препятствія и гоненія, что на каждомъ шагу воздвигала всевластная инквизиція поборникамъ прогрееса и человѣческой мысли.
Его безсмертное произведеніе Донъ Кихотъ Ламанчскій, какъ по формѣ, такъ и по содержанію, не оставляетъ желать ничего лучшаго.
Простота, ясность, изящество, образность описаній, -- доведены до изумительнаго совершенства, невозможно выразить мысль болѣе силыю и болѣе рельефно: здѣсь соединяется все, -- и непринужденная свобода рѣчи, и яркостъ красокъ, и жизненность лицъ, a каждое изреченіе такъ и просится въ пословицу.
ѣрной дѣйствителышсти, такой правдивой въ полномъ значеніи этого слова, какъ "Похожденія Донь-Кихота изъ Ла-Манчи". И теперь еще во всѣхъ слояхъ испанскаго общества встрѣчаются многочисленные оригиналы тѣхъ портретовъ, что рисовала намъ вдохновенная кисть Сервантеса. Да, онъ былъ человѣкомъ не только своего времени, но и своей страны.
Въ его насмѣшкѣ надъ страстью къ похожденіямъ нѣтъ и тѣни предумышленности, или порицанія рыцарскаго духа вообще; проникнувъ глубоко въ душу своихъ современниковъ, онъ только отражаетъ ихъ цѣликомъ въ своемъ творчествѣ, ярко освѣщая характерныя черты. Развѣ вся Испанія ХVІ вѣка не является намъ, какъ живая, въ лицѣ Санчо-Пансо, постоянно увлекаемаго мечтой o быстромъ обогащеніи, -- этого фантазера, котораго только повседневныя нужды и требованія дѣйствительности заставляютъ еще спускаться на землю изъ міра грёзъ?
ѣпымъ фанатизмомъ, ринуться на защиту мнимой справедливости, -- развѣ не олицетворяетъ всего испанскаго народа, съ безумнымъ увлеченіемъ борющагося то за австрійскій домъ, то за католическую Церковь?
Былъ-ли хоть одинъ человѣкъ въ цѣлой Испаніи, который, по прочтеніи этихъ яркихъ сценъ изъ приключеній ДонъКихота и Санчо, не оглянулся-бы на самого себя, не увидѣлъ-бы въ сокровенной глубинѣ своихъ мыслей и чувствъ, что и онъ точно такъже шелъ на приманку ложнаго величія, безполезно и глупо растрачивая свои лучшія силы?
ѣе широкой, общечеловѣческой точки зрѣнія. Что такое Донъ-Кихотъ? Это не только представитель отживающаго рыцарства, послѣдній обломокъ фоодальнаго аристократизма, слѣпо вѣрящій въ свое неизмѣримое превосходство надъ людьми менѣе благородной крови, но въ то же время это человѣкъ сердца, одушевленный искреннимъ стремленіемъ къ правдѣ, добру, къ всеобщему счастію на землѣ, его возмущаетъ несправедливое устройство человѣческихъ обществъ, и онъ готовъ всю свою жизнь посвятить на защиту обиженныхъ и угнетенныхъ, не исключая даже преступниковъ. Существующіе порядки, укоренившіеся обычаи и житейскія условія не смущаютъ его. Какъ Альцестъ Мольера, онъ игнорируетъ общественное мнѣніе, презираетъ его даже, нося въ душѣ свой собственный идеалъ, имъ онъ руководствуется въ жизни и судитъ обо всемъ по своей совѣсти.
При такихъ исключительныхъ качествахъ, онъ, конечно, долженъ казаться смѣшнымъ, совершать разныя несообразноети, поступать безумно, -- и все-таки не любить его, не питать къ нему сочувствія и невольнаго уваженія невозможно.
Совершенную противоположность ему представляетъ Санчо-Пансо. Это эгоистъ въ полномъ значеніи слова, человѣкъ, не видящій въ мірѣ ничего, кромѣ своихъ личныхъ интересовъ, чужія бѣдствія, чужія несчастія не трогаютъ его, не отвлекаютъ отъ мысли, какъ бы поѣсть хорошенько, выпить да выспаться. Правда, порой онъ вступаетъ въ борьбу, проявляетъ даже храбрость, возмущается, сердится, пускаетъ въ ходъ кулаки, но все это лишь тогда, когда приходится защищать свою собственную особу, во всѣхъ же другихъ случаяхъ, не касающихся его лично, онъ спокойно предоставляетъ дѣйствовать своему господину, чѣмъ еще болѣе оттѣняются великодушныя свойства послѣдняго. Впрочемъ, помимо этого черстваго эгоизма, производящаго иногда отталкивающее впечатлѣніе, Санчо-Пансо въ сущности человѣкъ безобидный, никогда никому не причинявшій умышленнаго вреда, даже и животнымъ. Рядомъ съ неблаговидными поступками, вызываемыми все тѣмъ же себялюбіемъ и инстинктомъ самосохраненія, въ немъ есть много и хорошихъ качествъ: такъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ, онъ свято хранитъ память o своихъ дѣтяхъ и женѣ, хотя привязанность къ ослу несравненно глубже и сильнѣе коренится въ его душѣ, на немъ онъ сосредоточиваетъ всю свою споеобность любви.
ѣчны, и мы не только встрѣчаемся съ ними повседневно, но и сами такъ или нначе отражаемъ ихъ въ себѣ. Дѣйствительно, кто изъ насъ хоть отчасти не приближается своимъ темпераментомъ, характеромъ, или воспитаніемъ, то къ Санчо-Пансо, то къ Донъ-Кихоту? Недостатки, воплощенные въ этихъ художественныхъ типахъ, свойственны всѣмъ людямъ, a хорошія ихъ качества достойны подражанія. Отсюда вѣчное, громадное значеніе этой книги, которая можетъ послужить для разумнаго моралиста неизсякаемымъ источникомъ нравственныхъ началъ.
VII.
Геній испанскаго творчества, такъ ярко проявивъ себя въ созданіи Донъ-Кихота, избралъ еще иное поприще, гдѣ ему удалось подняться въ самую высшую область искусства.
Это поприще -- сцена.
Тому, кто въ своихъ воззрѣніяхъ руководится еще узкими рамками піитики Буало, можетъ показаться ересью возвеличеніе такихъ писателей, какъ Лопе де-Вега, Кальдеронъ, Тирсо де-Молина, Аларконъ, Морето и Рохасъ, -- чьи произведенія болѣе восьмидесяти лѣтъ (1600--1680) возбуждали энтузіазмъ испанскаго народа. Но мы, къ счастію, уже далеки отъ этой старой, шаблонной мѣрки, что подводила всѣ литературы подъ одинъ общій типъ, не принимая во вниманіе ни различія народностей, ни степени цивилизаціи. Никогда не слѣдуетъ забывать, что въ основѣ человѣческихъ страстей лежатъ тѣже своеобразныя особенности, какъ и въ темпераментѣ и въ характерѣ извѣстнаго народа: одно и тоже чувство ревности, напримѣръ, проявляется совершенно различно y южанъ и y сѣверянъ, нѣмецъ, или англичанинъ, никогда не чувствуетъ и главное -- никогда не дѣйствуетъ такъ, какъ андалузецъ, или сициліецъ, a утонченно цивилизованный, но пылкій, измѣнчивый парижанинъ во многомъ разнится отъ суроваго, стойкаго, разсудительнаго швейцарца, сумѣвшаго твердо установить свободу въ своихъ родныхъ горахъ.
ѣ какого нибудь народа, не проникнувъ сперва въ глубину его характера, не изучивъ всѣхъ его душевныхъ свойствъ, значило-бы навѣрное придти къ самымъ неосновательнымъ, ошибочнымъ заключеніямъ.
Лопе де-Вега и Кальдеронъ имѣли въ виду исключителыго свою національную публику, -- фанатически-страстную, полную жизни, честолюбивыхъ желаній и предразсудковъ, готовую увлечься всякимъ яркимъ образомъ, одинаково поддающуюся какъ ощущеніямъ ужаса, отвращенія, такъ и симпатіямъ, отзывчивую на все великое и героическое. Вотъ почему самыя крайнія черты, самые невозможные характеры, массой заполоняютъ воображеніе испанскихъ драматурговъ; въ своемъ стремленіи къ высокому они не боятся перейти границы, нарушить чувство мѣры, потому что знаютъ, къ кому обращаются, и заранѣе увѣрены въ полномъ сочувствіи со стороны тѣхъ людей, чья жизнь проходитъ среди еще болѣе необычайныхъ приключеній. A какое вліяніе они должны были имѣть на молодежь! Она вся проникалась горячей жаждой изображаемыхъ передъ ней подвиговъ, мечтала даже превзойти ихъ въ будущемъ. Такъ можно-ли удивляться, что испанскіе драматурги говорятъ особеннымъ языкомъ, не похожимъ ни на придворный языкъ временъ Людовика XIV, ни на тотъ, къ какому привыкла наша современная денежная аристократія?
Дѣйствіе, движеніе преобладаютъ въ драмахъ Лопе и Кальдерона, какъ они преобладаютъ и въ самомъ испанскомъ обществѣ въ теченіе всего XVI столѣтія. Такъ и видно, что авторы и публика, передъ которой разыгрываются ихъ піесы на сценахъ dêla Cruz и del Principe, -- составляютъ одно цѣлое, что въ нихъ течетъ одна и таже кровь, согрѣтая лучами кастильскаго солнца. Дѣйствительно, развѣ это не дѣти одной и той-же страны, гдѣ Игнатій Лойола и св. Тереза такъ легко вербовади своихъ фанатическихъ воиновъ, проникнутыхъ энтузіазмомъ и жаждой борьбы? Развѣ испанскіе драматическіе писатели сами не были заражены общимъ духомъ инквизиціи, т. е. не смѣшивали въ своихъ понятіяхъ, заодно со всей націей, пламенную преданность вѣрѣ и отечеству съ неукротимой ненавистью къ реформаціи и ко веякой ереси?
Поэтому, не ищите въ ихъ произведеніяхъ ни строгаго анализа, ни разсудочныхъ выводовъ, ни глубокихъ знаній, это не ихъ поле, не его они воздѣлываютъ замкнутые въ своемъ внутреннемъ мірѣ, они воспроизводятъ только то, что сродно ихъ душѣ: солнечный жаръ, жизненную дѣятельность природы, мистическую красоту, пламенныя страсти и желанія, -- словомъ, все то, что представляется имъ въ дѣйствительности, a не въ отвлеченномъ мірѣ идей.
ѣческой природы, но ужъ никакъ не видѣть въ нихъ образцы, достойные подражанія, потому что желать уподобиться имъ значило-бы желать тогоже соціальнаго строя, какой существовалъ въ Испаніи XVII вѣка.
ѣ какимъ-то притономъ и разсадникомъ авантюристовъ. Правда, рядомъ съ дикимъ фанатизмомъ, въ испанскомъ народѣ таилось много хорошихъ, сиімпатичныхъ чертъ, служащихъ украшеніемъ человѣчества: беззавѣтная отвага, мужество, готовность къ самопожертвованію, духъ дисциплины и выносливости, необходимый для одолѣнія препятствій, -- вотъ тѣ свойства, которыя, впрочемъ, отличаютъ всякую націю, стремящуюся господствовать надъ другими. Только цѣлая нація еще болѣе, чѣмъ отдѣльная личностъ, должна быть достойна скипетра, чтобы удержать его въ своихъ рукахъ, a какія-же добродѣтели прочны, какія доблести не остаются безплодными тамъ, гдѣ всякая свободная мысль подвергается болѣе жестокому наказанію, чѣмъ величайшее преступленіе? Поэтому, какъ ни привлекательны всѣ эти благородные порывы великодушія, чести, самоотверженной любви, какими полны испанскія драмы, мы все-таки не можемъ не замѣчать, что изъ за нихъ постоянно просвѣчиваетъ ненавистный костеръ Торквемады, -- такъ что вся эта эпоха блестящаго творчества испанскаго генія, которое послужило образцомъ нашимъ Корнелямъ и Мольерамъ, къ несчастію, также можетъ быть названа эпохой auto-da-fê.
Одно только составляетъ неотъемлемую честь и славу испанскаго театра, -- это его самобытность, свободная отъ всякаго подражанія древнимъ, или иностраннымъ литературамъ, онъ вышелъ и развился изъ нѣдръ самаго общества, изображаемаго имъ. Время и происхожденіе лучшихъ сценическихъ произведеній даютъ основаніе утверждать съ полной увѣренностъю, что испанскій театръ не только не заимствовалъ y Франціи и Англіи, а, напротивъ, самъ надѣлялъ ихъ неисчерпаемымъ обиліемъ идей и сюжетовъ. Достаточно одного названія нашихъ знаменитыхъ піесъ, чтобы видѣть, откуда онѣ явились y насъ: Сидъ, Донъ-Жуанъ, Лжецъ, -- все это взято съ испанской почвы, но вмѣстѣ съ тѣмъ ничто такъ рѣзко не выказываетъ различія въ характерѣ двухъ націй, какъ эта различная обработка однихъ и тѣхъ-же сюжетовъ: все, что нравится здѣсь, не понравилось-бы тамъ, и наоборотъ.
Говорятъ, что начало испанскому театру положила Церковь, однако это не совсѣмъ такъ. Конечно, autos sacramentales {Игры тѣла Христова, -- одинъ изъ видовъ духовной драмы, основанной на библейскомъ сказаніи, христіанской аллегоріи, или церковной морали, и стоявшей въ тѣсной связи съ богослуженіемъ (Шерръ).} могутъ быть признаны однимъ изъ источниковъ націоналъной драмы и комедіи, духовенство въ этомъ случаѣ ловко воспользовалось остатками древнихъ языческихъ празднествъ и постаралось замѣнитъ многочисленные мотивы миѳологіи сценами изъ христіанскихъ преданій, но помимо этихъ чисто религіозныхъ піесъ, соотвѣтствующихъ нашимъ мистеріямъ, существовади еще и другого рода сценическія представленія, изъ нихъ укажемъ прежде всего на пастушескіе діалоги Хуана де-ля Энсина, потомъ на извѣстную повѣсть въ діалогахъ подъ названіемъ Целестина, гдѣ впервые появляется, часто повторявшійся съ тѣхъ поръ въ испанской литературѣ, типъ старой колдуньи, покровительницы влюбленныхъ, затѣмъ -- на коротенькія сцены (pasos, coloquios) между лицами изъ такъ называемаго отребья общества, -- и наконецъ, уже на настоящія піесы севильскаго золотобита -- Лопе де Руэда (1544--1577), того, что, по словамъ Сервантеса, первый облекъ испанскую комедію въ богатыя, роскошныя одежды. Какъ заѣзжій изъ другого города, Лопе де Руэда не встрѣчалъ вмѣшательства со стороны духовенства въ свои старанія позабавить публику, онъ самъ сочинялъ, самъ-же разыгрывалъ свои піесы на мадридскихъ площадяхъ, и нечего говорить, что эти произведенія несравненно болѣе привлекали публику, чѣмъ всѣ мистеріи и нравоучительныя сцены, крайне скудныя по содержанію и по смыслу.
ѣтить, что въ наиболѣе просвѣщенныхъ классахъ общества, уже знакомыхъ съ образцами классическихъ трагедій, было стремленіе ввести въ испанскій театръ сценическую литературу Рима и Греціи. Множество піесъ, написанныхъ явно въ подражаніе Теренцію, Плавту, даже Эврипиду и Софоклу, несомнѣнно свидѣтельствуютъ объ этихъ попыткахъ но ихъ вліяніе было такъ незначительно, такъ мимолетно, что оно скорѣе способствовало очищенію и развитію національнаго театра, чѣмъ измѣненію его характера и условій.
Первыя піесы, уже вполнѣ заслуживающія этого названія и привлекшія вниманіе сосѣднихъ націй, появились не на мадридской сценѣ. Валенсіи выпала честь опередить столицу на этомъ поприщѣ и выставить на исходѣ XVI столѣтія трехъ замѣчателъныхъ драматурговъ, изъ которыхъ Гюильенъ де Кастро, написавшій знаменитую драму "Молодостъ Сида", послужилъ образцомъ для нашего Корнеля.
ѣ, находясь въ постоянномъ сношеніи съ ея сценическими писателями, многое воспринималъ и усвоивалъ отъ нихъ, чѣмъ значительно совершенствовалъ свой природный талантъ. Несомнѣнно, что именно это-то вліяніе и способствовало его быстрому успѣху, той громкой извѣстности, какой онъ сразу достигъ послѣ удачнаго конкурса на премію, предложенную городомъ Мадридомъ.
Вообще, обстоятельства ему благопріятствовали уже съ самаго начала его дѣятельности: въ ту пору въ матеріальной организаціи театра произошла большая перемѣна къ лучшему, почти одновременно образовалось два общества -- въ 1565 и 1567 годахъ, съ цѣлью поднять благосостояніе участниковъ сцены употребленіемъ на ихъ исключительную пользу всѣхъ денегъ, выручаемыхъ отъ спектаклей. Учрежденіе этихъ корпорацій, естественно, двинуло впередъ драматическое искусство, потому что онѣ обезпечивали вѣрныя средства каждому, кто посвящалъ себя созданію, или представленію театральныхъ піесъ. При такихъ-то условіяхъ началъ писать Лопе де Вега, благодаря богатству своей фантазіи и той легкости, съ какой давалась ему работа, онъ въ самое короткое время достигъ блестящаго, еще не бывалаго до тѣхъ поръ успѣха, постоянно возбуждая въ публикѣ единодушный энтузіазмъ. Король и папа осыпаютъ его почестями со всѣхъ концовъ Испаніи, даже Италіи стекаются любопытные, чтобы только взглянуть на него, a общественное мнѣніе даетъ ему прозвище феникса (Fênix de los ingenios).
ѣтъ. Имя его, правда, осталось знаменитымъ, произведенія-же забыты въ большинствѣ и почти не читаются теперь. Мы объясняемъ это малообдуманностью, слишкомъ небрежнымъ отношеніемъ автора къ своему творчеству, это какая-то импровизація, лишенная даже внѣшней отдѣлки. Лопе писалъ съ изумительной легкостью и, какъ баловень судьбы, злоупотреблялъ своимъ даромъ; во вредъ самому себѣ и публикѣ, онъ безъ разбора выпускалъ въ свѣтъ все, что прямо выходило изъ подъ пера, ничего не отдѣлывая, даже не просматривая. Плодовитость его была дѣйствительно феноменальна: говорятъ, имъ написано 1800 піесъ, a всего 133,000 страницъ и 21 милліонъ стиховъ. Благодаря всему этому онъ успѣлъ обогатиться даже въ то время, когда литературный трудъ оплачивался вообще скудно, и когда другіе писатели, шедшіе no его слѣдамъ, далеко не имѣли такого матеріальнаго успѣха. Но, если распредѣлять по заслугамъ мѣста на испанскомъ Парнасѣ, то, по нашему мнѣнію, Лопе де Вега долженъ быть помѣщенъ несравненно ниже Сервантеса и Кальдерона.
Теперь перейдемъ къ этому послѣднему, болѣе, чѣмъ кто либо, воплотившему въ себѣ драматическій геній Испаніи. Ко времени смерти Лопе де Вега (1635), Кальдеронъ пріобрѣлъ уже громкую извѣстность и потому, естественно, унаслѣдовалъ то величіе, какое испанское общество создало для своего Феникса. Къ тому-же и самое настроеніе эпохи, какъ нельзя болѣе, благопріятствовало литературнымъ дѣятелямъ.
Ѵ охотно покровительствовалъ искусству въ немъ онъ искалъ отвлеченія отъ своихъ тяжелыхъ думъ, вызываемыхъ очевидной шаткостью его монархіи, и поощряемый имъ, Кальдеронъ до самой своей смерти (въ 1681 г.) могъ безпрепятственно посвящать себя любимому дѣлу, создавая драму за драмой. Впрочемъ, онъ работалъ не исключительно для одного мадридскаго театра: ему поручали также составленіе тѣхъ autos sacramentales, что представлялись въ соборахъ Севильи, Толедо, Гранады, и не мало способствовали его славѣ.
ѣйствія времени несравненно тверже своего блестящаго предшественника -- Лопе де Вега. Произведенія его читаются съ увлеченіемъ, не сходятъ со сцены испанскихъ театровъ, и причина такой живучести, помимо художественной силы, заключается еще въ томъ національномъ мощномъ духѣ, что проникаетъ въ самую глубину народныхъ сердецъ и шевелитъ въ нихъ самыя отзывчивыя фибры.
Нашъ ученый критикъ, -- Филаретъ Шаль, -- довольно вѣрно опредѣляетъ эту особенность Кальдерона въ своихъ изслѣдованіяхъ испанской драмы:
"Этотъ поэтъ, -- говоритъ онъ, -- воплощаетъ въ себѣ не только пылкій югъ, но и его страстную вѣру, чуждую всякаго раздумья или колебанія. Онъ ничего не страшится, ни въ чемъ не сомнѣвается: надъ головой его всегда разверсто небо, тамъ парятъ ангелы, сіяетъ солнце славы и любви для избранниковъ. Это все тотъ-же кастильскій воинъ, только облеченный въ ризы священника".
Одно изъ наиболѣе характерныхъ его твореній La devocion de la Cruz (Поклоненіе Кресту) еще и понынѣ вызываетъ восторженныя рукоплесканія испанцевъ. Надо прочитать эту символическую драму, чтобы имѣть понятіе, до какой степени была горяча, неистово-фанатична вѣра кастильянцевъ ХVІ и XVII столѣтій, здѣсь со всею яркостью выступаетъ та необузданная религіозная страстность, что возвеличила испанскій народъ и довела его до паденія.
Да, мы должны, для вѣрнаго отмщенья,
Сдержать свой гнѣвъ, умѣрить сердца жаръ,
Молчать и ждать удобнаго мгновенья,
Но лучшимъ изъ всѣхъ его созданій, безспорно, остается "La Vida es un sueño" (Жизнь-Сонъ), ему нѣтъ равнаго ни на одномъ языкѣ, и невозможно читать его безъ глубокаго волненія. Изъ самой нелѣпой, невозможной основы авторъ сумѣлъ извлечь такія положенія, такіе эффекты, которые разомъ свидѣтельствуютъ и o небычайной силѣ его фантазіи, и o возвышенноети ума. Несмотря на свои теологическія стремленія, на нѣкоторую аффектацію и даже манерность, затемняющую порою самый смыслъ, Кальдеронъ никогда не наводитъ скуки, не ослабляетъ силы общаго впечатлѣнія. Въ немъ больше истинной страсти, чѣмъ во всѣхъ пресловутыхъ пѣвцахъ любви, что такъ часто стараются скрыть подъ напускной горячностью отсутствіе дѣйствительной жизненной силы.
Другимъ крупнымъ драматическимъ писателемъ той эпохи, стоявшимъ на ряду съ Лопе де Вега и Кальдерономъ, -- былъ Тирсо де Молина, по своему настоящему имени -- Габріэль Тэллесъ; онъ тоже принадлежалъ къ духовному ордену, -- Братства Милосердія и такъ-же, какъ Лопе де Вега, отличался необыкновенной плодовитостью. Насчитываютъ болѣе трехсотъ піесъ его произведенія, изъ которыхъ только 77 дошли до нашего времени, въ томъ числѣ двѣ особенно популярныя, и теперь еще имѣющія большой успѣхъ на мадридской сценѣ, -- это Валькасская крестьянка и Донъ-Хуанъ Теноріо или Севильскій Соблазнитель. Въ послѣдней піесѣ впервые появляется типъ Донъ-Жуана, принявшій впослѣдствіи столько различныхъ оттѣнковъ въ пересозданіяхъ Мольера и Лорда Байрона.
ѣ., по справедливости названной золотымъ вѣкомъ испанской литературы. Ограничимся только напоминаніемъ, что Морето написалъ прелестную, граціозную комедію El desden con el desden (Нашла коса на каменъ), изъ которой заимствовалъ Мольеръ свою Принцессу Элидскую. Франциско де Рохасъ создалъ не менѣе замѣчательную драму Garcia del Castañar или Del rey abajo -- ninguno (Кромѣ короля -- никто) и далъ нѣсколько прекрасныхъ сценъ французскому театру черезъ посредство Томаса Корнеля, Ротру и Скаррона, a Хуанъ Рюисъ де Аларконъ послужилъ образцомъ для знаменитаго Пьера Корнеля въ его комедіи Лжецъ. Мы особенно отмѣчаемъ послѣднее заимствованіе, имѣвшее важное значеніе для французской литературы: какъ извѣстно, Мольеръ сильно увлекся этой комедіей, увидѣвъ ее на сценѣ, что отчасти и побудило нашего великаго комическаго поэта посвятить себя исключительно обрисовкѣ характеровъ.
Аларкона не признавали чистокровнымъ кастильянцемъ; онъ родился въ Мехико, почему и былъ прозванъ индійцемъ. Вообще, несмотря на свой несомнѣнный талантъ, онъ никогда, не внушалъ симпатіи мадридскому населенію, можетъ быть, вслѣдствіе своего физическаго безобразія, рѣдко прощаемаго толпой. Какъ-бы то ни было, но несправедливое предубѣжденіе публики, сначала сильно раздражавшее автора, пріучило наконецъ и его самого относиться къ ней съ полнымъ презрѣніемъ. Вотъ какъ иногда мало зависитъ слава писателя отъ его дѣйствительныхъ достоинствъ! Аларконъ былъ униженъ и презрѣнъ своими современниками, Лопе де Вега, напротивъ, превознесенъ до небесъ a между тѣмъ произведенія перваго, чѣмъ дальше, тѣмъ становятся цѣннѣе, тогда какъ второй съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе отходитъ въ область забвенія. Сеговійскій Ткачъ, Испытаніе мужей, Заподозрѣнная Правда уже значительно перевѣшиваютъ во мнѣніи современной критики самыя лучшія изъ произведеній Лопе де Вега.
VIII.
ѣ -- "gusto picaresco".
ѣрой, съ неодолимой жаждой быстраго обогащенія, съ непомѣрнымъ честолюбіемъ и стремленіемъ къ преобладанію, она, заодно съ своими первыми государями изъ австрійскаго дома, -- Карломъ V и Филиппомъ II, -- ринулась въ политику приключеній. Сначала ея усилія увѣнчались полнымъ успѣхомъ: испанская пѣхота долго не знала себѣ соперниковъ въ Европѣ, a великіе полководцы, искусные дипломаты, замѣчательные государственные люди, выходившіе изъ Мадрида, упрочивали господство Испаніи въ Нидерландахъ, Неаполѣ, Сициліи, Португаліи и въ вице-королевствахъ американскаго континента. Пока эта политика борьбы, побѣды, случайностей, оставалась торжествующей, значеніе Мадрида естественно возрастало, въ него со всѣхъ концовъ стекались громадныя богатства, пріобрѣтенныя, впрочемъ, болѣе хищничествомъ, чѣмъ путемъ комерческой, или промышленной дѣятельности. Но кастильскіе граждане, упоенные успѣхомъ, видѣли передъ собой одну только блестящую сторону будущее казалось имъ полнымъ такой славы, такого благоденствія, что они уже не считали нужнымъ воспитывать своихъ дѣтей въ прежней суровой школѣ труда, находя это унизительнымъ, явились новыя потребности, новые вкусы, новые взгляды на жизнь, a вмѣстѣ съ тѣмъ и въ самомъ характерѣ народа совершилась печальная перемѣна: выгодная должность въ какой нибудь изъ завоеванныхъ европейскихъ странъ, полученіе права на владѣніе землей или рабами въ Америкѣ, по милости какого нибудь вице-короля, -- вотъ что становилось цѣлью всѣхъ честолюбивыхъ стремленій гордыхъ испанскихъ гидальго.
ѣ царствованія Филиппа II, періодъ успѣховъ и процвѣтанія смѣнился періодомъ упадка и обѣднѣнія, когда безденежъе давало себя чувствовать даже въ королевской казнѣ, истощенной громадными затратами на вооруженіе, испанская нація вдругъ очутилась въ фальшивомъ положеніи промотавшагося богача, хватающагося уже за всякое средство, лишь-бы вернутъ свое благосостояніе. Эта характерная особенность общества не замедлила, конечно, отразиться и въ литературѣ, создать въ ней тотъ новый родъ, что извѣстенъ подъ названіемъ picaresco (отъ слова picaro -- плутъ, мошенникъ).
При томъ печальномъ соціальномъ положеніи, когда приходилось всѣми путями изыскивать средства къ жизни, -- ловкость, изворотливость, пройдошество, интрига, -- начинаютъ играть преобладающія роли. Съ одной стороны являются авантюристы высшаго полета, которымъ, при помощи вельможныхъ родственниковъ и покровителей, удалось такъ или иначе достигнуть цѣли своихъ честолюбивыхъ стремленій: съ другой -- молодые гидальго, -- ловкіе, блестящіе, высокомѣрные, исключительно возлагающіе всѣ свои надежды на благосклонную улыбку какой нибудь вліятельной дамы, или на мѣткій ударъ своей шпаги. A вокругъ всѣхъ этихъ случайныхъ удачниковъ кишитъ безчисленный рой стряпчихъ, писарей, маклеровъ, актрисъ, цѣлый міръ дѣльцовъ и всевозможныхъ проходимцевъ, ищущихъ только случая поживиться на счетъ пороковъ и страстей богатыхъ сеньоровъ, или быстро обогащенныхъ ими дамъ. Еще ниже -- на самой послѣдней ступени общественной лѣстницы образуется густой слой альгвазиловъ, нищихъ, разбойниковъ, воровъ, и всякаго сброда праздношатающихся лѣнтяевъ, но смѣтливыхъ, находчивыхъ и въ тоже время полныхъ самыхъ низкихъ страстей. Оторванные отъ труда тою-же горячкой быстрой наживы, они все глубже и глубже погружаются теперь въ омутъ пороковъ и преступленій.
ѣлаго вѣка это растлѣвающее дѣйствіе ажіотажа не перестаетъ проникать во всѣ слои общества, a такъ какъ одновременно Испаніи приходится заносить въ свои лѣтописи однѣ только неудачи да потери, то положеніе страны ухудшается съ каждымъ новымъ царствованіемъ. Начиная отъ Филиппа III (1598--1621), именемъ котораго управлялъ суевѣрный кардиналъ де Лерма, и слѣдующаго за нимъ Филиппа IV (1621--1665), не выходившаго изъ подъ вліянія своихъ фаворитовъ и наложницъ, Испанія постоянно клонится къ пропасти, a въ царствованіе Карла II (1665--1698) зло принимаетъ уже изумительные размѣры.
ѣка страною необычайныхъ богатствъ. Это глубокое заблужденіе. Гораздо вѣрнѣе было-бы называть ее страною голода.
ѣсть. Народъ завидуетъ богатствамъ, изобилію промышленныхъ голландцевъ и англичанъ, они возбуждаютъ въ немъ алчность, но y побѣжденнаго воина уже отнята возможность добычи. Что-же ему остается дѣлать? Увы, иного исхода нѣтъ, помимо грабежа, разбоя, обмана, мошенничества.
цѣлыми вѣками пренебреженія къ здоровому труду. Произведеніе Лесажа "Жиль-Блазъ де Сантилльяна" такъ-же вѣрно отразило этотъ духъ, какъ отражается нашими современными романистами ажіотажъ, охватившій французское общество съ 30-хъ годовъ настоящаго столѣтія.
Доискиваясь, кому принадлежатъ первые опыты въ этомъ родѣ испанской литературы, мы должны остановиться на одномъ изъ выдающихся лицъ XVI вѣка, на Уртадо де Мендоза, авторѣ Исторіи Гранадской еойны. Въ годы своей молодости, Мендоза вздумалъ написать небольшую книжку подъ заглавіемъ Приключенія Лазарильо Тормесскаго. Здѣсъ главный герой, сначала вожакъ слѣпого нищаго, послѣдовательно переходитъ въ услуженіе къ различнымъ хозяевамъ: къ священнику, дворянину, монаху, продавцу индульгенцій и проч. Такъ, выводя на сцену характерные типы изъ тѣхъ паразитовъ общества, что исключительно промышляли интригой, мошенничествомъ, лицемѣріемъ, обманомъ, -- авторъ обнажаетъ много тлетворныхъ язвъ, уже начинавшихъ въ то время разлагать общественный организмъ. Эта книга навѣрное была-бы конфискована инквизиціей, если-бы Мендоза самъ не принадлежалъ къ числу сильныхъ міра; но, благодаря знатности его имени, она миновала первое препятствіе, a затѣмъ сразу достигла громаднаго успѣха, проложила путь для новаго направленія литературы, которое принялъ и Сервантесъ, написавъ прелестную новеллу Rinconete y Cortadillo, полную философскаго смысла.
Послѣ такого начала, Матео Алеманъ прямо уже ставитъ себѣ задачей воспроизвести всѣ классы испанскаго общества въ царствованіе филиппа III. Въ своемъ романѣ Гусманъ Альфарачскій онъ выводитъ на сцену всѣхъ авантюристовъ Мадрида и Севильи: Офицеровъ, нахально-кичливыхъ, но вѣчно страдающихъ безденежьемъ, Алкальскихъ студентовъ съ той пошлой мѣщанской средой, гдѣ они проживаютъ въ качествѣ нахлѣбниковъ, всякаго рода должностныхъ лицъ, злоупотребляющихъ общественнымъ довѣріемъ, ловкихъ аферистовъ, создающихъ себѣ кредитъ, безъ возможности, даже безъ малѣйшаго намѣренія заплатить. Эта книга имѣла тоже огромный успѣхъ и въ продолженіе шести лѣтъ выдержала двадцать семь изданій.
и Хромой Бѣсъ Люиса Велеса де Гевара. Вотъ эти-то произведенія и послужили Лесажу матеріаломъ для его неподражаемаго романа Жиль-Блазъ, такъ вѣрно отразившаго въ себѣ картину паденія испанской націи XVII вѣка, все глубже и глубже погрязающей въ омутѣ порока.
Много было толковъ и преній o томъ, самостоятельное-ли это произведеніе Лесажа, или только удачный переводъ съ какой нибудь испанской рукописи? Мы смѣло можемъ отвѣтить утвердительно на первый вопросъ: извѣстно, что Лесажъ, если и не жилъ самъ въ Испаніи, то, благодаря Ліонскому аббату, имѣлъ o ней самыя точныя свѣдѣнія и могъ дѣятельно слѣдить за ея литературой. Всѣ названныя произведенія, очевидио, были хорошо ему извѣстны, такъ что даже можно прямо указать, изъ какихъ именно источниковъ онъ черпалъ основныя идеи, подробности, очертанія лицъ. Поэтому Жиль-Блазъ, оставаясь вполнѣ самостоятельнымъ трудомъ, все-таки долженъ быть отнесенъ скорѣе къ испанской, чѣмъ къ французской литературѣ. Это одинъ изъ совершеннѣйшихъ и наиболѣе законченныхъ образцовъ того особаго нравоописательнаго рода, что получилъ, какъ мы упоминали, названіе picaresco.
Изъ числа выдающихся представителей этого жанра, предшественниковъ Лесажа, мы назвали дона Франциско де Квеведо, остановимся-же на немъ нѣсколько долѣе, какъ на крупномъ явленіи въ испанской литературѣ.
ѣтелемъ быстраго паденія родной націи, мельчавшей съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Ученый филологъ, отважный воинъ, замѣчательный поэтъ, глубокій политикъ и государственный человѣкъ, онъ по своимъ традиціямъ и качествамъ принадлежалъ еще къ той великой эпохѣ, когда кастильская молодежь была достойна преобладанія, къ которому такъ горячо стремилась, но чѣмъ дальше, тѣмъ для него становилось яснѣе, что всѣ эти заглохшія доблести стали уже анахронизмомъ для его современниковъ. Тогда, посредствомъ горькой сатиры и тонкой ироніи, онъ пытался пристыдить общественную совѣсть и вернуть ее къ прежней болѣе чистой и возвышенной атмосферѣ. Но это было напраснымъ усиліемъ: его сатиры, посланія, эпиграммы толъко смѣшили публику, не производя на нее ни малѣйшаго вліянія. Она слишкомъ глубоко увязла въ тинѣ порока и пошлости, чтобы помышлять объ улучшеніи своихъ нравовъ, самое слово реформа было уже ненавистно испанскимъ сеньорамъ, и всякое упоминаніе o существующемъ безобразіи раздражало ихъ. Поэтому Квеведо, какъ и многимъ другимъ подобнымъ ему дѣятелямъ, пришлось много пострадать за свою проповѣдь. Четыре года онъ геройски выносилъ ужасное заточеніе въ подвалѣ -- около сточной ямы, и это окружило его имя неизгладимымъ свѣтлымъ ореоломъ. Относительно произведеній Квеведо, мы можемъ только сказать, что они ему доставили менѣе извѣстности и славы, чѣмъ самая его жизнь. Это были по большой части полемическія статъи въ формѣ сонетовъ, одъ, посланій и сатиръ, для потомства-же труднѣе всего дать вѣрную оцѣнку такимъ отрывочнымъ умственнымъ работамъ, что вызываются тѣмъ или другимъ мимолетнымъ впечатлѣніемъ, раздраженнымъ чувствомъ, преходящей злобою дня. Все это является въ настоящемъ свѣтѣ только при условіи полнаго, всесторонняго знанія той среды, тѣхъ людей, для которыхъ создавалось, -- a кто-же можетъ такъ ясно видѣть на разстояніи вѣковъ?
IX.
ѣ времена было такъ велико, что воцареніе Бурбоновъ послѣ революціи, возведшей на престодъ Филиппа V, не замедлило отразиться и на литературѣ. Съ той поры вкусы разомъ измѣняготся: въ Мадридѣ привыкаютъ видѣть все прекрасное, великое, изящное, граціозное, исключительно лишь въ созданіяхъ нашихъ писателей вѣка Людовика ХІV, и по одной изъ тѣхъ странныхъ аномалій, какія нерѣдко встрѣчаются въ исторіи, испанцы въ тоже время не признаютъ въ своихъ національныхъ авторахъ тѣхъ самыхъ красотъ, которыя y нихъ-же заимствованы французскими классиками. Вдобавокъ еще, Испанія особенно высоко ставитъ тѣ изъ нашихъ произведеній, что наиболѣе рѣзко противорѣчатъ ея исконнымъ предразсудкамъ и міровоззрѣнію.
ѣка эта мода остается господствующей въ испанской литературѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что она сильно тормозила развитіе національнаго творчества, но съ другой стороны ея вліяніе было благотворно: оно послужило освобожденію испанской рѣчи отъ напыщенности и манерности, введенныхъ въ нее поэтомъ Гонгора въ концѣ ХVІ вѣка. A до какой степени заразительно дѣйчтвовалъ этотъ такъ называемый гонгоризмъ, можно видѣть уже изъ того, что даже такія крупныя силы, какъ Сервантесъ, Кальдеронъ, Квеведо, не могли совершенно освободиться отъ него. Существовала цѣлая школа этого вычурнаго краснорѣчія, были установлены точныя правила его, считавшіяся обязательными до самаго воцаренія Филиппа V.
Увлеченіе французскими классиками разомъ положило конецъ гонюризму, и реакція была такъ велика, что испанскіе поэты почти безъ всякаго протеста подчинились новымъ правиламъ Буало, спеціально изложеннымъ для нихъ дономъ Игнасіо де Луханъ (1739).
и горячая страстность испанскихъ авторовъ исчезаютъ совсѣмъ.
ѣсто живописныхъ драмъ Золотаго вѣка, на мадридской сценѣ появляются исключительно подражанія французскимъ трагедіямъ. Правда, одинъ изъ видныхъ литераторовъ этой эпохи, Гарсіа де-ля Гуэрта, пытается противодѣйствовать такому прискорбному отреченію отъ національной славы, и вначалѣ его критическія статьи производятъ нѣкоторое впечатлѣніе на публику, но, по какому-то странному противорѣчію, онъ самъ-же неожиданно выступаетъ съ трагедіей, написанной во французскомъ вкусѣ, и публика рукоплещетъ, встрѣчаетъ его такимъ энтузіазмомъ, какого еще никогда не удавалось ему возбуждать своими самостоятельными произведеніями. Въ результатѣ получается не ослабленіе, a еще болъшее развитіе французскаго духа, который достигаетъ наконецъ своего апогея въ комедіяхъ дона Леандро Моратина, имѣвшихъ огромный успѣхъ. И дѣйствительно, со стороны изящества, необыкновеннаго такта, чувства мѣры, словомъ, того художественнаго чутья, съ какимъ этотъ даровитый писатель сумѣлъ пересадить на испанскую почву самый характеръ мольеровскаго творчества, -- (не оставляетъ намъ) : его Si de las Niñas (Да молодой дѣвушки), Mojigata (Дицемѣрка), El Viejo y la Ni fia (Старикъ и молодая жена), и проч. были и останутся восхитительными снимками съ того условнаго міра, какимъ, къ великому сожалѣнію, слишкомъ часто ограничиваются наши лучшіе писатели временъ Людовика ХІV. Леандро Моратинъ точно такъ-же беретъ лишь малую частъ общества, a не рисуетъ его въ цѣломъ составѣ, поэтому комическіе мотивы не вызываютъ здѣсь ни искренняго смѣха, ни горькой усмѣшки, зритель только спокойно улыбается, но во всѣхъ этихъ діалогахъ такъ много ума, вкуса, изящества, что невольно поддаешься обаянію и не желаешь освободиться отъ него.
ѣка безспорно остается критика. Лишь только одинъ изъ преемниковъ Филиппа V, ожесточенный врагъ іезуитовъ, -- Карлъ III, немного ослабилъ стѣенительныя условія печати, появилось разомъ нѣсколько писателей, одушевленныхъ искреннимъ желаніемъ показать своей націи, куда она идетъ, и въ какой паутинѣ предразсудковъ, невѣжества, мрака заставляютъ ее жить. Вотъ въ чемъ заключалась задача отцовъ Фейхоо, Исла и друга графа де Аранда -- Мельхіора де Ховельяносъ.
Въ произведеніяхъ отца Фейхоо нѣтъ ничего особенно выдающагося, -- въ нихъ гораздо больше эрудиціи, чѣмъ таланта, но o немъ все-таки стоитъ упомянуть хотя-бы за ту неутомимую настойчивость, съ какой онъ во всю жизнь не переставалъ бороться съ предразсудками своихъ современниковъ, давшихъ ему прозваніе испанскаго Баила.
Еще большей смѣлостью и несравненно большимъ талантомъ обладалъ отецъ Исла. Въ произведеніяхъ его особенно ярко выдѣляется одинъ чисто національный типъ, который получилъ потомъ всеобщую извѣстность, это типъ манернаго проповѣдника, полнаго аффектаціи, претенціозности и напыщенности, скрывающаго подъ свѣтскимъ лоскомъ свое крайнее невѣжество. Мы считаемъ не лишнимъ представить здѣсь этотъ портретъ какъ рисуетъ его авторъ въ своей Historia del fray Gerundio de Campazas:
"Отецъ Герундіо -- деканъ -- проповѣдникъ былъ еще въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, только что переступилъ на четвертый десятокъ: сильный, дородный, статный и рослый, -- онъ казался образцомъ физическаго развитія; все въ немъ было симметрично и пропорціонально, ходилъ онъ бодро, держался прямо, даже величаво, благодаря своему округлому животу и высоко поднятой головѣ. Конусовидность его черепа умѣрялась искусно зачесанными волосами, ряса на немъ всегда бывала новая, безъ малѣйшаго пятнышка, и обильными складками ниспадала до самыхъ пятъ, обувь узкая, изящная; скуфейка шелковая, расшитая тончайшимъ узоромъ и украшенная кокетливой кисточкой, -- произведеніе или, лучше сказать, плодъ безграничной преданности благочестивыхъ дамъ къ отцу проповѣднику. Въ сложности это былъ человѣкъ очень привлекательный: онъ обладалъ сильной, звучной дикціей съ легкимъ грассированіемъ, неподражаемой мимикой, выразительностью жестовъ, мягкостью въ обращеніи, неудержимо смѣлымъ полетомъ мыслей, высокопарностью слога и необыкновеннымъ талантомъ разсказывать анекдоты. Онъ умѣлъ кстати и пошутить, и посмѣяться, вставить острое словцо, привести пословицу, -- показать лицомъ свои богатыя дарованія. Всего этого было слишкомъ достаточно, чтобы производить чарующее дѣйствіе не только на чувствительныя женскія сердца, но даже и на болѣе грубыя -- мужскія. Одни развѣ камни на мостовой могли еще не поддаваться его обаянію". "Да, это былъ одинъ изъ тѣхъ изыскангыхъ проповѣдниковъ, что при упоминаніи o святыхъ отцахъ, или евангелистахъ, никогда не позволятъ себѣ назвать ихъ собственными именами изъ опасенія вульгарности. Для отца декана, напримѣръ, евангелистъ Матѳей былъ ангеломъ исторіи, Маркъ -- святымъ тельцомъ, Луку онъ называлъ божественной кистью, Іоанна -- орломъ Патмоса, пророка Іеремію -- багрянцемъ Белена, a св. Амвросія -- медоточивыми yстами. Когда-же ему приходилось говорить на какое нибудь евавтельское событіе или подкрѣплять свои слова самымъ текстомъ, онъ никогда не ограничивался обычнымъ указаніемъ, какъ напр. Ioannis capite dêcimo tertio, или Mathoei capite dêcimo quarto, нѣтъ, какъ это можно! Вѣдь онъ не какой нибудь субботній проповѣдникъ, и потому непремѣнно выразится такъ: Evangêlica lectione Mathoei vel Ioannis capite dêcimo quarto a иногда, что-бы вышло еще эффектнѣе, сдѣлаетъ такую перестановку: Quarto dêcimo ex capite... И надо было видѣтъ, съ какой величавой граціей, какимъ округленнымъ жестомъ., онъ поднималъ при этомъ правую руку и засовывалъ два пальца между шеей и воротникомъ своей рясы, какъ-бы для того, чтобы придать большую свободу движеніямъ головы. Еще двѣ-три прелюдіи, и отецъ Герундіо окончательно настроивалъ себя на вдохновенный ладъ: онъ простиралъ руки, порывисто, всѣмъ корпусомъ подавался впередъ, словно намѣреваясь соскочить съ каѳедры, надувался отъ сильно втянутаго воздуха, сверкающимъ, презрительнымъ взглядомъ обводилъ свою аудиторію, и наконецъ изъ устъ его вырывался тотъ неопредѣленный гортанный звукъ, что разомъ напоминалъ и чиханіе человѣка и ржаніе лошади. Въ такіе торжественные дни онъ съ удвоеннымъ стараніемъ занимался своей наружностью, тщательно брился, выравнивалъ и зачесывалъ волосы короной вокругъ головы, всѣ средства употреблялъ, чтобы придать себѣ самый привлекательный видъ, a выйдя на амвонъ и пробормотавъ краткую молитву, вдругъ выпрямлялся во весь ростъ вынималъ изъ лѣваго рукава ярко-цвѣтной шелковый платокъ, встряхивалъ имъ и громко сморкался, хотя-бы въ этомъ не ощущалось никакой надобности потомъ, тѣмъ-же размѣреннымъ движеніемъ онъ снова пряталъ платокъ въ рукавъ и, бросивъ на собраніе полугнѣвный, полупрезрительный взглядъ, торжественно провозглашалъ: Прежде всего да будетъ восхваленъ и прославленъ... A заканчивалъ такъ: Иже въ первоначальномъ существѣ воплотившійся и вочеловѣчившійся и проч. Безъ такого вступленія и такихъ заключительныхъ словъ отецъ деканъ никогда не произнесъ-бы своей проповѣди даже передъ самимъ апостоломъ Павломъ. Все y него было заранѣе приноровлено, расчитано, размѣрено, хотя пастырскія бесѣды его неизмѣнно оставались лишенными не только ума и вдохновенія, но и простого здраваго смысла".
ѣжествѣ и сильномъ развитіи гонгоризма, такіе модные проповѣдники на испанскихъ каѳедрахъ попадались сплошь и рядомъ гораздо рѣже можно было встрѣтить дѣйствительно честнаго, серьезнаго и талантливаго пастыря, a въ фиглярахъ да невѣжественныхъ фанатикахъ недостатка не было, они составляли большинство.
Мельхіоръ де Ховельяносъ былъ другомъ графа де Аранда, Кампоманеса, Кабарруса, Мониньо, и вмѣстѣ съ ними принадлежалъ къ числу тѣхъ замѣчательныхъ людей, что въ царствованіе Карла III пытались вдохновить своихъ соотечественниковъ великими идеями, волновавшими въ то время Францію подъ вліяніемъ энциклопедистовъ. Поэтъ, политикъ, законовѣдъ и драматургъ, -- Ховельяносъ съ одинаковымъ увлеченіемъ отдается какъ искусству, такъ и наукѣ, онъ говоритъ o театрѣ, составляетъ проекты аграрныхъ законовъ, касается высшихъ вопросовъ литературной критики и политической экономіи, -- словомъ, онъ не только мыслитъ самъ, но и заставляетъ вдумываться во многое своихъ легкомысленныхъ современниковъ. Не многихъ, конечно, пришлось убѣдить ему, но и той малой доли избранниковъ было уже достаточно, чтобы идеи его не затерялись среди блестящей пышности и жалкаго ничтожества двора Карла IV. Въ 1808 году, когда нація впервые подниметъ голосъ за свою независимость, эти идеи отзовутся еще во всей своей силѣ.
ѣстѣ {Histoire contemporaine de L'Espagne par Gustave Hubbard, t. 1, pag. 14. Paris, Armand Anger.} мы уже имѣли случай подробно говорить обо всемъ, что было страннаго и противорѣчиваго въ политикѣ Князя Мира -- министра Годоя, преобладающая дѣятельность котораго всего лучше характеризуетъ царствованіе Карла IV. Этотъ тщеславный временщикъ не былъ систематическимъ гонителемъ умственнаго движенія, возбужденнаго въ испанскомъ народѣ Карломъ III и его друзьями, иногда онъ покровительствовалъ просвѣщенію, но такъ какъ всѣ его заботы были сосредоточены на томъ, чтобы не допускать въ обществѣ даже и мысли o какихъ-бы ни было либеральныхъ учрежденіяхъ, то покровительство его оказывалось исключительно ученымъ педантамъ да безсодержательнымъ буколическимъ поэтамъ и переводчикамъ. A все, что могло пробудить народъ отъ летаргіи, возвратить ему хоть немного жизни и крови, -- все это давилось и преелѣдовалось безъ всякой пощады.
Вотъ при такомъ-то порядкѣ вещей, въ концѣ XVIII столѣтія пальма первенства достается въ руки поэта дона Люиса Мелендеса Вальдеса. Высшая публика съ энтузіазмомъ зачитывается его приторными эклогами и пасторалями, даже всѣ представители печатнаго слова, корифеи литературы, замѣняютъ свои настоящія имена пастушескими. Такъ самъ Мелендесъ подписывался Батило, маэстро Гонзалесъ преобразился въ Деліо, Ховельяносъ -- въ Ховино, и этотъ смѣшноіі маскарадъ продолжается вплоть до страшнаго пробужденія въ 1808 году.
ѣ этого періода отраженія нравовъ и жизни испанскаго общества, ничего подобнаго мы не найдемъ ни въ поэзіи Мелендеса, ни въ научныхъ произведеніяхъ, поощряемыхъ правительственной субсидіей. Голая, неподкрашенная дѣйствительность проглядываетъ только въ маленькихъ пьескахъ-пословицахъ плодовитаго комическаго писателя дона Рамона де-ля Крусъ, стремящагося перенести на испанскую сцену плутовской міръ XVII и XVІІІ вѣковъ. Отъ произведеній его такъ и вѣетъ тѣмъ особымъ специфическимъ запахомъ разложенія, что исключительно свойственъ испанской почвѣ: да и могло-ли народиться на ней что нибудь лучшее? Полусгнившее дерево не приноситъ здоровыхъ плодовъ, и общество временъ Годоя и Карла IV должно быть именно такимъ, какимъ оно является въ сайнетахъ де-ля Круса.