ГЛАВА ВТОРАЯ.
Пoэзiя.
I. Донъ Хосе Соррилья. -- II. Донъ Рамонъ Кампоаморъ. -- III. Вентура де-ля Вега, -- IV. Поэты-академики. Новое поколѣніе: Хосе де Сельгасъ, Мануэль дэль Паласіосъ.
I.
Мы уже отмѣтили первый литературный дебютъ дона Хосе Соррильи при погребеніи Ларры въ 1837 году. Въ этотъ день онъ явился передъ испанской націей дѣйствительнымъ поэтомъ и достигъ извѣстности съ перваго шага, еще двадцатилѣтнимъ юношей. Казалось, все обѣщало ему блестящую будущность: родившись въ интеллигентной и богатой семьѣ, онъ получилъ хорошее образованіе въ Мадридѣ, потомъ докончилъ его въ Толедо, среди живописныхъ развалинъ этого когда-то волшебнаго города. Отецъ Соррильи долго занималъ одинъ изъ высшихъ административныхъ постовъ, что давало ему возможность окружать своего сына всѣми удобствами и благами жизни. Съ самаго дѣтства все улыбалось этому счастливому питомцу музъ но оправдалъ-ли онъ впослѣдствіи возложенныя на него надежды?
Нѣтъ, -- мы уже сказали это прежде. Самая быстрота успѣха и ранняя извѣстность больше всего повредили Соррильѣ. Онъ сталъ знаменитымъ, когда еще собственно ничего ве создалъ, когда и мысль его еще не успѣла окрѣпнутъ настолько, чтобы твердо устоять среди всѣхъ умственныхъ неурядицъ революціоннаго періода отъ 1837 до 1843 года. Теряясь въ этой постоянной смѣнѣ направленій и понятій, не видя впереди никакой опредѣленной цѣли, онъ проникся мало-по-малу тѣмъ-же унылымъ чувствомъ разочарованія, какое довело до самоубійства его друга Ларру; a потомъ, когда съ провозглашеніемъ совершеннолѣтія Изабеллы II реакція окончательно взяла верхъ, въ немъ не было уже ни силы, вк желанія бороться, и онъ пришелъ къ тому убѣжденію. что вся его поэтическая миссія заключается лишь въ передѣлкѣ на новый ладъ старинныхъ испанскихъ romanceros, въ повтореніи все тѣхъ-же балладъ и легендъ изъ временъ великой борьбы христіанъ съ маврами.
Словно оторвавшись душою отъ современной эпохи съ ея республиканскими и демократичеекими идеями, съ ея стремленіемъ свергнуть иго обветшалаго католицизма, Соррилья относился къ ней апатично, почти презрительно. Все это казалось ему лишь пустымъ, неосуществимымъ измышленіемъ эксцентричныхъ умовъ, казалось, что міръ остается неизмѣненнымъ, тѣмъ-же, какимъ былъ во времена мавританскихъ войнъ, и онъ считалъ болѣе полезнымъ возсоздавать въ поэзіи тѣ древніе замки, гдѣ жили готскіе короли и первые монархи Леона и Кастиліи, чѣмъ проповѣдывать какую-то новую вѣру, или вдохновлять cвое творчество успѣхами науки и цивилизаціи.
Признанвый величайшимъ поэтомъ царствованія Изабеллы II, окруженный почетомъ и всеобщимъ поклоненіемъ, Соррилья тѣмъ не мѣнѣе является самымъ полнымъ воплощеніемъ всего, что было печальнаго, немощнаго, безжизненнаго въ современномъ направленіи, затмѣвавшемъ умы во весь долгій періодъ отъ 1843 до 1868 года.
ѣрой, постоянное умиленіе передъ старыми традиціями, исключающими всякую работу мысли, подогрѣтый энтузіазмъ ко всему прошлому, которое тѣмъ только и хорошо, что исчезло давно и не можетъ повториться, -- вотъ главное содержаніе этой прославленной поэзіи; со стороны-же внѣшней формы, т. е. правильности, благозвучія стиха и вообще всѣхъ законовъ версификаціи, существовала полная свобода, граничащая съ литературной распущенностью. Здѣсь царилъ тотъ крайній романтизмъ, который считаетъ для себя все дозволеннымъ, лишь-бы не было недостатка въ яркости красокъ, въ трескучихъ фразахъ да эффектахъ всякаго рода.
Только при общемъ взглядѣ на все творчество Соррильи можно составить себѣ ясное понятіе o томъ, до какой степени чуждо ему современное міровоззрѣніе, и какъ далеки отъ насъ тѣ чувства, какія онъ старается вызвать своими стихами. Видно, что поэтъ систематически держится внѣ живого міра, и духъ его постоянно витаетъ въ невозвратномъ, навѣки исчезнувшемъ прошломъ.
Лучшими изъ его произведеній считаются наиболѣе удачныя подражанія древнимъ романсеро, -- красивыя изображенія въ стихахъ разныхъ дуэлей, турнировъ, или нѣкоторыхъ особенно выдающихся эпизодовъ изъ безконечной войны между христіанскими рыцарями и сарацинами. Все это соединено подъ однимъ общимъ заглавіемъ, которое сразу даетъ понятіе o характерѣ и духѣ всѣхъ стихотвореній: Cantos del Trovador (Пѣсни Трубадура).
Преобладающимъ сюжетомъ эпическихъ поэмъ Соррильи является борьба Креста съ двурогой луной, когда-же, соблазняясь лаврами Лопе де Вега и Кальдерона, онъ вздумаетъ подарить публику стихотворной драмой, кругъ его идей и тутъ нисколько не шире, чѣмъ y писателей золотого вѣка. Повторяемъ, для него прошлое будто не умирало, и въ жизни общества не происходило никакихъ перемѣнъ, никакого обновленія.
Вотъ названія его главныхъ піесъ: Сапожникъ и король, Месть Toma, Санчо Гарсіа, Лучшій доводъ -- шпага, Боевой конь короля Санчо, Алкадъ Ронкильо, a надо всѣмъ этимъ царитъ знаменитая драма Донъ Хуанъ Теноріо, o которой мы дадимъ болѣе ясное понятіе нашимъ читателямъ въ заключеніе характеристики ея автора. Здѣсь передъ нами снова является излюбленный типъ испанскаго гидальго -- соблазнителя, -- разнузданнаго, дерзкаго, отважнаго, безъ сердца и совѣсти, но съ гордой увѣренностью, что въ силу его отваги ему все дозволено, даже самые гнусные поступки. Только въ послѣдній день своей жизни онъ смиряется, объятый страхомъ при внезапномъ представленіи ожидающихъ его адскихъ мукъ.
и бытъ не можетъ: когда разумнымъ началамъ не отводится въ произведеніяхъ поэта подобающаго имъ мѣста, то на чемъ-же иномъ, какъ не на случайностяхъ да слѣпомъ фатализмѣ, можетъ онъ основывать всю суть своего творчества?
Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ общій характеръ главнаго героя Соррильи, являющагося во всѣхъ его поэмахъ и драмахъ: онъ отваженъ, красивъ, полонъ горделиваго достоииства какъ во внѣшнихъ пріемахъ, такъ и въ рѣчахъ, иногда онъ глубокомысленъ, даже добродѣтеленъ по своему, проникнутъ чувствомъ условной чести; но не ждите отъ него ни разумной послѣдовательности въ поступкахъ, ни честности въ настоящемъ, высшемъ значеніи этого слова.
Отмѣтимъ еще одну особенность: рядомъ съ большой претензіей на реальность въ мелкихъ подробностяхъ и въ выраженіи чувствъ y Соррильи постоянно замѣчается полное пренебреженіе художественной правдой. Ради какого нибудь красиваго положенія, ради неожиданныхъ, поразительныхъ эффектовъ, авторъ то и дѣло допускаетъ всевозможныя неправдоподобности.
Соррилья написалъ очень много; полное собраніе его coчиненій занимаетъ уже теперь болѣе пятнадцати томовъ. И что-же? Не смотря на такую обильную плодовитость, можно почти съ увѣренностью сказать, что онъ не создалъ еще ни одного вполнѣ законченнаго произведенія съ релъефными характерами и логичной развязкой. Говорятъ, что, принимаясь за работу, онъ садится противъ совершенно голой стѣны и не спускаетъ съ нея глазъ въ ожиданіи вдохновенія, a какъ только почувствуетъ нѣчто подобное, уже безостановочно спѣпштъ излагать на бумагу все, что взбредетъ ему въ голову, устраняя тутъ всякое участіе правильнаго мышленія. Онъ весь отдается во власть своего воображенія, предоставивъ ему полную волю, потому-то, можетъ быть, въ его произведеніяхъ и встрѣчается столько погрѣшностей какъ по отношенію къ языку, такъ и къ здравому смыслу. Иногда, въ эти минуты вдохновенія, ему вдругъ припомнятся чужія мысли, чужіе стихи, или свои собственные, но уже напечатанные раньше, и онъ ни за что не оставитъ ихъ: напротивъ, непремѣнио постарается вклеить въ свое новое произведеніе и особенно бываетъ доволенъ, когда ему удастся окончить работу въ опредѣленные заранѣе день и часъ.
Говорятъ еще, что для отдыха ему необходима полная праздность ума, a потому онъ охотно развлекается обычными дѣтскими занятіями и преимущественно такими, гдѣ уже совсѣмъ не требуется участія мысли. Такъ онъ по цѣлымъ часамъ продѣлываетъ различныя гимнастическія упражненія, играетъ съ обезьяной, вертитъ ручку музыкальнаго ящика, или стрѣляетъ въ цѣль изъ пистолета.
ѣе дѣйствуетъ на слухъ, чѣмъ на умъ и сердце. Всѣ усилія его направлены лишь къ тому, чтобы вызвать изъ исторіи прошлаго все яркое, эффектное, возбуждающее воображеніе, н вмѣстѣ съ тѣмъ поразить обиліемъ картинъ, потокомъ громкихъ словъ.
ѣсколько строфъ изъ начала его большой поэмы Крестъ и Луна. Это живописное изображеніе Андалузіи во всемъ разнообразіи ея природы, авторъ является здѣсь въ наиболѣе выгодномъ для себя свѣтѣ, и становится отчасти понятнымъ, почему, имѣя такъ мало существенныхъ достоинствъ, ему удалось достигнуть такой громкой извѣстности.
Картины прошлаго открою я предъ вами,
Картины мрачныя далекой старины,
Когда бѣжала кровь шировими ручьями
Поймете вы тогда, что это изобилье
Деревьевъ и плодовъ, богатыхъ красотой.,
Возникло на землѣ, страдавшей отъ насилья,
Слезами горькими и кровью политой.
Казалось, что воскресъ волшебный Вавилонъ:
Зеленая листва повсюду окружала
Изъ мрамора дворцы и длинный рядъ колоннъ.
Висячіе сады -- деревьями, цвѣтами
ѣли на верху искусственныхъ террасъ;
Тамъ пальма стройная склонилася вѣтвями,
Здѣсь мрачная сосна высоко поднялась.
Предъ вами воскрешу воинственное племя, --
Народъ, что населялъ ту землю встарину.
Мечомъ вооружась, стремиться на войну.
И съ ними договоръ взаимный заключивъ,
Къ обычному труду спѣшилъ онъ за волами
Тамъ высились дворцы, которые служиля
Оплотами отъ стрѣлъ и отъ мечей враговъ;
Ихъ своды встарину свидѣтелями были
Турнировъ рыцарскихъ, веселья и пировъ.
Спускаясь сверху внизъ по мраморнымъ стѣнамъ;
Въ нихъ имя Божіе сіяло съ именами
Властительницъ судебъ, -- красой царившихъ дамъ.
Слѣды прошедшаго хранятся тамъ вѣками,
ѣчается во всемъ:
Вотъ птичка легкая летитъ подъ небесами,
По воздуху паря и плавая съ орломъ.
Надъ мѣстомъ, гдѣ растетъ гвоздика полевая,
Поникъ зеленый миртъ широкою листвой
ѣнь прохладяую кругомъ цвѣтка бросая,
Ласкаетъ и свѣжитъ его въ палящій зной.
Роскошные цвѣты, всѣ сразу распускаясь,
И птицы всѣхъ породъ, въ лѣсной глуши скрываясь,
ѣзда для птенцовъ.
Природа вся полна обильными плодами,
Деревья до земли склоняются отъ нихъ;
A въ глубинахъ ея, увѣнчанныхъ лѣсами,
Таятся залежи металловъ дорогихъ.
ѣсь, въ Андалузіи, сыны степей -- арабы
Эдемъ свои обрѣли далекій и святой:
На свѣтѣ нѣтъ страны, которая могла-бы
Гордиться, какъ она, той женской красотой,
Что, блескомъ черныхъ глазъ маня васъ и чаруя,
ѣлый рай въ объятіяхъ любви,
Въ истомѣ сладостной, и въ нѣгѣ поцѣлуя,
И въ страсти огневой, бушующей въ крови.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ѣ тѣхъ надеждъ, какія возбудилъ Соррилья при первомъ вступленіи своемъ на литературное поприще, не могло не произвести нѣкотораго разочарованія въ обществѣ, не замедлившаго отразиться и на самомъ поэтѣ, по крайней мѣрѣ, подобно Ларрѣ, онъ вскорѣ почувствовалъ какоето отвращеніе къ Мадриду. Было-ли тутъ одно только оскорбленное самолюбіе, или внутреннее недовольство собой, невольное сознаніе, что онъ слишкомъ легко отрекся отъ современной жизни своихъ соотечественниковъ и, воспѣвая величіе прошлаго, умышленью сталъ всторонѣ отъ ихъ настоящихъ бѣдствій? Какъ-бы то ни было, но не задолго до 1848 г. Соррилья покинулъ Испанію и поселился въ Парижѣ. Тамъ онъ написалъ свою знаменитую эпическую поэму, и въ честь ея тотчасъ-же загремѣли всѣ трубы славы, въ которыхъ никогда не бываетъ недостатка на Пиренейскомъ полуостровѣ.
Впослѣдствіи вся Европа надоѣла Соррильѣ, и онъ переселился на новый континентъ -- въ Мексику. Здѣсь, оставаясь все также безучастнымъ къ политическимъ событіямъ, онъ слишкомъ легкомысленно отнесся къ національному чувству народа, принявшаго его въ свою среду, даже оскорбилъ это чувство, согласившись поступить на должность придворнаго чтеца при особѣ императора Максимиліана. Судя по тому, какъ мало написалъ онъ за это время, можно предположить, что Америка не особенно способствовала его поэтическому вдохновенію.
Самымъ популярнымъ и безспорно самымъ крупнымъ изъ всѣхъ произведеній Соррильи является его религіозно фантастическая драма Донъ Хуанъ Теноріо, и эта популярность, по нашему мнѣнію, главнымъ образомъ объясняется тѣмъ, что тутъ особенно. ярко выступаетъ та смѣсь нравственной разнузданности и трусливаго мистицизма, что во всѣ времена такъ печально характеризовала испанца католика. Авторъ видимо сочувствуетъ своему герою и несравненно съ большей любовью останавливается на его бурной жизни, полной скандальныхъ приключеній и дерзкихъ выходокъ, чѣмъ на его раскаяніи и мукахъ совѣсти въ послѣднія минуты. Понятно, что такія описанія всего сильнѣе дѣйствуютъ на толпу, возбуждая ея низменныя страсти. A въ этой драмѣ, состоящей изъ двухъ частей, всѣ четыре акта первой сплошь наполнены воннственно-любовными похожденіями героя.
Незадолго до совершенія двухъ послѣднихъ преступленій, за которыми наступаетъ уже возмездіе, донъ Хуанъ Теноріе похваляется въ тавернѣ, передъ своимъ соперникомъ Люисомъ де Мехіа, тою жизнью, какую онъ велъ втеченіе года. Наконецъ они оба подводятъ итоги своимъ позорнымъ успѣхамъ, чтобы собраніе собутыльниковъ могло рѣшить, кто изъ нихъ выигралъ пари, т. е. y кого болъше насчитывается жертвъ убійства и соблазна.
ѣ:
Да, болѣе обширная арена
Нужна была для подвиговъ моихъ;
Мнѣ стало тѣсно здѣсь, и я задумалъ
Направить путь въ Италію, -- въ страну,
ѣ солнца жаръ восяламеняетъ кровь,
Гдѣ храмъ себѣ воздвигло наслажденье,
Гдѣ богъ войны съ богинею любви
Царятъ издревле, заключивъ союзъ.
Тамъ былъ въ то время самъ Наполеонъ;
И свой народъ, и пылкихъ итальянцевъ.
Военный духъ объялъ все населенье,
Разжегъ всѣ страсти въ немъ и возбудилъ
Наклонность къ распрямъ, къ вызовамъ, къ дуэлямъ,
ѣ-же лучше
Могло быть для меня? И я остался
Въ той сродной мнѣ, давно желанной сферѣ;
A вмѣстѣ съ тѣмъ немедленно исполнилъ
И главное условіе пари:
ѣ
Явилась въ тотъ-же день такая надпись:
"Здѣсь донъ Хуанъ Теноріе, -- готовый
Откликнуться всегда, на всякій зовъ
И друга, и врага". Затѣмь настала
ѣ каждый день
Давалъ исходъ и страсти, и отвагѣ.
Не стану исчислять всего, что было.
O томъ надолго сохранится память,
И долго будетъ громкая молва
ѣянья.
Тутъ помогало все: и самый нравъ
Прекрасныхъ римлянокъ -- горячій, страстный;
И тотъ огонь, та сила обаянья,
Что мнѣ даны природою самой.
Торжествовалъ, безъ счета покоряя
И разбивая женскія сердца.
Но, послѣ многихъ иодвиговъ отважныхъ,
Пришлось покинуть Римъ, покинуть тайно,
ѣдномъ одѣяньѣ,
ѣ. Такъ я обманулъ
Своихъ враговъ и счастливо избѣгнулъ
Позорной петли, угрожавшей ынѣ.
Затѣмъ примкнулъ я къ арміи испанской;
ѣ сыновъ моей отчизны,
Собравшихся для битвы на чужбинѣ,
Жила вражда лишь къ общему врагу.
Съ трудомъ устроивъ пять иль шесть дуэлей,
Я предпочелъ искать иной арены.
Въ тотъ дивный садъ, гдѣ женская краса
Цвѣтетъ роскошно, какъ сама природа,
Гдѣ и любовь, какъ солнце, горяча.
Тамъ поселился я, и вновь на двери
ѣхъ мой гордый вызовъ:
,. 3дѣсь донъ Хуанъ Теноріе. Кому
Подъ силу съ ннмъ борьба? Какой смѣльчакъ
Отважится ему противорѣчить,
Иль стать помѣхой ва его пути?
ѣтъ равнаго Хуану,
Нѣтъ женщины, способной устоять
Иль силой золота. Владѣя ими,
Онъ покоритъ по выбору -- любую:
Рыбачку-ли въ убогомъ челнокѣ;
И всякаго противника осилитъ --
На полѣ битвы и въ игрѣ азартной,
Въ разгулѣ буйномъ, въ сладостной любви".
ѣсяцевъ въ Неаполѣ я прожилъ
И каждыі день доказывалъ на дѣлѣ,
Что вызовъ мой былъ не устой угрозой:
Являлся я зачинщикомъ скандаловъ,
Героемъ всѣхъ отважныхъ предпріятій,
Все устраняя, всякую преграду --
И жизнь мужей, и добродѣтель женъ!
Отъ правосудія меня спасала
Моя отвага, иль сама судьба;
ѣясь надъ нимъ, я ловко избѣгалъ
Его ловушекъ хитростью, обманомъ;
Не подчиняясь никакимъ законамъ,
Шелъ напроломъ ко всякой цѣли. Разумъ
И смѣло я входилъ то во дворецъ,
То въ хижину, то въ монастырь святой, --
Оспаривалъ и отнималъ y Бога
Его усердныхъ, но не стойкихъ жрицъ.
ѣдовъ
Осталось на моемъ пути. Не мало
Сердецъ разбитыхъ, жизней омраченныхъ
И преждевременныхъ смертей!
Затѣмъ повѣствуетъ o своихъ подвигахъ Люисъ де Мехіа; изъ этой одиссеи видно, что задорной дерзостью и гордымъ пренебреженіемъ всѣхъ нравственныхъ законовъ онъ равенъ своему сопернику, но число его жертвъ значительно меньше. Мехіа можетъ заявить только o двадцати трехъ убійствахъ да o пятидесяти шести соблазненныхъ, тогда какъ въ побѣдномъ спискѣ дона Теноріе числится тридцать два трупа и семьдесятъ двѣ женщины, опозоренныя и покинутыя имъ. Побѣда, конечно, остается на его сторонѣ, но такъ какъ въ собраніи возникаетъ нѣкоторое сомнѣніе въ дѣйствительности такихъ необычайныхъ подвиговъ, то, чтобы поддержать свою честь, онъ вызывается въ одну и ту-же ночь отбить y своего соперника его невѣсту и похитить изъ монастыря свою собственную, которую отецъ вынужденъ былъ разлучить съ Теноріе въ виду его скандальнаго поведенія.
ѣ такой пикантной завязки, Соррилья въ продолженіе всего второго и третьяго актовъ даетъ намъ непрерывное зрѣлище самыхъ удивительныхъ приключеній, изъ которыхъ Донъ Хуанъ постоянно выходитъ побѣдителемъ, потому что не стѣсняется въ выборѣ средствъ и всюду встрѣчаетъ людей, готовыхъ способствовать ему за деньги. Итакъ, обѣ цѣли достигнуты: посредствомъ хитраго обмана онъ овладѣваетъ невѣстой своего соперника и въ то-же время снова увлекаетъ довѣрчивое сердце Инэсы, -- юной монахини, обрученной ему прежде. Эти подвиги, конечно, не могли остаться безнаказанными: Люисъ де Мехіа и Командоръ -- отецъ доньи Инэсы -- непремѣнно стали-бы преслѣдовать соблазнителя, чтобы смыть нанесенную имъ кровную обиду. И вотъ, же. лая избавиться отъ заслуженной мести, Теноріе убиваетъ ихъ обоихъ.
Во второй части, состоящей изъ трехъ актовъ, -- картина измѣняется: чаша беззаконій переполнена; божественное правосудіе не можетъ долѣе оставлять безнаказанной такую массу злодѣяній, и возмездіе наступаетъ. Донъ Хуанъ осматриваетъ могильный пантеонъ своихъ предковъ, гдѣ между другими надгробными памятниками стоятъ три статуи, воздвигнутыя въ честь его трехъ послѣднихъ жертвъ: доньи Инэсы, Командора и Люиса де Мехіа. Въ эту минуту онъ еще не дошелъ до раскаянія, и въ рѣчахъ его звучитъ все та-же надменная, вызывающая насмѣшка:
Роскошныя гробницы!... Да, не даромъ
Потратилъ здѣсь почтедный мой родытель
Наслѣдіе мое. Сказать по правдѣ,
ѣ благоразумно:
Меня избавилъ тѣмъ отъ искушенья
Поставить все на карту, a убитыхъ
Вознаградилъ почетнымъ погребеньемъ
ѣвать иныя мысли: задумчиво приближается Теноріе къ статуѣ доньи Инэсы, и въ сердцѣ его возникаетъ на мгновеніе дѣйствительно нѣжное чувство по крайней мѣрѣ онъ говоритъ ей, что пришелъ сюда для нея, что дума o ней не покидала его во все время разлуки, что онъ стремился увидѣть ее снова и непрестанно мучился этимъ желаніемъ. Тогда, какъ-бы въ отвѣтъ, передъ нимъ появляется тѣнь его невѣсты й объявляетъ, что Богъ принялъ ея непорочную душу въ искупленіе преступной души Хуана и опредѣлилъ имъ или спастись или погибнуть вмѣстѣ. Одна минута искренняго покаянія въ эту послѣднюю для него, предсмертную ночь, -- и души ихъ соединятся навѣки.
Сначала донъ Хуанъ поддается обаянію милаго голоса, но вдругъ передъ нимъ встаетъ призракъ Командора и разомъ измѣняетъ это настроеніе. Онъ уже стыдится своей мимолетной слабости и, чтобы доказать, какъ чуждъ ему страхъ, бросаетъ гордый вызовъ убитому врагу, приглашая его къ себѣ въ домъ. Призракъ принимаетъ приглашеніе и обѣщаетъ явиться на пиръ, который Теноріе даетъ своимъ друзьямъ въ честь своего возвращенія.
На сценѣ происходитъ пиръ, и тутъ на нѣсколько мгновеній появляется статуя командора, видимая, впрочемъ, однимъ только дономъ Хуаномъ, такъ какъ передъ ея появленіемъ всѣ гости вдругъ погрузились въ глубокій сонъ. Призракъ торжественно объявляетъ, что есть другая жизнь, -- вѣчная, и что Хуану остается лишь одинъ день для покаянія въ своихъ злодѣйствахъ на землѣ. Въ заключеніе статуя приглашаетъ его къ себѣ.
Донъ Теноріе обѣщаетъ придти и остается вѣренъ данному слову. Убивъ предварительно еще двухъ изъ своихъ близкихъ друзей за то, что они усомнились въ правдивости его разсказа o явленіи командора, онъ въ назначенный часъ отправляется въ склепъ, но теперь его прежнія чувства измѣнилисъ, -- это уже другой человѣкъ:
О, что со мной?!... Все сразу помрачилось
Предъ чѣмъ-то грознымъ, роковымъ, могучимъ
Въ умѣ хаосъ, ни силы нѣтъ, ни воли,
И словно бурный вихрь меня уноситъ
Въ невѣдомую даль, быть можетъ, въ бездну.
ѣ-же все, чѣмъ жилъ я, чѣмъ гордился,
Что сознавалъ въ себѣ несокрушимымъ?...
Давно-лъ такъ твердо было убѣжденье.
Что и душа, какъ тѣло, умираетъ
Съ послѣднимъ вздохомъ, -- и конецъ всему,
Не то теперь, не даромъ близость смерти
Наводитъ страхъ зловѣщій. . . . . . . . . . . . .
Чтобы окончательно разсѣять всякое сомнѣніе въ своемъ героѣ, авторъ снова прибѣгаетъ къ сверхъеетественному: y Командора тоже приготовленъ пиръ, но гости на немъ скелеты, a яства -- пепелъ и прахъ. Пламя со всѣхъ сторонъ окружаетъ несчастнаго Хуана, уже близкаго къ смерти, но не оно страшитъ его, a грозный Божій гнѣвъ:
Такъ это правда!... Есть иная жизнь,
Безумный!... Я не вѣрилъ, издѣвался
Надъ этой правдой, презиралъ ее.
И вотъ она открылась мнѣ теперь,
Въ мннуту гибели неотвратимой!...
ѣ стынетъ кровь.
ѣ души, хотя и знаетъ, что исключенъ уже изъ міра живыхъ. Вотъ ему слышится похоронное пѣніе; это его отпѣваютъ, считая мертвымъ, убитымъ въ тотъ самый вечеръ y воротъ своего дворца однимъ изъ гостей, приглашенныхъ на пиръ. Онъ сознаетъ, что присутствуетъ на собственномъ погребеніи, и въ памяти его длинной вереницей проходятъ всѣ совершенныя имъ злодѣянія; надежды на спасеніе нѣтъ. Вотъ уже къ нему прикоснулась холодная рука Командора и влечетъ въ адъ. Тогда только, вполнѣ смирившійся, побѣжденный, онъ восклицаетъ въ порывѣ искренняго раскаянія:
О, Всемогущій!... Грѣшенъ я безмѣрно,
Но нѣтъ предѣла благости Твоей.
Я вѣрю, Ты простиіпь, Ты не отвергнешь
Великій Богъ! Спаси меня, помилуй!
Тутъ происходитъ мгновенное измѣненіе обстановки: является донья Инэса; она повелѣваетъ всѣмъ другимъ призракамъ удалиться въ свои могилы, a сама беретъ дона Хуана, за руку и восходитъ съ нимъ на небо.
Любовь спасаетъ грѣшника на самомъ краю пропасти.
ѣщающаго въ себѣ мистическій духъ Кальдерона съ такимъ-же національнымъ духомъ Тирсо де Молина, т. е. духомъ беззавѣтной отваги, не знающей ни удержу, ни предѣловъ. Донъ Хуанъ Теноріе потому именно и популяренъ, что въ немъ отражается коренной характеръ націи, присущій болѣе или менѣе каждому испанцу; заслуга-же автора заключается лишь въ томъ, что онъ вѣрно воспроизвелъ этотъ типъ въ литературной формѣ, украсивъ свою драму оживленными діалогами и сильнымъ, изящнымъ стихомъ.
II.
Кампоаморъ (донъ Рамонъ).
Послѣ Соррильи никто не возбуждалъ такого восхищенія въ высшихъ классахъ испанскаго общества, какъ донъ Рамонъ Кампоаморъ. Они были ровесниками, -- оба родились въ 1817 году, но второй гораздо позже достигъ успѣха, и это скорѣе послужило ему въ пользу, чѣмъ въ ущербъ. Развиваясь постепенно, творчество его крѣпло, a самъ онъ имѣлъ время лучше присмотрѣться къ жизни и установить свое нравственное міросозерцаніе на болѣе прочныхъ началахъ.
ѣлыватель старыхъ легендъ на новый ладъ, a творецъ самостоятельный, истинный художникъ, стремящійся поставить свое имя на ряду съ Милътонами и Дантами. Хотя ему не разъ приходилось засѣдать въ кортесахъ, въ качествѣ депутата, но политика не поглотила всѣхъ его умственныхъ силъ, какъ это было съ большинствомъ испанскихъ дѣятелей изъ того-же литературнаго міра.
Мы остановимся здѣсь на однихъ только поэтическихъ произведеніяхъ Кампоамора, потому что, хотя самъ онъ и сильно претендовалъ на званіе философа, но въ дѣйствительности ему не удалось создать на этомъ поприщѣ ничего сколько нибудь заслуживающаго вниманія, трудно было соединить въ своемъ умѣ и привести въ стройную систему тѣ смутныя идеи, что внушала ему своеобразная метафизика.
ѣетъ здѣсь самъ авторъ подъ словомъ Doloras: выраженіе чувства и философской мысли въ легкой, игривой оормѣ стиха.}. Кромѣ того онъ написалъ эпичеекую поэму Колумбъ и другую съ болѣе обширнымъ замысломъ, Всемірную Драму, состоящую изъ восьми дней. Ниже мы изложимъ ея содержаніе, чтобы читатель могъ составить o ней понятіе хотя въ общихъ чертахъ.
ѣе извѣстны и наиболѣе популярны изъ его произведеній -- стихи, помѣщенные въ упомянутомъ нами сборникѣ Las Doloras.
ѣнно благосклоннымъ къ этому поэту: во все царствованіе Изабеллы II оно поетоянно собиралось въ своемъ частномъ театрѣ -- Колизеѣ Пиккера, названномъ такъ въ честь знаменитаго художника-скульптора, создавшаго всѣ архитектурныя украшенія этого зданія. Абоненты устроивали тамъ литературно-драматическіе вечера, на которыхъ нерѣдко присутствовала и сама королева со всѣми членами своей семьи. Кампоаморъ большею частью являлся главнымъ героемъ этихъ собраній; онъ читалъ на нихъ свои акростихи, тріолеты и проч., и все это увлекало слушателей, потому что было или согрѣто чувствомъ, или освѣщено мыслью, и всегда облечено въ граціозную форму, проникнуто мелодіей стиха, -- этимъ прирожденнымъ даромъ большинства испанскихъ поэтовъ. Онъ вольно распѣвалъ свои пѣсни, какъ жаворонокъ, a иногда, для усиленія эффекта, имъ аккомпанировала артистическая музыка.
Всемірная Драма написана въ 1869 году; но, по нашему мнѣнію, было-бы своевременнѣе, еслибъ она появилась двумя-тремя вѣками раньше, -- такъ мало въ ней общаго съ идеями и стремленіями нашего вѣка. Эта драматическая поэма, какъ уже было упомянуто, дѣлится на восемь дней и, подобно Божественной Комедіи, Потерянному Раю, вся написана стихами. Много усиленнаго труда и времени взяла она y автора, но при этомъ едва-ли способна удовлетворить даже самому невзыскательному вкусу современнаго человѣка. Повторяемъ, такое произведеніе могло-бы имѣть смыслъ для XVI или XVIІ столѣтій, но для насъ, послѣ философскаго движенія XVIII вѣка, оно уже является положительнымъ анахронизмомъ, и относительный успѣхъ его возможенъ развѣ только въ самомъ ограниченномъ кружкѣ, все еще витающемъ въ старыхъ преданіяхъ. Вообще, когда поэтъ намѣренно отрѣшается отъ чувствъ и понятій своихъ современниковъ, стремясь возсоздать въ ихъ воображеніи давно исчезнувшіе образы, онъ рискуетъ остаться въ одиночествѣ, потому что не можетъ возбудить ни интереса, ни симпатіи въ читателѣ.
Первая часть драмы происходитъ въ монастырскомъ саду. Юная, прекрасная Соледада и влюбленный въ нее Гонорій безцѣльно бродятъ въ немъ, отдавшись своимъ мечтамъ. Вдругъ передъ ними является Іисусъ Волхвъ, тотъ самый, что, по сказанію евангелиста Марка, послѣдовалъ за Іисусомъ Христомъ, когда Онъ взятъ былъ подъ стражу и покинутъ своими учениками. Это апокриѳическое лицо, избранное въ драмѣ орудіемъ Божіей воли, разсказываетъ между прочимъ, что послѣ смерти Іисуса Христа ангелы соорудили гигантскій мостъ отъ неба до земли, чтобы по немъ восходило раскаяніе людей и нисходило на нихъ прощеніе.
ѣльно владѣть любовью прекрасной Соледады, устранилъ съ пути ея родного брата Палаціана, заключивъ его въ темницу.
ѣ помыслы Гонорія, что онъ уже не сознаетъ своей вины, не чувствуетъ ни раскаянія, ни угрызенія совѣсти, а, весь поглощенный своей страстью, объ одномъ только и думаетъ, одного желаетъ -- сохранить навѣки обладаніе обожаемымъ существомъ. Въ этомъ стремленіи онъ не знаетъ границъ и съ какимъ-то неистовымъ увлеченіемъ молитъ обратить его въ мраморъ, чтобы не покидать могилы своей возлюбленной, если смерть похититъ ее, -- оставаться хотя-бы нѣмымъ, неподвижнымъ, но вѣчнымъ хранителемъ дорогого праха. Іисусъ Волхвъ не отвергъ возможности иеполненія такой мольбы, но тутъ-же предостерегъ Гонорія, что своимъ безумнымъ желаніемъ онъ самъ готовитъ себѣ невыразимыя муки.
Затѣмъ авторъ переноситъ насъ на кладбище, гдѣ почіетъ Соледада, a надъ могилой ея стоитъ Гонорій, обращенный въ статую. Но вотъ является Палаціанъ, освободившись изъ тюрьмы; онъ полонъ скорби o той, что была невольной причиной его заточенія, и горько оплакиваетъ ее; при этомъ несчастный Гонорій, несмотря на свою метаморфозу, испытываетъ такія мученія ревности, что Іисусъ Волхвъ, сжалившись наконецъ надъ страдальцемъ, освобождаетъ его изъ мраморныхъ узъ.
Во второй день исполняется другое желаніе Гонорія: онъ обращенъ въ дерево, -- въ зеленый кипарисъ, осѣняющій могилу Соледады, и надѣется найти успокоеніе на этой новой ступени бытія; a между тѣмъ Соледада, видя съ небесной выеоты, какъ вѣрна и безпредѣльна его любовь, помышляетъ сойти къ нему на землю, но уже за одну эту мысль мгновенно подвергается изгнанію изъ обители праведныхъ. Тогда она взываетъ къ помощи Іисуса Волхва, и въ ту-же минуту разражается страшная гроза, преображенная въ бурю и молнію, Соледада спускается надъ собственной могилой и разсѣиваетъ свой прахъ, при чемъ изъ древеснаго ствола вырывается отчаянный крикъ, затѣмъ другая молнія разбиваетъ кипарисъ, и освобожденный Гонорій, не узнавъ своей возлюбленной, съ проклятіемъ бѣжитъ изъ этого мрачнаго убѣжища, гдѣ такъ долго жилъ и страдалъ.
На третій день Гонорій поднимается еще ступенью выше въ порядкѣ мірозданія: онъ обращенъ уже въ одушевленное существо, -- въ могучаго орла, и, попрежнему вѣрный своей невозможной любви, поетъ ей гимны, паря въ воздушной вышинѣ; потомъ спускается на то мѣсто, гдѣ была могила Соледады, и осыпаетъ его цвѣтами. A между тѣмъ, летая по поднебесью, онъ видитъ міръ во всемъ разнообразіи порока и зла: то открывается передъ нимъ обширное царство лжии, обвивающей всю жизнь человѣческую, то обнаруживаются скрытыя во мракѣ, невѣдомыя дѣянія, и орлиный взоръ его проникаетъ въ самую глубину сокровенныхъ помысловъ, въ самые непроницаемые душевные тайники. Пользуясь такими данными, авторъ вводитъ въ свою поэму нѣсколько отрывочныхъ драматическихъ эпизодовъ и тѣмъ хоть отчасти приближаетъ къ дѣйствительности эту сплошную фантасмагорію; но вслѣдъ за тѣмъ она продолжается снова и уже съ немногими, рѣдкими проблесками жизненной правды. День заканчивается въ соборѣ: Гонорій, привлеченный изображеніемъ Соледады, украшающимъ алтарь, все въ томъ-же образѣ орла врывается во внутренность храма и тамъ производитъ пожаръ, желая раздуть сильнѣе священный огонь. Алтарь вспыхиваетъ и обращается въ пепелъ, a негодующій народъ схватываетъ виновника, требуя, чтобы онъ былъ сожженъ на кострѣ. Во время совершающейся казни душа Гонорія вылетаетъ изъ пламени, но Соледада, движимая желаніемъ спасти его, сама бросается на костеръ и выноситъ всѣ муки, предназначенныя ея возлюбленному.
ѣ молодого схимника, принявшаго постриженіе отъ епископа Палаціана, который нарекъ его прежнимъ именемъ въ честь своего брата, похищеннаго смертью, a при этомъ и собственная душа Гонорія какъ будто слилась во едино съ той, что жила когда-то въ тѣлѣ усопшаго. Передъ нами исповѣдальня: y ногъ молодого духовника склонилась женщина, откинувъ покрывало съ своего прекраснаго лица, и онъ содрогается при взглядѣ на нее, потому что узнаетъ дорогія черты Соледады. Дѣйствительно, это она, т. е. душа ея, принявшая иную тѣлесную форму. Явленіе повторяется нѣсколько разъ, и Гонорій то восторженно взываетъ къ ней, то сомнѣвается и снова теряетъ ее изъ вида. Наконецъ душа Соледады исчезаетъ, a вмѣстѣ съ тѣмъ скрывается и женщина. Гонорій снова наединѣ съ самимъ собой; погруженный въ глубокую печалъ, онъ беретъ бумагу и повѣряетъ ей свои чувства и думы, излагая ихъ стихами, въ которыхъ помимо его воли выражается чисто пантеистическое міровоззрѣніе. Эти грѣховные стихи доходятъ потомъ до свѣдѣнія Саламинскаго епископа, возмущенный ими, онъ рѣшается предать молодого монаха суду инквизиціи, и этотъ поступокъ становится причиной преждевременной смерти обоихъ: Гонорій умираетъ отъ отчаянія, a самъ епископъ отъ угрызеній совѣсти за свое невольное убійство. Затѣмъ они встрѣчаются въ загробной жизни и съ укоризнами обвиняютъ другъ друга.
Тогда является Іисусъ Волхвъ, чтобы повѣдать имъ божественный приговоръ, повелѣвающій Палаціану посвятить себя обращенію грѣшниковъ на путь истины, a Гонорію перенестись на ту планету, гдѣ безпечные и нерадивые искупаютъ всѣ пагубныя ошибки своей минувшей жизни на землѣ; тамъ онъ долженъ встрѣтить мать свою Пасу, осужденную за то, что не воспитала сына въ твердыхъ правилахъ религіи, и вмѣстѣ съ нею пройти по всѣмъ планетамъ, опредѣленнымъ для искупленія болѣе тяжкихъ грѣховъ. Палаціанъ и Гонорій покорно идутъ исполнять свое назначеніе, a Соледада молится за обоихъ.
Въ продолженіе пятаго, шестого и седьмого дней герой поэмы проносится вмѣстѣ съ своей матерью по всѣмъ пространствамъ, гдѣ томятся души виновныхъ въ семи главныхъ -- смертныхъ грѣхахъ: передъ ними являются безчисленныя жертвы лѣности, жадности, невоздержанія, сладострастія, зависти, гордости, гнѣва. Такъ-же, какъ и въ кругахъ Дантова ада, они встрѣчаютъ тамъ много историческихъ лицъ, оставившихъ по себѣ безславную память въ Испаніи, и авторъ снова нисходитъ въ область дѣйствительности, чтобы представить нѣсколько яркихъ фактовъ, заклеймившихъ позоромъ ихъ имена. Затѣмъ, когда Гонорій, окончивъ свои странствованія, съ восхищеніемъ присутствуетъ при нарожденіи новой планеты, -- передъ нами возникаетъ во всѣхъ подробностяхъ первоначальная идиллія эмбріоническаго міра. На восьмой день дѣйствіе происходитъ въ Палестинѣ, въ саду Іосифа Аримаѳейскаго, не задолго до воскресенія Христова. Тамъ, y самаго гроба Страдальца, мы находимъ Пилата, погруженнаго въ задумчивость и уже мучимаго совѣстью за свой неправедный приговоръ. Наконецъ, въ изнеможеніи, онъ засыпаетъ и видитъ во снѣ, будто легіоны духовъ и божествъ различныхъ древнихъ религій падаютъ ницъ дередъ Іисусомъ Волхвомъ и молятъ окрестить ихъ. Онъ внимаетъ мольбамъ и совершаетъ крещеніе надо всѣми. Тогда, въ одно мгновеніе, всѣ догматы старыхъ религій разомъ очищаются, сливаясь въ Новомъ Завѣтѣ, и сами боги преклоняютъ колѣна передъ могилой Іисуса Христа. Пилатъ просыпается, объятый ужасомъ теперъ онъ видитъ ясно, какое страшное злодѣяніе совершено по его волѣ, и трепеща идетъ обратно въ Іерусалимъ. Въ это время воскресшій Христосъ встаетъ изъ гроба и, сопровождаемый Іисусомъ Волхвомъ и другими апостолами, нисходитъ въ адъ, чтобы посѣтить всѣхъ страждущихъ. При обходѣ тѣхъ мѣстъ преисподней, гдѣ обрѣтаются души младенцевъ, умершихъ безъ крещенія, взоръ Божественнаго Учителя омрачается печалью, -- Онъ страдаетъ сознаніемъ, что не можетъ искупить этихъ невинныхъ жертвъ; но печаль Его достигаетъ высшихъ предѣловъ, когда Онъ видитъ невыразимыя муки грѣшниковъ, осужденныхъ и проклятыхъ навѣки. Тогда Онъ снова подъемлетъ крестъ, на которомъ былъ распятъ, какъ-бы желая страданіями тѣла утолить невыносимую боль души, и молитъ своего Всемогущаго Отца умилосердиться надъ несчастными, изъясняя Ему, что жизнь человѣческая уже сама по себѣ достаточное искупленіе всѣхъ грѣховъ и всѣхъ заблужденій. Наконецъ наступаетъ день всеобщаго воскресенія и страшнаго Суда; раздаются звуки архангельскихъ трубъ, мертвые встаютъ изъ гробовъ. Спаситель, Іисусъ Волхвъ, Гонорій и всѣ дѣйствующія лица въ драмѣ собираются на Іосафатовой долинѣ, трубный гласъ призываетъ воскресшихъ предстать передъ лицомъ Всевышняго Судіи, но, объятые трепетомъ, они не хотятъ повиноваться добровольно и бѣгутъ въ смятеніи, полные ужаса.
Лишь только Гонорій вступаетъ въ долину, передъ нимъ является Соледада въ видѣ чистаго, свѣтлаго духа, уже отрѣшившагося отъ своей земной оболочки, она сама ее свергла еще въ то мгновеніе, когда обратилась въ молнію, чтобы освободить своего возлюбленнаго. Но онъ такь страстно любилъ въ ней самую плоть, самую оорму, что теперь, видя передъ собой существо безтѣлесное, неосязаемое, -- приходитъ въ отчаяніе и, весь отдавшись своей скорби, бѣжитъ безъ цѣли, пока не падаетъ отъ усталости въ Геѳсиманскомъ саду, на томъ мѣстѣ, гдѣ покоятся бренные останки Соледады. Гонорій горячо цѣлуетъ эту землю, что стала ему дороже неба, и тогда передъ нимъ разверзается адъ, готовый поглотить его. Іисусъ Волхвъ умоляетъ погибающаго обратить свой взоръ къ небесной обители душъ и взглянуть, какое тяжкое горе причиняетъ онъ матери. Та дѣйствительно плачетъ, но Соледада поспѣшно собираетъ эти слезы, летитъ къ Гонорію и орошаетъ ими его чело. Въ тотъ-же мигъ душа грѣшника умиляется, смягченная материнскими слезами, онъ плачетъ самъ, и врата зіяющаго ада закрываются передъ этимъ сердечнымъ раскаяніемъ. Слезы Гонорія искупили всѣ грѣхи его, омыли душу, и онъ тоже возносится на небо.
ѣ современнаго читателя одно лишь недоумѣніе. Дѣйствительно, трудно понять, какъ могъ человѣкъ, одаренный недюжиннымъ талантомъ, растрачивать его на такое безжизненное, безплодное творчество, не сознавая даже, что въ настоящее время уже не многихъ можно увлечь въ эту область химеръ и суевѣрій, какъ-бы ни была она разукрашена цвѣтами поэзіи.
ѣ, въ совокупномъ дѣйствіи веѣхъ ея жизненныхъ силъ. Мы могли-бы привести не мало доказательствъ такого міровоззрѣнія, хотя самъ авторъ навѣрное сталъ-бы опровергать жхъ но достаточно указать на другую его поэму, подъ заглавіемъ Роза Параклита, гдѣ еще ярче выражена таже основная мысль, и точно также вниманіе автора постоянно занято разнообразной организаціей существъ, населяющихъ міры, при чемъ индивидуальная жизнь представляется ему лишь случайнымъ, мимолетнымъ явленіемъ въ неизмѣнномъ и вѣчномъ порядкѣ вещей.
Не менѣе своеобразна и самая фактура Всемірной Драмы, кажется, будто она слагалась такъ, какъ слагаются оперы, по составленному заранѣе либретто: каждый эпизодъ является въ ней словно оторваннымъ отъ другихъ, a между тѣмъ въ цѣломъ всѣ они способствуютъ развитію главной идеи, положенной авторомъ въ основу произведенія.
Вообще, въ творчествѣ Кампоамора замѣчается столько-же разнообразія и противоположныхъ элементовъ, сколько и въ самомъ складѣ современной ему общественной жизни: и реализмъ, и скептицизмъ, то христіанское, то пантеистическое міровоззрѣніе, вѣра и безвѣріе, печаль и радость, восторгъ и уныніе.
ѣ въ своемъ предисловіи къ 8-му изданію его Doloras {Doloras, par Don Ramon de Campoamor. Madrid, 1864. San-Martin y Julrera.}:
"Кампоаморъ -- поэтъ очень разнообразный, хотя по своей натурѣ и по характеру болѣе склонный къ элегическому настроенію. Описанія его точны, ясны, опредѣленны; разсказъ естественъ и живъ, діалоги характерны. Правда, онъ грѣшитъ иногда въ самомъ выборѣ сюжетовъ, впадаетъ въ парадоксъ, но эффекты y него по большей части не преувеличены, a картины всегда закончены и хорошо распланированы. Слогъ -- сжатый, рѣзкій и отличается скорѣе силой, чѣмъ плавностью и мелодіей, періоды слишкомъ отрывочны и не особенно богаты выразительностью, но всѣ эти недостатки съ избыткомъ выкупаются какимъ-то своеобразнымъ блескомъ стиха, то согрѣтаго чувствомъ, то проникнутаго поучительной мыслью".
ѣ нечего прибавить она вполнѣ безпристрастна и даетъ самое вѣрное понятіе o достоинствахъ и недостаткахъ Кампоамора.
III.
Вентура де-ля Вега.
ѣе видныя мѣста въ исторіи испанской литературы XIX вѣка. Родился онъ въ Буэносъ-Айресѣ въ 1807 году, a въ 1818 прибылъ въ Мадридъ, гдѣ началъ и кончилъ свое образованіе и гдѣ оставался потомъ до самой смерти, т. е. до 1865 года. Только изрѣдка и то не на долго покидалъ онъ этотъ городъ, замѣнившій ему родину.
Еще въ ранней юности разныя случайныя обстоятельства сблизили его съ коллегіей Санъ-Матео, т. е. съ тѣми людьми, которые подъ руководствомъ Альберто Листы были потомъ главными участниками въ благотворномъ движеніи литературы 1830 года. Не малую услугу оказали ему также и семейныя связи, особенно вначалѣ карьеры. Отецъ его занималъ тогда одинъ изъ высшихъ административныхъ постовъ въ Буэносъ-Айресѣ и пользовался большимъ значеніемъ въ этомъ вице-королевствѣ, что создало и для сына самыя благопріятныя условія съ перваго-же его вступленія въ общественную жизнъ. Съ одной стороны ему способствовало вліятельное покровительство министровъ и высшихъ сановниковъ, съ другой -- близкое общеніе съ такими блестящими талантами, какъ Ларра, Эспронседа, Патриціе де-ля Эскозура.
Сначала онъ былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ членовъ академіи Мирты, основанной около 1823 года, потомъ съ такой-же горячностью примкнулъ къ союзу Нумантины, состоявшему почти сплошь изъ однихъ безбородыхъ юношей, что однако-же не помѣшало правительству Фердинанда VII ожесточенно преслѣдовать ихъ, какъ самыхъ опасныхъ заговорщиковъ. Но въ то время, когда Эскозура и Эспронседа принуждены были бѣжать изъ отечества, Вентура де-ля Вега, благодаря покровительству министра Cea Вермудеса, преспокойно оставался въ одномъ изъ главныхъ мадридскихъ монастырей.
ѣмъ юношескій жаръ сталъ быстро остывать въ немъ; и все навѣянное извнѣ исчезало мало-по-малу подъ вліяніемъ природныхъ инстинктовъ; сначала онъ еще колебался, -- въ какую сторону направить свой жизненный путь: примкнуть-ли къ либеральжымъ стремленіямъ Ларры и Эспронседы, или-же, уступая противоположному давленію, пріобщиться ретроградному аристократическому духу. Выборъ оказался нетруднымъ: служеніе народу совсѣмъ не соотвѣтствовало ни характеру Вентуры де-ля Вега, ни его утонченнымъ привычкамъ, и онъ легко отрекся отъ популярности, предпочелъ холодное одобреніе высшаго круга единодушнымъ рукоплесканіямъ и горячему энтузіазму толпы.
ѣлъ усмиреніе Каталоніи Фердинандомъ VII, и эта громкая ода еще болѣе возвысила его славу среди оффиціальной публики. Съ той поры поэтъ никогда не нарушалъ своего безусловнаго согласія съ имѣющими силу и власть: во время регентетва Христины, какъ и въ царствованіе Изабеллы II, передъ династіями Орлеановъ, Бонапартовъ, Монтихо, -- онъ одинаково готовъ былъ раболѣпствовать, прославлять всѣхъ коронованныхъ особъ на испанскомъ и французскомъ тронахъ, не исклю чая даже и тѣхъ, что еще только стояли на ступеняхъ, ведущихъ къ этимъ тронамъ. Поэтому Вентура де-ля Вега легко достигалъ всего, къ чему стремилось его честолюбіе: окруженный всевозможными почестями, осыпаемый щедрыми наградами, онъ былъ и академикомъ, и главнымъ директоромъ консерваторіи, основанной Христиной, былъ канцлеромъ королевы; a смерть застала его уже на самой вершинѣ іерархической лѣстницы, въ двойномъ званіи, -- высшаго государственнаго сановника и профессора литературы при королевѣ Изабеллѣ и сестрѣ ея -- герцогинѣ де Монпансье.
Опредѣливъ то направленіе, какому неизмѣнно слѣдовалъ Вентура де-ля Вега съ начала и до конца своего литературнаго поприща, намъ уже не трудно составить понятіе объ общемъ характерѣ всѣхъ его произведеній: со стороны внѣшней формы они вполнѣ безукоризненны, -- т. е. правильны, изящны, граціозны, но не ищите въ нихъ ни жизни, ни теплоты, ни настоящаго одушевленія.
Вентура де-ля Вега отличался именно тѣми качествами великосвѣтскаго человѣка, что изощряютъ умъ, даютъ ему внѣшній лоскъ, но въ то-же время лишаютъ его всякой глубины. Какъ истый дэнди относится къ своему туалету, соблюдая безукоризненное изящество во всѣхъ его мелочахъ, такъ и онъ относился къ своему литературному творчеству, заботясь лишь o красивой отдѣлкѣ стиха, a не o внутреннемъ содержаніи главная цѣль его заключалась въ томъ, чтобы угодить кому слѣдуетъ, заслужить одобреніе хотя немногихъ, но избранныхъ, высокопоставленныхъ лицъ, которымъ нужно было не то, что дѣйствуетъ на умъ или сердце, a что забавляетъ и льститъ.
Сочиненія его состоятъ изъ хвалебныхъ одъ, написанныхъ по поводу каждаго сколько нибудь выдающагося политическаго событія, изъ сонетовъ и сатиръ, украшавшихъ въ cвое время почти всѣ журналы и литературные сборники, -- наконецъ, изъ очень большого количества театральныхъ піесъ.
ѣкъ практичный и благоразумный, не могъ, конечно, удовольствоваться одними литературными лаврами да такими-же несущественными почестями и отличіями, онъ хотѣдъ извлечь изъ своего творчества какъ можно больше матеріальныхъ благъ и достигъ этого самымъ легкимъ путемъ.
Не переставая льстить и раболѣпствовать передъ сильными міра, Вентура де-ля Вега употреблялъ вмѣстѣ съ тѣмъ значительную долю способностей, дарованныхъ ему природой, на передѣлку для испанской публики новыхъ піесъ, появлявшихся на французской сценѣ, и въ этой, такъ сказать, акклиматизаціи чужихъ произведеній доходилъ до изумительнаго совершенства. Онъ такъ хорошо умѣлъ измѣнять положенія, приноравливать характеры и чувства дѣйствующихъ лицъ ко вкусу и нравамъ своихъ соотечественниковъ, такъ ловко совершалъ всѣ эти превращенія, что хотя-бы піеса не представляла въ сущности ни единой іоты самостоятельнаго творчества, она тѣмъ не менѣе казалась вполнѣ оригинальной и ни y кого даже незаимствованной.
Эксплуатація этого способа дала ему много денегъ; хотя критика не разъ порицала его за такія передѣлки, язвительно именуя ихъ литературной кражей и объясняя недостаткомъ собственныхъ творческихъ силъ, но избранный родъ писательства былъ слишкомъ выгоденъ, чтобы отказаться отъ него въ угоду какимъ нибудь рсцензентамъ, и Вентура де-ля Вега продолжалъ его до самой смерти, добровольно жертвуя своей поэтической славой ради прямой, существенной прибыли, какую доставляло ему ремесло переводчика или передѣлывателя французскаго на испанскій ладъ.
Нельзя сказать, чтобы онъ дѣйствительно утратилъ всякую способность къ самостоятельному творчеству; нѣтъ, его вполнѣ оригинальная бытовая комедія, подъ заглавіемъ Свѣтскій Человѣкъ, пользуется заслуженной извѣстностью, хотя и публика и критика значительно преувеличили ея достоинства, но все же она нисколько не уступаетъ напр. произведеніямъ Моратина, a это доказываетъ, что авторъ могъ бы достигнуть многаго, если бы онъ не поддался умственной лѣни и стремленію къ легкимъ успѣхамъ. Настолько же самостоятельной работой можетъ считаться либретто къ комической оперѣ Чортъ-Прорицатель, написанное имъ для маэстро Базили всѣ же остальныя его сценическія піесы, повторяемъ, не что иное, какъ сплошная передѣлка съ французскаго.
ѣло распоряжался постановкой своихъ піесъ на сценѣ. Какъ нашъ Сарду, онъ не пропускалъ ни одной репетиціи, внимательно прислушивался къ каждой репликѣ, входилъ въ мельчайшія подробности костюмовъ, гримировки, руководилъ самой игрой актеровъ, -- ихъ мимикой, жестами, повышеніемъ и пониженіемъ тона; словомъ ни въ чемъ не давалъ имъ воли, не допуская даже никакихъ возраженій съ ихъ стороны.
IV.
Легкость испанскаго стихосложенія, врожденная способность къ вдохновенію, свойственная обитателямъ жаркаго юга, воспріимчивость и глубокая впечатлительность чувствъ, -- все это вмѣстѣ порождаетъ въ Испаніи много приверженцевъ лиры. Какъ уже сказано выше, они встрѣчаются и въ другихъ отрасляхъ литературы, -- такъ напр. Труэба издалъ цѣлый сборникъ пѣсенъ подъ заглавіемъ Los Cantares, Гертруда Авельянеда, помимо своихъ трагедій въ прозѣ, писала также и стихи; но мы не станемъ перечислять здѣсь всѣхъ стихотворцевъ, чтобы не обременить памяти нашихъ читателей излишнимъ количествомъ собственныхъ именъ.
Хотя испанская академія, точно такъ же, какъ и французская, часто пополняетъ свои ряды далеко не блестящими свѣтилами, но мы все таки не рѣшаемся обойти молчаніемъ патентованныхъ ею поэтовъ. Упомянемъ же вскользь o маркизѣ де-ля Песуэла, добросовѣстномъ переводчикѣ Тассо и Данте, o маркизѣ де Молинсъ, что такъ усердно способствовалъ возстановленію наслѣдственныхъ правъ принца Альфонса: o донѣ Эженіе де Очоа -- неутомимомъ критикѣ, всю жизнь не перестававшемъ популяризировать въ Парижѣ и въ Мадридѣ сокровища испанской литературы; о дипломатѣ Леопольдо де Куэто, авторѣ драмы Donna María Coronel и полной интерееа біографіи граоа де Торено; o другомъ критикѣ донѣ Мануэлѣ Каньете, страстномъ приверженцѣ древнеклассическаго творчества, внѣ котораго для него не существовало талантовъ; наконецъ o донѣ Дедро де Мадрасо, открывшемъ подземелья арабскихъ дворцовъ. Каждый изъ этихъ писателей-академиковъ внесъ свою посильную лепту въ тѣ журналы и сборники, которые наполнялись преимущественно стихами; но ни для одного изъ нихъ поэзія не была главной, существенной потребностью жизни, a лишь случайно, между прочимъ, примѣшивалась къ административной дѣятельности. Вообще, говоря по справедливости, ихъ пожалуй можно назвать искусными версификаторами, но ужъ никакъ не поэтами въ истинномъ, высокомъ значеніи этого слова.
ѣе подобало бы другимъ -- дѣйствительнымъ талантамъ, явившимся въ иной средѣ и, къ сожалѣнію, слишкомъ рано покончившимъ свое земное попрпще. Мы разумѣемъ здѣсь Энрике Хиля и Абена-Амара -- авторовъ немногихъ лирическихъ стихотвореній, изъ которыхъ нѣкоторыя поражаютъ своей художественой прелестью.
Отмѣтимъ еще мимоходомъ Ромеро Лараньяга, всегда печалънаго, меланхолическаго во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, -- легендахъ, драмахъ, и романахъ.
ѣ Capторіуса, графа де Санъ-Люисъ, испанское общество вдругъ вообразило, что среди него появляется наконецъ настоящій, геніальный поэтъ. Въ то время въ Мурсіи давно существовало общество молодыхъ любителей поэзіи; уже нѣсколько лѣтъ они упражнялись втихомолку въ сочинительствѣ стиховъ на разныя темы и прочитывали ихъ потомъ на тѣхъ дружескихъ собраніяхъ (tertulias), что придаютъ столько одушевленія общественной жизни по ту сторону Пиринейскихъ. горъ. Двое изъ этихъ молодыхъ людей, принадлежавшіе по рожденію къ высшему кругу, переселились изъ родного города въ Мадридъ, гдѣ сразу были приняты въ среду аристократической интеллигенціи, посѣщая великосвѣтскіе салоны, они мало-по-малу распространяли тамъ плоды вдохновенія одного изъ своихъ прежнихъ товарищей, дона Хосе Сельгаса, написавшаго уже такъ много, что изъ всѣхъ его стиховъ можно было составить цѣлый томъ. Тогда одинъ извѣстный историкъ, самъ поэтъ и драматургъ, -- Фернадесъ Герра-и-Орбе -- собралъ y себя всю литературную знаменитость. преимущественно изъ области критики, и представилъ на ея судъ произведенія молодого поэта. Всѣ единодушно одобрили ихъ и съ восторгомъ возвѣстили o восхожденіи новаго свѣтила. Съ той поры имя Сельгаса быстро прославилось въ высшихъ сферахъ и стало переходить изъ устъ въ уста.
Направленіе его было самое невинное, вполнѣ благочестивое, ничѣмъ не затрогивающее старыхъ традицій. Онъ воспѣвалъ супружескую любовь, святость домашняго очага, цвѣты, зефиры, -- словомъ, старался примѣнить къ современнымъ вкусамъ и понятіямъ общества все то, что въ прежнія времена съ такимъ успѣхомъ пѣли на тысячу ладовъ Гарсильясо и Мелендесъ. Такія пѣсни не могли, конечно, не плѣнить сердца куртизановъ Изабеллы II, для которыхъ блескъ двора Карла ГѴ, въ царствованіе знаменитаго Годоя, оставался идеаломъ совершенства.
ѣ мѣры, чтобы обезпечить быстрый, блестящій успѣхъ дону Сельгасу, a для начала самъ министръ написалъ ему слѣдующее письмо, способное воспламенить всякое молодое честолюбіе:
"Милостивый государь, съ чувствомъ истиннаго удовольствія прочиталъ я сборникъ вашихъ стихотвореній, такъ удачно названный Весной. Они очаровали меня своей дѣйствительно весенней свѣжестью, мелодіей и граціей, a вмѣстѣ съ тѣмъ внушили убѣжденіе, что такому таланту не подобаетъ прозябать въ узкой средѣ провинціальнаго городка, вамъ необходимо болѣе обширное поприще, чтобы прославить свое имя и придать новый блескъ нашей современной испанской музѣ.
"Итакъ, желая съ своей стороны усердно способствовать дальнѣйшему развитію вашего дарованія и зная, что судьба, щедро надѣливъ васъ умственными и нравственными богатствами, лишила матеріальныхъ средствъ, я предлагаю вамъ свою поддержку и совѣтую, насколько возможно скорѣе, воспользоваться этимъ дружескимъ предложеніемъ; тѣмъ болѣе, что оно, кажется, совпадаетъ съ вашимъ личнымъ желаніемъ переселиться въ Мадридъ, чтобы расширить кругъ своихъ знаній и тѣмъ создать себѣ въ будущемъ почетную, независимую жизнь. Будъте увѣрены, что здѣсь найдется для васъ подходящее занятіе, которое дастъ вамъ полное обезпеченіе и въ то-же время не помѣшаетъ ни вашимъ научнымъ трудамъ, ни поэтическому творчеству".
ѣдѣнія и, конечно, заранѣе обезпечило успѣхъ первому тому стихотвореній молодого поэта. Къ тому-же одинъ изъ наиболѣе авторитетныхъ аристарховъ, всегда отличавшійся особенной строгостью сужденій, -- именно донъ Мануэль Каньете, самъ написалъ предисловіе къ книгѣ и тѣмъ санкціонировалъ передъ публикой ея неоспоримое достоинство. Словомъ, все обѣщало странѣ появленіе новаго геніальнаго таланта, и она уже заранѣе благодарила своего перваго министра за его благодѣтельную прозорливость.
ѣмъ послѣдующее творчество Хосе-де-Сельгаса далеко не оправдало возложенныхъ на него надеждъ. Казалось, все его поэтическое вдохновеніе сразу истощилось на первомъ опытѣ, появившемся въ печати подъ заглавіемъ Весна и Лѣто, хотя въ сущности и этотъ сборникъ, конечно, не заслуживалъ такой громкой славы. Онъ состоятъ изъ мелкихъ, отрывочныхъ стихотвореній, гдѣ, въ формѣ идиллій и апологовъ, поэтъ старается выразить неуловимыя, сладостныя чувства, возбуждаемыя въ немъ природой, и употребляетъ при этомъ весь буколическій арсеналъ: тутъ и упоительные ароматы цвѣтовъ, и немолчное щебетаніе птицъ, и любовный шопотъ листвы, и ласкающее дыханіе вѣтерка, и мелодичное журчаніе хрустальныхь ручейковъ, протекающихъ по зеленому бархату луга, и проч. и проч. Испанская поэзія такъ чрезмѣрно богата подобными описаніями, что современнымъ поэтамъ какъ-то ужъ не ловко повторять тысячи разъ повторенное прежде. Правда, въ пѣсняхъ Сельгаса есть и нѣчто новое, свѣжее, оригинально-граціозное; слѣдовало, разумѣется, поощрить и поддержать этотъ несомнѣнный талантъ, однако мы находимъ, что министръ поступилъ неосторожно, слишкомъ преувеличивъ его значеніе. Это было даже несправедливо относительно другихъ мадридскихъ писателей.
Но счастливая звѣзда молодого поэта очень скоро померкла: едва успѣлъ онъ покинуть свою родину для столичныхъ салоновъ, какъ вдругъ событія 1854 года лишили его главнаго, могущественнаго покровительства, a вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнили самое настроеніе общества; оно уже не внимало прежнимъ сладкозвучнымъ пѣснямъ; и литература должна была приноравливаться къ современнымъ требованіямъ, чтобы удержать cвое значеніе. Тогда Сельгасъ перешелъ отъ поэзіи къ прозѣ и принялея писать романы; но на этомъ поприщѣ онъ никогда не поднимался выше посредственности, оставаясь далеко позади такихъ романистовъ, какъ Фернанъ Кавальеро, Фернандесъ-и-Гонзалесъ, Эскричъ и другіе. У него не хватало надолго ни вдохновенія, ни обдуманности, къ тому-же и общественная жизнь была не настолько ему извѣстна, чтобы вѣрно изображать ее. Какъ первый его романъ, Золотое Яблоко, заключающійся въ 6-ти томахъ, такъ и всѣ остальные: Сердечные Долги, Лицо и Душа, Ангелъ-Хранитель и проч. представляютъ самыя заурядныя явленія книжнаго рынка и ровно ничѣмъ не замѣчательны.
За то въ другой области литературы, на которой мы еще остановимся впослѣдствіи, Сельгасу удалосъ занять довольно видное мѣсто. Онъ очень бойко навыкъ писать тѣ забористыя, полусерьезныя--полушуточныя статейки, что являются немедленными откликами на всякую злобу дня, на все что занимаетъ, или волнуетъ публику въ данную минуту. Въ такихъ статейкахъ говорится обо всемъ понемногу -- и o серьезномъ, и o пустякахъ онѣ пишутся налету, и авторы ихъ свободно могутъ обходиться безъ опредѣленныхъ убѣжденій, даже безъ логики. Одно только требуется отъ нихъ непремѣнно, -- это умѣніе возбуждать интересъ и забавлять.
Такъ вотъ въ какомъ родѣ писательства всего успѣшнѣе подвизался донъ Хосе-де-Сельгасъ, его Hojas Sueltas (Разрозненные Листки) имѣли такой огромный кругъ читателей, что авторъ не замедлилъ издать еще другой объемистый сборникъ подъ заглавіемъ Otras hojas sueltas.
ѣхъ, но того-ли ожидалъ министръ Сарторіусъ, возвѣщая появленіе новаго свѣтила въ испанской поэзіи?
Другой поэтъ, тоже уроженецъ Мурсіи, наиболѣе усердно распространявшій славу Сельгаса въ высшихъ сферахъ испанскаго общества, -- донъ Антоніо Арнао, остался вѣрнымъ до конца жизни своему юношескому призванію. Муза его всегда мрачна и печальна, и въ каждомъ стихотвореніи слышатся то жалобы, то вопли удрученной души. Слишкомъ католическій духъ его родины наложилъ какой-то особый отпечатокъ не только на творчество, но и на всю жизнь поэта: онъ какъ-бы не принадлежитъ къ современному міру, по крайней мѣрѣ нисколько не принимаетъ къ сердцу ни скорбей его, ни радостей.
Совсѣмъ иной характеръ представляетъ намъ поэзія дона Мануэля дэль Паласіосъ, -- разнообразная, какъ самая жизнь, отзывчивая на каждый ея запросъ, свободный отъ общественныхъ предразсудковъ, хотя и не чуждый порою нѣкоторыхъ современныхъ заблужденій, онъ горячо раздѣляетъ всѣ наши сомнѣнія, всѣ надежды и никогда не старается воскрешатъ давно отжившихъ идеаловъ. Это поэтъ-сатирикъ въ духѣ Квеведо, -- полный остроумія, веселаго юмора и ѣдкой ироніи: общества его ищутъ, дружбой его дорожатъ, потому что въ устной бесѣдѣ онъ еще болѣе увлекателенъ, чѣмъ въ печати. Если донъ Паласіосъ и не поднимается въ своемъ творчествѣ до умственныхъ вершинъ, то по крайней мѣрѣ онъ остается въ ненарушаемой гармоніи съ нашими завѣтными чуветвами, мыслями и желаніями, -- со всѣмъ душевнымъ міромъ своихъ современниковъ: все, что волнуетъ насъ, волнуетъ и его; но это нисколько не мѣшаетъ ему восхищаться природой, воспѣвать ея многообразныя красоты и всюду разлитую въ ней любовь; только это ужъ не приторно-слащавая поэзія Мелендеса, a нѣчто живое, одушевленное, полное ума и чарующей прелести.