Гюббар Гюстав. История современной литературы в Испании
Глава пятая

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Романъ.

1. Фернанъ Кавальеро. -- II. Энрике Пересъ Эскричъ. -- III. Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ. -- IV. Антоніо де Труэба и Густаво-Адольфо Беккеръ. -- V. Педро-Антоніо де Аларконъ. -- VI. Юліе Номбела. Пиларъ Сенуэсъ дэль Марко. Фернандо Мартинесъ Педроза.

I.

Писательница, извѣстная въ испанской литературѣ подъ псевдонимомъ Фернана Кавальеро, -- германскаго происхожденія, хотя родилась въ Андалузіи. Отецъ ея, Боуль фонъ Фаберъ, гамбургскій негоціантъ, уже давно пересилившійся въ Кадиксъ, считался большимъ любителемъ и знатокомъ испанской поэзіи; между прочимъ онъ издалъ нѣсколько сборниковъ древнихъ романсовъ и новѣйшихъ стихотвореній. Сесилія Боуль фонъ Фаберъ, по первому браку -- маркиза д'Арко Эрмоза, вышла вторично замужъ за дона Антоніо де Арронъ, занимавшаго должность консула въ Австраліи, по назначенію испанскаго правительства. Улътрамонтанскія и монархическія тенденціи этой писательницы сразу обратили на нее вниманіе мадридскаго двора и привлекли къ ней симпатіи королевы. Правительство Изабеллы II хорошо понимало, насколько выгодно для него заручиться содѣйствіемъ романистки, умѣвшей приноравливаться къ народу, поэтизировать его традиціи, предразсудки, невѣжественную вѣру? внушать ему отвращеніе къ новымъ вѣяніямъ и даже къ самой свободѣ. Силой своего художественнаго таланта она несомнѣнно могла вліять на читающую публику и быть полезнымъ пособникомъ въ дѣлѣ развитія и укрѣпленія въ націи монархическихъ принциповъ.

Министры, конечно, разъяснили все это королевѣ Изабеллѣ, и она поспѣшила выразить свое монаршее благоволеніе новому свѣтилу въ испанской литературѣ, тѣмъ съ большей готовностью, что этимъ свѣтиломъ являласъ женщина, принадлежавшая къ высшему кругу. Въ видѣ особаго почета, ей было предложено роскошное помѣщеніе въ Севильскомъ Альказарѣ, она же съ своей стороны вызвалась написать педагогическую книжку для малолѣтней инфанты. Съ той поры между дочерью Фердинанда VII и романисткой словно былъ заключенъ договоръ: послѣдовало косвенное повелѣніе высшему обществу почитать Фернана Кавальеро за самаго лучшаго и вѣрнаго выразителя національныхъ чувствъ и стремленій, загремѣли хвалебные гимны во всѣхъ оффиціозныхъ органахъ печати и быстро создали благонамѣренной писательницѣ тотъ блестящій ореолъ, что и понынѣ еще принимается многими за дѣйствительную славу. Почти всѣ ея романы, появлявшіеся одинъ за другимъ, сопровождались обширными статьями въ видѣ предисловій, за подписью такихъ извѣстныхъ именъ въ литературѣ и политикѣ, какъ герцогъ де Ривасъ, Пачеко, Каньете, Гарценбушъ и проч.

Въ силу-ли подразумѣваемаго договора, или, можетъ быть, просто движимая своимъ чрезмѣрнымъ усердіемъ, -- романистка не только оправдывала, но, вѣроятно, и превосходила всѣ ожиданія правительства: она представляла въ смягченномъ, почти благопріятномъ свѣтѣ даже отвратительную фигуру Фердинанда VII, стушевывала всѣ неприглядныя, порою возмутительныя черты испанской конституціонной монархіи, оправдывала ея стремленія къ деспотизму, скрывала всѣ ужасы инквизиціи, свирѣпствовавшей за время царствованія Австрійской и Бурбонской династій, -- словомъ, ставила себѣ главной задачей способствовать всѣми силами возвращенію несчастной Испаніи на лоно католицизма.

Однакожъ, произведенія Фернана Кавальеро не даютъ намъ цѣльнаго понятія объ испанскомъ обществѣ: они изображаютъ только часть его, и это потому, что авторъ намѣренно съуживаетъ свой кругозоръ, ограничиваясь описаніемъ нравовъ преимущественно андалузскаго населенія. Онъ талантливо очерчиваетъ его характерныя особенности, проникаетъ въ глубину его душевнаго міра, говоритъ его языкомъ, рисуетъ яркими красками картины его живописной природы, но вмѣстѣ съ тѣмъ искренно раздѣляетъ и его темныя суевѣрія. Въ одномъ изъ стихотвореній Фернана Кавальеро собраны всѣ пословицы, поговорки, изреченія, -- вся ходячая народная мудростъ этой чудесной страны, омываемой Гвадалквивиромъ, -- и замѣчательно ловко уложены въ риѳмованныя строфы, между прочимъ авторъ упоминаетъ здѣсь объ отличительномъ свойствѣ ума своихъ кадикскихъ земляковъ, опредѣляя его словомъ la sal (соль):

Римъ церковными буллами силенъ,
Санъ-Лукаръ славенъ тонкимъ виномъ {*},
A Кадиксъ ѣдкой солью обиленъ.
{* Manzanilla.}

ѣхъ ея произведеніяхъ чувствуется біеніе чисто-андалузскаго сердца, и постоянно пробивается наружу это страстное обожаніе своей родины, какъ y тѣхъ севильянокъ, o которыхъ она говоритъ:

Истой севильянкѣ, какъ ея мантилья,
Сродно чувство долга къ родинѣ святой;
Неразлученъ возгласъ viva la Sevilla!
Съ ея гордой, страстной, пылкою душой.

ѣ всѣ характеристическія черты андалузской натуры, -- этого своеобразнаго сочетанія наивноети, заносчивой гордости, мѣткаго, насмѣшливаго юмора, пылкихъ желаній, лѣни и подвижности, осладострастія и цѣломудрія.

Приведемъ здѣсь на выдержку одну изъ Народныхъ сказокъ Фернана Кавальеро, чтобы читатель могъ составить себѣ понятіе и o складѣ ума андалузскаго населенія, всего ярче проявляющемся въ созданіяхъ фантазіи, и o той колоритной формѣ, въ какую облекаетъ авторъ всѣ свои разсказы изъ простонароднаго быта.

"Въ одной деревнѣ, жилъ-былъ красивый, здоровый, сильный паренъ, но не было y него ни кола, ни двора, a за душой -- ни одного центима. Вотъ и пошелъ онъ въ солдаты при первомъ наборѣ, отслужилъ свой казенный восьмилѣтній срокъ и ужъ нанялся добровольно еще на восемь лѣтъ, a когда ихъ отслужилъ, опять нанялся на столько-же.

Такъ время шло, a старость все наступала понемногу, и сталъ наконецъ не нуженъ солдатъ; порѣшило начальство не держать его въ полку и выписало. При отставкѣ выдали ему паспортъ и свидѣтелъство o долголѣтней службѣ, a въ придачу -- фунтъ хлѣба на дорогу да шесть децимовъ деньгами. Только всего и осталось y стараго воина отъ его скуднаго жалованья.

-- Ну, хорошо же я отличился, -- думалъ про себя Хуанъ-солдатъ, шагая по полямъ и лѣснымъ тропинкамъ. -- Не даромъ, значитъ, тянулъ столько лѣтъ свою солдатскую лямку, не даромъ прослужилъ вѣрой и правдой королю. Наградили, нечего сказать! Живи теперь, какъ знаешь, добывай -- гдѣ хочешь!... Эхъ, да что тамъ горевать, сокрушаться напрасно! Вѣдь прибыли отъ этого все равно никакой, такъ лучше ужъ не робѣть.

ѣсню.

Въ то время странствовалъ по землѣ Господь нашъ Іисусъ Христосъ, съ нимъ шелъ и Апостолъ Петръ, служа Ему вмѣсто Лазарильо {Lazarillo -- слуга нищаго. Произведеніе Мендозы Лазарильо Тормесскій ввело это новое слово въ испанскій языкъ.}. Какъ только повстрѣчались они съ Хуаномъ-солдатомъ, Апостолъ Петръ тотчасъ-же сталъ просить y него милостыни.

-- Нечего мнѣ подать вамъ, -- отвѣчалъ Хуанъ. -- Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ.

Но Апостолъ Петръ все проситъ, не отстаетъ

-- Ну, видно, нечего съ вами дѣлать, -- проговорилъ наконецъ Хуанъ-солдатъ, -- такъ и быть, раздѣлю свой хлѣбъ.

ѣзалъ весъ кусокъ на три равныя части, двѣ отдалъ странникамъ, одну оставилъ себѣ и побрелъ своей дорогой.

Но не прошелъ онъ и двухъ милъ, какъ тѣже странники снова повстрѣчались ему и снова стали просить y него милостыни.

-- Э, э! Да, кажется, мы недавно видѣлись, и я подалъ, что могъ, -- такъ чего-же вамъ еще? -- возразилъ солдатъ Хуанъ. -- A впрочемъ, -- такъ и быть! Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего шесть децимовъ да фунтъ хлѣба, но отъ добраго дѣла все-таки не прочь. Давайте, подѣлимся еще.

И онъ разрѣзалъ остальной кусокъ на три части, двѣ отдалъ, одну оставилъ себѣ только на этотъ разъ поспѣшилъ ее съѣсть, чтобы не выпросили и послѣдній остатокъ.

Не успѣло еще солнце зайти, какъ снова встрѣчаются тѣ-же святые странники и опять Апостолъ Петръ проситъ y него милостыни.

ѣ! -- крикнулъ было Хуанъ-солдатъ, -- давно=ли я отдалъ вамъ послѣднее?

Но тутъ-же одумался и прибавилъ:

-- Ну, да Богъ съ вами! Хоть и прослужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлѣба да шестъ децимовъ, но, пожалуй, подѣлюсь и ими, какъ подѣлился хлѣбомъ.

И вынулъ свои деньги, четыре монеты отдалъ Апостолу Петру, a двѣ оставилъ себѣ.

-- Вотъ такъ чисто! -- думалъ Хуанъ, -- какъ-же мнѣ быть теперь? Двухъ децимовъ хватитъ не надолго, a потомъ что?... Надо искатъ работы, да пока найдешь ее, вдоволь наголодаешься...

ѣмъ Апостолъ Петръ Іисусу Христу, -- сотвори благое воздаяніе этому бѣдняку. Онъ двадцать четыре года справлялъ солдатскую службу, a выслужилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, но и тѣхъ ке пожалѣлъ, -- все раздѣлилъ съ нами по братски.

-- Да будетъ такъ, -- отвѣтилъ нашъ Спаситель, -- позови его и спроси, чего онъ желаетъ.

Долго думалъ солдатъ-Хуанъ, наконецъ надумался и сказалъ Апостолу Петру:

-- Ничего мнѣ больше не надо, только-бы мѣшокъ мой никогда не оставался пустымъ, a чего пожелаю, то и попадало-бы въ него.

Такъ и сбылосъ no его желанію.

ѣ, a на краю ея, не вдалекѣ отъ дороги, стоитъ открытая лавочка; и видитъ солдатъ, что тамъ развѣшано множество колбасъ разной величины, a на прилавкѣ лежатъ только что испеченные хлѣбы -- бѣлые, какъ жасминъ, пышные, съ подрумяненной корочкой... такъ и просятся въ ротъ!

-- Въ мѣшокъ! -- крикнулъ солдатъ во весь голосъ.

И вотъ хлѣбы срываются съ прилавка, летятъ въ дверь перевертываются въ воздухѣ, словно телѣжныя колеса, a за ними, извиваясь,какъ ужи, несутся колбасы, и все это попадаетъ прямо съ мѣшокъ Хуана, гдѣ укладывается въ порядкѣ, вплоть до самаго верха. Напрасно бросились было за ними вдогонку и хлѣбопекъ съ подмастерьемъ, и самъ хозяинъ съ сыномъ, бѣжали они такъ, что только пятки мелькали, a все-таки не удалось поймать. Да и какъ тутъ было схватить, когда колбасы и хлѣбы увертывались и ускользали, словно вьюны, изъ0подъ пальцевъ.

Солдатъ Хуанъ любилъ поѣсть,и сколько ни дай ему бывало, -- ничего не останется, a въ этотъ день еще вдобавокъ сильно проголодался. Вотъ усѣлся онъ и началъ глотать куски за кусками, -- до того глоталъ, что ужъ съ трудомъ сталъ переводить дыханіе и еле-еле проговорилъ наконецъ:

-- Нѣтъ, больше не могу!

ѣмъ почти смерклось, когда онъ вошелъ въ деревню, спросилъ тамъ y перваго встрѣчнаго, гдѣ контора алькада, и прямо направился туда, чтобы предъявить свой солдатскій билетъ и потребовать себѣ дарового пристанища.

-- Желаю здравствовать синьору, -- началъ Хуанъ съ поклономъ. -- Я бѣдный солдатъ въ отставкѣ; прослужилъ королю двадцать четыре года, а выслужилъ всего только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, -- и тѣ ужъ израсходовалъ въ дорогѣ. Теперь отведите мнъ гдѣ-нибудь даровой ночлегъ.

-- Пожалуй, -- отвѣтилъ алькадъ, -- здѣсь по близости есть хорошій домъ и совсѣмъ не жилой; a запустѣлъ онъ потому, что въ немъ умеръ одинъ еретикъ, великій грѣшникъ, -- вотъ съ того дня всѣ и боятся проклятаго мѣста. Но если ты не трусъ и рѣшишься войти туда, тебѣ всего будетъ вволю, -- и ѣды и питья. Покойникъ былъ оченъ богатъ.

-- Вотъ и славно! -- воскликнулъ Хуанъ. -- На-то я и былъ солдатомъ, чтобы ничего не бояться. Пойду сейчасъ и устроюсь, какъ нельзя лучше.

И въ самомъ дѣлѣ, Хуанъ-солдатъ нашелъ въ покинутомъ домѣ цѣлый рай земной: погреба были полны дорогихъ, отборныхъ винъ, кладовыя и амбары -- всякихъ яствъ и плодовъ.

ѣломъ, Хуанъ себѣ налилъ большую кружку вина. Такъ, для храбрости, -- думалъ онъ, -- чтобы не испугаться, если что и случится; вѣдь хмѣль страха не знаетъ. Потомъ онъ развелъ огонь въ каминѣ и началъ готовить яичницу съ ветчиной.

Но только что онъ было усѣлся и принялся за ѣду, какъ изъ трубы послышался глухой, сиплый голосъ:

-- Падаю!...

-- Да падай, мнѣ-то какое дѣло! -- отвѣтилъ солдатъ-Хуанъ, ужъ сильно подбодрившій себя винными парами, и, свова отхлебнувъ изъ кружки, добавилъ: -- кто прослужилъ, какъ я, двадцатъ четыре года королю, a выслужилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, тотъ никому не долженъ, и нечего ему бояться.

Едва проговорилъ онъ эти слова, какъ прямо передъ нимъ протянулась человѣческая нога. Хоть и смѣлъ былъ Хуанъ-солдатъ и видалъ на своемъ вѣку всякіе виды, a тутъ все-таки дрогнулъ невольно; даже волосы поднялись на его головѣ, какъ шерсть у испуганнаго кота. Однако, онъ скоро оправился и, стукнувъ по столу опорожненной кружкой, промолвилъ:

Hora однимъ изъ своихъ пальцевъ отвѣтила, что нѣтъ, -- не хочетъ.

-- Ну, такъ сгніешь и безъ того, -- сказалъ Хуанъ.

Черезъ нѣсколько минутъ изъ трубы снова послышался тотъ-же голосъ:

-- Падаю!...

ѣтилъ солдатъ, опять ударяя по столу осушенной кружкой. -- Кто двадцать четыре года прослужилъ королю, тому нечего бояться.

Но въ туже минуту, на ряду съ первой ногой, свѣсилась другая, и снова дрогнулъ Хуанъ-солдатъ. Чтобы не тянуть долго, скажемъ разомъ, что точно такъ-же явились потомъ руки, туловище, наконецъ голова прилѣпилась къ плечамъ, и выщелъ мало-по-малу цѣльный человѣкъ; но не обыкновенный, какъ всѣ христіане, a чудовищный призракъ того самаго еретика, что умеръ здѣсь безъ покаянія.

-- Хуанъ-солдатъ, -- молвилъ онъ такимъ голосомъ, что y всякаго кровь застыла-бы въ жилахъ, -- я вижу, ты не трусъ!

-- Еще-бы! -- отвѣтилъ Хуанъ. -- Никто этого до сихъ поръ не говорилъ, да и не посмѣетъ сказать про меня. Во всю жизнь свою Хуанъ-солдатъ не зналъ ни страха, ни безчестья. Однако, скажу вамъ откровенно, хоть и пррслужилъ я королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлѣба да шесть децимовъ.

-- Объ этомъ не сокрушайся, -- перебилъ его призракъ, -- если сдѣлаешь такъ, какъ я прикажу, то и душу мою спасешь, и себя осчастливишь навѣки. Согласенъ, или нѣтъ?

ѣсь всѣ деньги, чтобы онѣ не пропадали безъ пользы.

-- Одно досадно! -- снова перебилъ его призракъ. -- Ты, кажется, совсѣмъ ужъ пьянъ.

-- Я? Ничуть; въ этомъ ужъ будьте покойны, я такъ только, развѣ немножко навеселѣ. A вашему превосходительству навѣрно извѣстно, что есть три градуса хмѣля: первый -- слушай да не взыщи, второй, -- когда плащъ волочится по грязи, a третій, -- когда собственнымъ туловищемъ начинаешь землю мѣрить. Ну, a я только еще на первомъ градусѣ.

-- Если такъ, иди за мной, -- проговорилъ призракъ.

Хуанъ поспѣшно всталъ; въ головѣ его, no правдѣ сказать, сильно шумѣло, ноги не слушались, и онъ пошелъ довольно подозрительной поступью, подаваясь то вправо, то влѣво; по дорогѣ взялъ было со стола зажженную свѣчу, но призракъ тотчасъ-же ее погасилъ своей страшной рукой. Впрочемъ, въ освѣщеніи и не было особой надобности, потому что глаза призрака горѣли, словно уголья въ кузнечномъ горнѣ.

-- Хуанъ-солдатъ! Бери заступъ и рой тутъ яму.

-- Нѣтъ, ужъ извини! Не угодно-ли самому потрудитъся? -- отвѣчалъ Хуанъ. -- Развѣ за тѣмъ я прослужилъ двадцать четыре года, a получилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, чтобы теперь опять служить и, можетъ быть, ничего не получить? Нѣтъ, слуга покорный!

Призракъ не сталъ спорить, a схватилъ заступъ и въ одну минуту откопалъ три большіе кувшина.

-- Хуанъ-солдатъ, -- сказалъ онъ, -- вотъ тебѣ три кувшина: въ одномъ мѣдная монета, -- ты раздай ее нищей братіи; въ другомъ -- серебряная, -- ее раздѣли священникамъ и монахамъ, чтобы они служили обѣдни за упокой моей души; a въ третьемъ кувшинѣ одно золото; его ты можешь взять себѣ, если только исполнишь все, какъ я сказалъ.

ѣдь не даромъ я двадцать четыре года тянулъ солдатскую лямку, справлялъ все, что ни прикажетъ начальство, a выслужилъ только фунтъ хлѣба да шесть децимовъ. Такъ посудите сами теперь, какъ-же мнѣ не постараться для вашего превосходительства за такую щедрую плату?

И вправду солдатъ-Хуанъ добросовѣстно исполнилъ завѣщаніе призрака: роздалъ всю мѣдь и все серебро въ двухъ кувшинахъ, a третій взялъ себѣ цѣликомъ, и въ немъ оказалосъ столько золота, что можно было зажить не хуже, чѣмъ жилъ когда-то богачъ-еретикъ.

Между тѣмъ вѣсть объ этомъ достигла до самого Люцифера, владыки бѣсовъ, и заметался онъ отъ злости, словно ему дади понюхать ладану, когда узналъ, что духовенство да нищіе своими молитвами, можно сказатъ, прямо изъ подъ носа, чуть не изъ когтей, вырвали y него грѣшную душу. Заскрежеталъ зубами сатана и поклялся всѣмъ своимъ адомъ, что отомститъ за такую обиду Хуану-солдату.

Жилъ въ то время въ аду одинъ проворный, ловкій и хитрый чертенокъ, -- хитрѣе всѣхъ остальныхъ. Вотъ и вызвался онъ услужить своему владыкѣ, -- привести къ нему Хуана-солдата. Обрадовался Люциферъ предложенію чертенка, такъ обрадовался, что тутъ же обѣщалъ подарить ему въ награду безчисленное множество всякихъ бездѣлушекъ, погремушекъ и разноцвѣтныхъ тряпокъ для соблазна дочерей Евы, а для погибели сыновъ Адама -- цѣлую гору бутылокъ съ винами и вороха игральныхъ картъ.

A Хуанъ-солдатъ, ничего не вѣдая, сидѣлъ въ своемъ саду и покуривалъ трубку. Вдругъ передъ нимъ, словно изъ подъ земли, появился чертенокъ, и вертляво раскланиваясь, проговорилъ:

-- Очень пріятно познакомиться, чертова обезьяна. Не хочешь-ли покурить?

-- Нѣтъ, благодарю васъ, донъ Хуанъ, я курю только солому.

-- Ну, такъ винца не выпьешь-ли стаканчикъ?

-- Нѣтъ, и этого не могу; я пью только одну крѣпкую водку.

ѣ, зачѣмъ-же ты пришелъ ко мнѣ, Каинова душа? -- спросилъ солдатъ.

-- Да такъ -- въ смущеніи забормоталъ чертенокъ, -- я хотѣлъ было увести, то есть, предложить вамъ, донъ Хуанъ, пожаловать къ его величеству Люциферу.

-- Что-жъ, пожалуй, я не прочь прогуляться съ тобой и взглянуть на ваши края, -- отвѣтилъ Хуанъ. -- Не за тѣмъ я справлядъ двадцать четыре года военную службу, чтобы труситъ передъ такимъ заморышемъ, какъ ты. Хуанъ-солдатъ ничего никому не долженъ, оттого и не боится никого. Такъ и знай это впередъ, чертова кукла! A теперь, пожалуй, закуси пока. Вотъ, -- видишь фиговое дерево, -- влѣзай на него и ѣшь, a я тѣмъ временемъ схожу за своимъ мѣшкомъ. Вѣдь надо же запастись чѣмъ-нибудь въ такую дальнюю дорогу.

Чертенокъ никогда не прочь былъ полакомиться; онъ мигомъ шмыгнулъ на дерево и съ жадностью сталъ уплетать винныя ягоды. A Хуанъ между тѣмъ сходилъ за своимъ мѣшкомъ, вернулся въ садъ, да вдругъ какъ гаркнетъ на чертенка:

-- Въ мѣшокъ!!

ѣлъ, завизжалъ тогда посланецъ Люцифера, но какъ онъ ни корчился, какъ ни извивался, a все-таки не миновалъ мѣшка и застрялъ въ немъ.

Схватилъ тутъ Хуанъ-солдатъ желѣзный брусъ и сталъ, что было мочи, колотить по мѣшку, колотилъ до тѣхъ поръ, пока не переломалъ всѣхъ костей чертенку и не раздробилъ ихъ въ мелкіе черепки.

Какъ-же разгнѣвался Люциферъ, когда увидалъ своего вѣрнаго слугу, своего любимца, -- всего избитаго, изувѣченнаго, безъ единой живой косточки вовсемъ тѣлѣ!

-- Клянусь рогами луны, -- заревѣлъ онъ съ пѣной y рта отъ ярости, -- ужъ поплатится мнѣ этотъ проклятый Хуанъ-солдатъ! Сейчасъ-же лечу къ нему самъ, своей особой, и разомъ отомщу за всѣ его продерзости!

Но Хуанъ того и ждалъ, онъ былъ уже на сторожѣ и заранѣе приготовилъ свой мѣшокъ, прикрѣпивъ его къ большому, толстому дереву, когда-же Люциферъ явился и сталъ метать огонь изъ глазъ да молніи изо рта, Хуанъ смѣло выступилъ впередъ и сказалъ:

-- A вотъ посмотримъ! -- злобно прошипѣлъ повелитель бѣсовъ. -- Узнаешь, грубіянъ, какъ похваляться передо мной! Глазомъ не успѣешь моргнуть, какъ упрячу тебя прямо въ пекло!

-- Это тыто упрячешь? Ну нѣтъ, кумъ, не легко тебѣ справиться съ Хуаномъ-солдатомъ, онъ живо собьетъ съ тебя спѣсь. Вотъ, говорятъ, сатанѣ все извѣстно, однако, видно, не угадалъ, гдѣ самому не сдобровать.

-- Ахъ ты, червь земной!... Смѣешь еще грозить мнѣ! -- заревѣлъ сатана.

-- Стало быть, смѣю. Увидишь, какъ упрячу тебя, чудище, въ свой мѣшокъ, со всѣмъ -- и съ рогами и съ хвостомъ.

ѣва, и выпустилъ свои страшные когти, чтобы схватить солдата.

-- Въ мѣшокъ!! -- отвѣтилъ Хуанъ.

И какъ ни упирался тутъ сатана, какъ ни таращился, какіе виды ни принималъ, -- то яростно рыча, то завывая, словно пойманный звѣрь, онъ все-таки не могъ преодолѣтъ таинственной силы и очутился въ мѣшкѣ.

Тогда солдатъ-Хуанъ взялъ большой кузнечный молотъ и принялся со всего размаха ударять по мѣшку, только глухой стукъ да оханье слышались кругомъ. Онъ колотилъ такъ долго и ловко, что изо всего сатаны образовалась какая-то лепешка, не толще мѣдной пластинки.

Наконецъ y Хуана ужъ и руки устали. Бросилъ онъ молотъ и сказалъ своему плѣннику:

ѣмъ чертямъ! Но только, слушай, -- говорю тебѣ напередъ, -- a слово мое, ты знаешь, такъ-же вѣрно, какъ то, что я прослужилъ королю двадцать четыре года, a выслужилъ всего фунтъ хлѣба да шесть децимовъ, -- такъ вотъ говорю тебѣ, окаянный: если ты когда-нибудь вздумаешь опять пожаловать ко мнѣ съ своей безстыжей рожей, то ужъ не взыщи; я оторву тебѣ и хвостъ, и pora, и когти. Посмотримъ, какъ ты явишься тогда въ свое адское царство, и кто станетъ бояться тебя?

И разсказать невозможно, какой переполохъ поднялся въ преисподней, когда вся адская сила увидала своего владыку -- измятаго, сплющеннаго, съ переломанными ребрами, съ поджатымъ хвостомъ, какъ y провинившейся собаки; взвыли черти на разные голоса и разразившсь адскими проклятіями Хуану-солдату.

-- Приказывай, государь! -- возопили всѣ заразъ, -- что намъ дѣлать теперь?

-- Призовите слесарей и каменьщиковъ, -- отвѣчалъ сатана слабымъ голосомъ, -- пусть привѣсятъ замки къ воротамъ, задѣлаютъ всѣ отверстія, иначе этотъ окаянный солдатъ Хуанъ, пожалуй, заберется сюда, a надо такъ устроить, чтобы и духу его тутъ никогда не было!

Въ одну минуту всѣ входы въ адъ были заперты и заложены наглухо.

ѣшокъ и отправился на небо, прямо къ райскимъ вратамъ, a около нихъ стоитъ на своей обычной стражѣ Апостолъ Петръ и, какъ завидѣлъ знакомца, сразу узналъ его.

-- A, -- говоритъ, -- здорово, другъ! Ты куда это пробираешься?

-- Извѣстно, -- куда, -- отвѣтилъ Хуанъ, -- вотъ въ эти самыя ворота.

-- Ну нѣтъ, кумъ, немного погодишь. Это y насъ не такъто просто. Развѣ можно входить въ рай, какъ въ свой собственный домъ? Надо еще узнать, какія твои заслуги.

Солдагъ Хуанъ гордо выпрямился и отвѣчадъ Апостолу Петру:

ѣлыхъ двадцать четыре года прослужилъ королю и выслужилъ всего лишь фунтъ хлѣба да шесть дедрмовъ, -- развѣ ничего не значитъ? Мало этого по вашему?

-- Положимъ, и не мало, a все-таки недостаточно для того, чтобы попасіъ въ райскія обители, -- сказалъ Апостолъ Петръ.

-- Какъ недостаточно?! A вотъ мы посмотримъ, -- задорно проговорилъ солдатъ Хуанъ и двинулся впередъ. Но Апостолъ Петръ тотчасъ-же преградилъ ему дорогу.

Это окончательно взорвало солдата.

-- Въ мѣшокъ!! -- кршшулъ онъ.

-- Въ мѣшокъ! -- повторилъ тотъ, ничего не слушая. -- Хуанъ солдатъ никому не долженъ и ничего не боится!

Нечего дѣлатъ, такъ таки и пришлось Апостолу Петру посидѣть въ мѣшкѣ.

-- Ну, полно-же, Хуанъ, выпусти меня, -- промодвилъ онъ изъ мѣшка, -- видишь, райскія врата отверсты, a ихъ нельзя оставлятъ безъ охраньы, мало-ли какая душа можетъ забрести...

-- А, отворены! Тѣмъ лучше, -- отвѣчалъ Хуанъ-солдатъ и по военному, грудью впередъ, замаршировалъ прямо въ рай. -- A вы, господинъ Апостолъ Петръ, -- добавилъ онъ, сдѣлавъ полуоборотъ, -- подумайте на досугѣ: если на землѣ мнѣ дали всего фунтъ хлѣба да шесть децимовъ за двадцатичетырехлѣтнюю службу, да и здѣсь отказали-бы въ пріютѣ, -- тогда гдѣ-же искать справедливости?".

-----

ѣсколько произведеній Фернана Кавальеро, выбирая преимущественно тѣ изъ нихъ, въ которыхъ изображаются современные семейные нравы.

Бѣдная Долоресъ! Подъ этимъ заглавіемъ разсказана исторія молодой дѣвушки, съ самаго рожденія обреченной на несчастіе. Мать ея умерла отъ горя и нищеты, послѣ того, какъ старшаго сына, единственную опору и надежду семьи, взяли во флотъ; сама Долоресъ, еще маленькой дѣвочкой, была принята изъ состраданія и воспитана одной небогатой семьей, изъ которой два брата впослѣдствіи тоже ушли при наборѣ въ солдаты. Одинъ изъ этихъ братьевъ былъ ея женихомъ. И вотъ, когда срокъ его службы окончился, и онъ вернулся на родину, въ первый-же вечеръ ему случилось увидѣть евою невѣсту наединѣ съ какимъ-то незнакомымъ человѣкомъ; притаившись, подмѣтить ихъ нѣжныя взаимныя отношенія. Не зная, что это ея родной братъ, онъ принимаетъ его за соперника и, въ порывѣ ревности, предательски убиваетъ. Начинаются розыски и долго идутъ безуспѣшно; наконецъ скрывающійся убійца узнаетъ, что его брату угрожаетъ опасность пострадать за него; тогда онъ самъ является въ судъ и выдаетъ себя. Это обстоятельство смягчаетъ вину, и, вмѣсто смертной казни, какъ сдѣдовало-бы по закону, его присуждаютъ къ безсрочной ссылкѣ на Маріанскіе острова и къ пожизненному заключенію тамъ въ тюрьмѣ. Подавленная своимъ безысходнымъ горемъ, Долоресъ чувствуетъ, что сердце ея умерло и уже не воскреснетъ никогда. Дѣйствіе происходитъ на берегахъ Кадикскаго залива, и передъ читателемъ раскрывается семейная жизнь тѣхъ полу-земледѣльцевъ, полу-моряковъ, что населяютъ побережье Средиземнаго моря около устьевъ Гвадалквивира.

Lucas Garcia. Главный герой этой повѣсти молодой солдатъ, отрекается отъ родной сестры, когда видитъ ее любовницей генерала, своего начальника; но потомъ первый подаетъ ей руку, когда она, униженная и оскорбленная, съ искреннимъ раскаяніемъ возвращается въ отеческій домъ.

Don Judas Tadeo Barbo и Paz y Luz (Миръ и Свѣтъ), -- это два эскиза, взятые -- одинъ изъ буржуазной жизни въ провинціальномъ городкѣ, другой -- изъ крестьянской, въ деревнѣ. Повѣсть Терпи, пока живешь и прости, когда умираешь, -- проникнута сильнымъ драматизмомъ. Содержаніе ея слѣдующее: несчастная женщина, послѣ многихъ лѣтъ мирнаго супружества, вдругъ узнаетъ, что мужъ ея убилъ свою родную мать, и что все наслѣдованное имъ матеріальное благосостояніе было прямымъ слѣдствіемъ этого преступленія, самаго ужаснаго изъ всѣхъ. Съ этой поры для нея уже нѣтъ ни минуты покоя, и она умираетъ отъ страшныхъ душевныхъ страданій, при жизни глубоко затаенныхъ отъ мужа и прощенвыхъ ему передъ смертью.

ѣдствіи, уже въ зрѣломъ возрастѣ, онъ самъ отвергаетъ заманчивыя предложенія своего богатаго и знатнаго отца, предпочитая посвятить всю свою трудовую жизнь той бѣдной семьѣ, что приняла его и воспитала.

ѣ ознакомиться съ характеромъ произведеній знаменитой испанской романистки; но однихъ этихъ переводовъ далеко еще не достаточно, чтобы составить себѣ цѣльное понятіе обо всемъ ея творчествѣ и o томъ художественномъ мастерствѣ, съ какимъ она изображаетъ внѣшнюю и внутреннюю жизнь простого народа. Самая фабула романовъ не имѣетъ для автора большого значенія; она почти всегда остается на второмъ планѣ, служа лишь канвой или рамкой для картинъ, a въ этихъ-то картинахъ и заключается главное достоинство Фернана Кавальеро.

Но детальная оцѣнка возможна только при непосредственномъ обращеніи читателя къ оригиналу; поэтому намъ приходится ограничиваться здѣсь общимъ, бѣглымъ взглядомъ на цѣлую серію произведеній этой романистки и краткимъ изложеніемъ ихъ основного содержанія.

Фарисейка. Подъ этимъ эпитетомъ представлена женщина ложно-религіозная, ложно-добродѣтельная, ревностно оберегающая свою вдовью честь, но никогда не умѣвшая бытъ хорошей женой. Такой типъ встрѣчается часто не только въ Испаніи, но и въ Англіи, и въ Германіи, и во Франціи.

Семья Альвареда. Здѣсь главное дѣйствующее лицо является жертвой несчастныхъ случайностей: молодой человѣкъ добрый и кроткій отъ природы, подъ вліяніемъ сильнаго оскорбленія, въ запальчивости убиваетъ своего друга. Дальнѣйшія обстоятельства складываются для него такъ, что онъ, спускаясь все ниже и ниже, наконецъ примыкаетъ къ разбойничьей шайкѣ въ горахъ Сіеры-Морены.

ѣпшій на войнѣ, возвращается домой и женится на своей прежней невѣстѣ, которая осталась ему вѣрна, несмотря на его увѣчье, -- это счастіе; удача-же выпадаетъ на долю простодушнаго труженика-крестьянина, нежданно получившаго огромное наслѣдство изъ Америки, но это богатство, упавшее съ неба, однакожъ, не дѣлаетъ его счастливымъ.

Звѣзда Андалузіи. Бѣдная молодая дѣвушка подвергается преслѣдованію негодяя, который убиваетъ ея жениха и тѣмъ омрачаетъ ей всю жизнь; но провидѣніе впослѣдствіи караетъ преступника, отнявъ y него любимаго сына.

Либералъ и Раболѣпный. Какъ показываетъ самое заглавіе, это романъ съ политической подкладкой, взятый изъ временъ царствованія Фердинанда VII.

Хорошо-ли, худоли, a живи въ своей средѣ. Для подтвержденія этой истины разсказывается, какъ дочь тореадора, соблазневная богатымъ и знатнымъ гражданиномъ города Хереса, была брошена потомъ и, среди горькой нищеты, нашла опору въ старомъ другѣ своего отца, -- больномъ, изувѣченномъ, но раздѣлявшемъ съ ней все свое скудное достояніе.

ѣ человѣка и стремящщіся проникнуть въ глубину его сердца; иногда, впрочемъ, и эта романистка задается исключительной цѣлью заинтересовать своего читателя и произвести на него сильное впочатлѣніе какой нибудь особенно драматической развязкой. Такого рода произведенія собраны y нея подъ общимъ заглавіемъ Relaciones, и къ нимъ относятся слѣдующія повѣети:

ѣсь, молодая женщина, подъ давленіемъ крайней бѣдности, рѣшается пожертвовать своими материнскими чувствами и, ради будущаго счастья своего ребенка, подмѣниваетъ его богатой подругѣ, съ которой когдато вмѣстѣ воспитывалась. Впослѣдствіи, однако, превратности судьбы совершенно измѣняютъ положеніе и разрушаютъ ея первоначальный разсчетъ: богатая подруга разоряется, a ей неожиданно достается огромное наслѣдство, и тогда, мучимая раскаяніемъ, она готова-бы отдать все на свѣтѣ, чтобы исправить свою ошибку, но это уже невозможно: собственная, кровная дочь отталкиваетъ ее съ презрѣніемъ, a чужая, подмѣненная, становится ей ненавистной, и эта ненависть мало-по-малу до того разрастается въ ея сердцѣ, что вызываетъ рѣшимость отравить несчастную дѣвущжу. Этимъ ужаснымъ преступленіемъ и заканчивается драма.

Содержаніе Flor de las Ruinas. (Цвѣтокъ Развалинъ) заимствовано изъ старинныхъ легендъ: очарователъная дѣвушка живетъ вмѣстѣ съ тремя своими братьями-бандитами въ развалинахъ древняго замка; они пользуются красотою сестры, какъ приманкой для путешественниковъ, чтобы грабить ихъ и убивать. У дѣвушки есть возлюбленный, съ которымъ она видается тайно, вдадекѣ отъ вертепа; наконецъ. уступая его упорному желанію, рѣшается указать ему свое жилшце, хотя и умоляетъ при этомъ никогда не слѣдовать за нею и не проникать туда. Но вотъ, въ одинъ несчастный вечеръ, она не приходитъ на свиданіе въ условный часъ, и юноша, измученный напраснымъ ожиданіемъ, подходитъ къ самымъ развалинамъ замка, гдѣ сталкивается лицомъ къ лицу съ тремя разбойниками. Дѣвушкѣ удается спасти его, но за то сама она падаетъ мертвой подъ кинжаломъ одного изъ своихъ братьевъ.

Дочь Солнца, Совѣсть не подкупишь, Два друіа, Ex-Voto, -- всѣ эти повѣсти прямо разсчитаны на драматическій эффектъ. Авторъ изыскиваетъ для своихъ дѣйствующихъ лицъ самыя ужасныя, невыносимо-бѣдственныя положенія.

ѣе капттальныхъ произведеній по размѣрамъ и замыслу, то ихъ сравнительно немного: Elia, La Gayiota (чайка), Clemencia, Лѣто въ Борносѣ и Lagrimas (слезы).

Элія, -- это молодая, прекрасная дѣвушка, разумная, кроткая, глубоко-нравственная, но, въ силу обстоятельствъ, отдавшая себя на жертву высокомѣрному эгоизму великосвѣтской женщины. Въ лицѣ своей героини Фернанъ Кавальеро, очевидно, проповѣдуетъ безропотную покорность судьбѣ, хотя въ данномъ случаѣ такая покорность нисколько не вызывается необходимостъю, a слѣдовательно не имѣетъ и ни малѣйшаго основанія. Элія могла-бы и должна была бороться, чтобъ отстоять свое счастіе, но, пассивно покоряясь, она предпочитаетъ уединиться въ монастырѣ и тѣмъ совершенно. напрасно губитъ не только свою собственную жизнь, но и жизнъ любимаго человѣка, который умираетъ отъ отчаянія. Грустно здѣсь то, что, обладая довольно глубокимъ знаніемъ человѣческаго сердца и полной способностью здраваго мышленія, авторъ не рѣдко пренебрегаетъ ею подъ вліяніемъ своихъ религіозно-политическихъ тенденцій, рѣшается даже возводитъ душевную немощь, слабость характера и никому не нужное самозакланіе -- въ какой-то нравственный принципъ!

ѣлъ наибольшій успѣхъ изъ всѣхъ произведеній Фернана Кавальеро и послужилъ началомъ его громкой славы. Заглавіемъ здѣсь приведено прозвище, данное дочери рыбака въ ея родной деревнѣ. Она является главнымъ дѣйствующимъ лицомъ и представляетъ богатый матеріалъ для психологическаго анализа своеобразно сложными элементами своей натуры, гдѣ врожденные грубые инстинкты и дурныя наклонности соединяются съ теплотой сердечной, съ великодушными порывами, и то уступаютъ добрымъ началамъ, то берутъ надъ ними верхъ подъ вліяніемъ необузданно-страстнаго темперамента; въ основѣ-же всего лежитъ природное артистическое дарованіе, особенно ярко выдѣляемое убогой жизненной обстановкой. Еще въ пору самой ранней юности, Гавіота встрѣчается съ молодымъ врачомъ, котораго буря выбросила на ея родной берегъ, a продолжительная болѣзнь задержала тамъ. Страстный любитель музыки, врачъ съ восторгомъ прислушивается къ пѣснямъ юной рыбачки, замѣчаетъ въ ней необыкновенныя музыкальныя способности и старается развить ихъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ учителѣ и въ ученицѣ уже сама собою развивается мало-по-малу взаимная любовь. Онъ женится на ней и увозитъ ее въ Севилью, гдѣ, благодаря покровительству одного вліятельнаго лица, имъ открываются двери самыхъ аристократическихъ салоновъ. Гавіота поетъ, приводя въ восторгъ все высшее общество; ей рукоплещутъ, осыпаютъ ее цвѣтами, и это неожиданное торжество производитъ опьяняющее дѣйствіе, какое-то напряженное возбужденіе всей ея натуры, поднимаетъ со дна души врожденные инстинкты, и вотъ, среди роскоши, блеска и утонченнаго изящества великосвѣтской жизни, она вдругъ влюбляется въ тореадора, не задумываясь, жертвуетъ всѣмъ ради своей безумной страсти, въ ней сказалась потребность одуряющаго алкоголя вмѣсто слабаго тонкаго вина, -- то-есть, жажда грубой, тиранической любви, полной непрерывно-сильныхъ ощущеній, способной поработить всецѣло, заставить и плакать и дрожать, покорно выносить все, даже не исключая побоевъ. Проявленіе такого нрава, разумѣется, отталкиваетъ отъ Гавіоты и возмущеннаго мужа, и всѣхъ бывпшхъ покровителей и поклонниковъ; въ тоже время любовникъ ея умираетъ на аренѣ, убитый быкомъ, a къ довершенію несчастія она лишается голоса и, послѣ всѣхъ испытанныхъ треволненій, вынуждена возвратиться въ родную деревню, чтобы дотянуть до конца, среди нищеты и ничтожества, свою разбитую жизнь. Характеръ Гавіоты обрисованъ хорошо и выдержанъ до конца, но главнымъ достоинствомъ произведенія все-таки является художественная обработка мелкихъ подробностей, отдѣльныхъ сценъ и картинъ. Мы приведемъ здѣсь для иллюстраціи одно лирическое отступленіе, гдѣ авторъ говоритъ o врожденной музыкальной способности андалузскаго населенія и o характерѣ его пѣсенъ:

"Какое множество разнообразныхъ мелодій y этого народа, -- то живыхъ и веселыхъ, то проникнутыхъ глубокой тоской, сколько свѣжей, неподдѣльной граціи заключается въ его oles, fandango, cañas и въ богатомъ оттѣнками нащональномъ романсѣ! Переложенный на музыку, онъ, конечно, неудовлетворилъ бы изощренному вкусу нашихъ записныхъ меломановъ, потому что вся прелесть его не въ красотѣ музыкальнаго поетроенія, a въ безконечныхъ модуляціяхъ голоса, въ какой-то убаюкивающей, нѣжной тягучести нѣкоторыхъ нотъ, въ постепенномъ пониженіи и замираніи звука. При всей несложности основныхъ мотивовъ, андалузскій романсъ требуетъ большого искусства въ исполненіи своихъ варіацій, и это искусство, полное выразительной силы, принадлежитъ исключителъно простому народу, оно сложилось и выработалось въ его средѣ, хотя и здѣсь проявляется только въ тѣхъ рѣдкихъ природныхъ артистахъ, что достигаютъ порою изумительнаго совершенства какимъ-то наитіемъ или вдохновеніемъ, безъ всянаго усилія съ своей стороны и, можетъ быть, даже безъ сознанія. Прислушайтесь къ этимъ протяжнымъ, заунывнымъ звукамъ, когда на закатѣ солнца въ наступающей полутьмѣ, они доносятся откуда-то издали, съ обширнаго простора подей. Заноетъ, защемитъ отъ нихъ сердцѣ и что-то далекое, но знакомое, родное отзовется въ душѣ. Мнѣ эти пѣсни всякій разъ напоминаютъ o другой моей родинѣ, -- Германіи, o томъ впечатлѣніи, какое производили на меня звуки почтоваго рожка среди ночной тишины, когда эхо, смягчая, повторяло ихъ то надъ гладью померкшаго озера, то въ темной лѣсной глубинѣ, и вибрирующей волной разносило по окрестности. Содержаніе народныхъ андалузскихъ пѣсенъ взято большею частью изъ далекаго прошлаго, изъ древнихъ священныхъ легендъ и преданій, относящихся къ временамъ мавританскаго владычества".

ѣ Шеблы, -- того монастыря, гдѣ нашелъ убѣжище будущій мужъ Гавіоты, послѣ перенесеннаго имъ крушенія на морѣ:

"Высокія, сводчатыя ворота вели на обширный квадратный дворъ (el patio), отдѣленный желѣзной рѣшеткой отъ другого -- длиннаго и узкаго двора, гдѣ простиралась вдаль, отъ самаго входа, тѣнистая аллея изъ вѣковыхъ кипарисовъ, a все это пространство составляло величественное преддверіе къ роскошному порталу церкви, виднѣвшейся, словно въ панорамѣ, въ концѣ широкой кипарисовой аллеи.

Когда и главныя ворота, и противоположныя имъ въ рѣшетчатой оградѣ, и церковныя двери бывали растворены настежъ, глазамъ свободно открывалась вся внутренностъ храма, не стѣсняемаго обыкновенно въ монастыряхъ ни хорами, ни клиросами; видѣнъ былъ и бѣлый мраморный крестъ на высокомъ подножіи, и великолѣпный алтарь, позолоченный сверху до низу, ярко сіявшій въ глубжнѣ. Во время церковныхъ службъ, когда лучи отъ сотенъ зажженныхъ свѣчей отражались на стѣнахъ и карнизахъ, освѣщая ихъ скульптурныя украшевія, -- безчисленныя головки ангеловъ и херувимовъ, когда стройные звуки органа, такъ хорошо гармонирующіе съ величіемъ католическаго культа, далеко разносились по окрестности, когда вся эта грандіозная сцена развертывалась въ виду лишь пустыннаго моря да безпредѣльнаго неба, -- казалось, что только для нихъ и воздвигнутъ этотъ храмъ, для нихъ и совершаются въ немъ священные обряды.

ѣзной рѣшетки, за рядами кипарисовъ, открывались еще двое другихъ воротъ: одни изъ нихъ, расподоженныя слѣва, къ сторонѣ моря, вели на обширный внутренній дворъ, вымощенный плитами изъ разноцвѣтнаго мрамора; его окаймляло амфитеатромъ главное монастырское зданіе съ боковыми галлереями, опиравшимися на бѣлыя мраморныя колонны, по двадцати съ каждаго крыла. Посреди двора возвышался фонтанъ, снабжаемый водою посредствомъ постоянно дѣйствующей машины (noria); a украшавшее его художественное изваяніе представляло эмблему благотворительности: въ мраморной группѣ была изображена женщина, склонившаяся надъ жаждущимъ, распростертымъ y ея ногъ, и подносящая ему воду въ объемистой раковинѣ. Снаружи, нижняя часть каждой стѣны главнаго монастырскаго корпуса, до высоты десяти футовъ отъ земли, была выложена въ узоръ маленькими фаянсовыми изразцами, представлявшими блестящее сочетаніе искусно подобранныхъ красокъ. Ко входу вела роскошная мраморная лѣстница, -- легкое, изящное сооруженіе, не имѣвшее никакой иной опоры, кромѣ математическивѣрно разсчитанной пропорціи своей громадной массы.

ѣровъ, и была окружена балюстрадой жизъ бѣлаго мрамора, превосходной ажурной работы. Этому общему изяществу постройки соотвѣтствовали и наружныя двери монашескихъ келій, симметрично расположенныя вдоль фасада, -- всѣ изъ краснаго дерева, съ обильными рѣзными украшеніями. За то, въ противоположность внѣшнему великолѣпію, внутреннее устройство всей обители отличалось крайней простотой и отсутствіемъ всякаго комфорта: два-три сосновыхъ стула въ каждой кельѣ, столъ изъ того-же дерева, небольшой шкафъ и кровать, т. е. четыре голыя доски, укрѣпленныя въ стѣнѣ.

Къ этому двору примыкалъ другой, почти съ такимъ-же устройствомъ, предназначенный для помѣщенія послушниковъ, зданія больницы, кухни и трапезной, внутри которой, вдоль стѣнъ, были разставлены длинные мраморвые столы, a посрединѣ стоялъ аналой; для очереднаго чтенія во время трапезъ.

Другія ворота, вправо отъ кипарисовой аллеи, вели еще на такой же дворъ, какъ и описанный нами. На немъ размѣщались: монастырская гостинница для пріема свѣтскихъ и духовныхъ посѣтителей, ризница, библіотека, кдадовыя и разныя другія хозяйственныя приспособленія. Въ нижнихъ частяхъ этихъ зданій были устроены погреба для храненія масла и прочей провизіи, a въ верхнихъ -- чердаки. Тутъ же ютились, по обѣимъ сторонамъ отъ входа, низкія одноэтажныя постройки для поетоянныхъ рабочихъ и поденьщиковъ, необходимыхъ при воздѣлываніи обширныхъ монастырскяхъ земель.

Внѣшняя роскошь и богатство проявлялись всюду въ этой отчужденной отъ міра обители, гдѣ все, отъ дорогого до самаго дешеваго матеріала грандіозныхъ зданій, свидѣтельствовало o громадныхъ затратахъ. Если оцѣнить каждый гвоздь на черепичныхъ кровляхъ лишь въ одинъ реалъ и то не менѣе милліона реаловъ составила-бы стоимость тѣхъ прочныхъ гвоздей, что служатъ предохраненіемъ отъ разрушителънаго дѣйствія бурь, такъ часто свирѣпствующихъ на всѣхъ возвышенностяхъ, близкихъ къ морю.

ѣленныхъ кипарисовой аллеей, за которой возвышалась церковь съ своей изящной колокольней, похожей на такой же громадный, каменный кипарисъ. Чѣмъ-то глубокомирнымъ, торжественнымъ вѣяло и отъ самой обители иноковъ, и отъ всей окрестной природы съ ея безпредѣльнымъ просторомъ.

По отлогой покатости морского берега спускался обширный фруктовый садъ, видимый на всемъ своемъ протяженіи изъ верхнихъ монастырскихъ келій, -- обильный роскошными деревьями, плодами, полный свѣжести и тѣнистой прохлады, тамъ неумолчно журчали ручейки, бѣгущіе по всѣмъ направленіямъ, въ воздухѣ стоялъ гулъ отъ смѣшанныхъ птичьихъ голосовъ, слышалось глухое жужжанье колесъ водопроводной машины, приводимой въ движеніе непрестанно смѣняющимися рабочими волами. Природа, въ соединеніи съ искусствомъ человѣка, создала очаровательный оазисъ среди этого сухого однообразія пустыни, вблизи своенравнаго моря, то бушующаго, какъ лютый звѣрь, готовый поглотить все на своемъ пути, то вдругъ отступающаго передъ какой-нибудь ничтожной преградой".

Другіе романы, Клеменція, Лѣто въ Борносѣ и Слезы (Lagrimas) значительно уступаютъ Гавіотѣ; въ нихъ еще замѣтнѣе главный недостатокъ, присущій всѣмъ произведеніямъ Фернана Кавальеро, -- общая монотонность, безконечное повтореніе однихъ и тѣхъ-же мотивовъ съ однимъ и тѣмъ-же неизмѣннымъ припѣвомъ. Можетъ быть, отчасти это зависитъ отъ того, что самая среда, изучаемая авторомъ, слишкомъ бѣдна содержаніемъ и не представляетъ того разнообразія типовъ, какимъ изобилуютъ англійское и французское общества, такъ ярко отразившіяся въ безсмертныхъ созданіяхъ Диккенса и Бальзака. Но важнѣйшей причиной, основой всѣхъ несовершенствъ здѣсь является упорное предубѣжденіе противъ современной цивилизаціи, разрушающей завѣты старины; оно затемняетъ все міровоззрѣніе этой талантливой писательницы, и, въ своемъ ревностномъ стараніи оживитъ самый духъ дорогого ей прошлаго, она постоянно проповѣдуетъ смиреніе, покорность судьбѣ, возводитъ умственную неподвижность въ основной законъ общественной жизнп, страстно негодуя противъ поборниковъ науки и прогресса, дерзающихъ ставить ихъ выше слѣпой младенческой вѣры. Увлеченная этой борьбой, не замѣчая противорѣчій и нелогичности своихъ выводовъ, она является ярой защитницей самыхъ темныхъ предразсудковъ и суевѣрій, укоренившихся въ народѣ, при чемъ, однако, всѣ ея симпатіи видимо тяготѣютъ въ пользу привилегированныхъ классовъ, всегда рѣзко отдѣляемыхъ ею и съ нравственной стороны отъ такъ называемой черни.

Помимо повѣстей и романовъ, произведенія Фернана Кавальеро очень не многочисленны: нѣсколько стихотворныхъ пьесъ, бѣглыя путевыя замѣтки o полѣ битвы при Ватерлоо; описаніе Ахена; нѣсколько сценъ изъ жизнм приморскаго населенія и весьма поверхностный трактатъ o римской и греческой миѳологіи, -- вотъ и все, o чемъ еще стоитъ упомянуть. Неотъемлемыя достоинства автора какъ художника -- живописца и тонкаго психолога, болѣе или менѣе проявляются всюду, составляя главную силу этого таланта, но такъ-же ярко выдаются при этомъ и его слабыя стороны, въ основѣ которыхъ лежитъ прискорбное. недомысліе,

ѣ традиціи добраго стараго времени: слѣпую вѣру, непогрѣшимость католическихъ, догматовъ и крѣпчайшій оплотъ всего этого, -- бдагодѣтельную инквизицію. Она страстно-ненавидитъ демократическій духъ, a между тѣмъ, если, внимательно приглядѣться къ ея творчеству, то окажется, что именно тамъ то оно и достигаетъ своей наибольшей высоты и художественной правды, гдѣ воспроизводить внѣшній и внутренній міръ простолюдиновъ, со всѣми характерными особенностями даже самой ихъ рѣчи.

ѣ произведеній этой писательницы; но, къ сожалѣнію, не способствуетъ правильности ея мышленія. Вся проникнутая ультрамонтанской теологіей, не смущаясь ни какими противорѣчіями разуму, она отстаиваетъ неравенство между людьми, т. е. тотъ порядокъ вещей, при которомъ бѣднякъ долженъ оставаться въ вѣчной зависимости отъ богача и ве можетъ существовать безъ его подаяній; a прославляемая благотворительность постоянно является y нея въ той узкой формѣ, что до сихъ поръ лишь содѣйствовала нравственному паденію обездоленныхъ, нисколько не улучшая ихъ участи.

Создавая характеры своихъ главныхъ героевъ, она всегда беретъ образцами величавые типы древней католической Испаніи и возводитъ ихъ въ идеалъ; a все, порожденное современной цивилизаціей, предаетъ осмѣянію, или представляетъ въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ.

И что-же выходитъ изъ всѣхъ этихъ усилій? Ничего, кромѣ прямого ущерба самому творчеству даровитой романистки, значительнаго умаленія его жизненности. Вообще, ей далеко до нашей Жоржъ-Зандъ, и такъ неизмѣримо далеко, что между ними немыслимо даже никакое сравненіе. Напрасно Мериме называетъ ее испанскимъ Стерномъ, еще съ меньшимъ основаніемъ она сама уподобляетъ себя Эмилю Сувестру, по нашему мнѣнію, это скорѣе Шатобріанъ въ женскомъ родѣ, съ азартомъ выступающій на защиту всѣхъ предубѣжденій, всѣхъ предразсудковъ слабаго, изнѣженнаго, лѣниваго общества, враждебнаго труду и движенію мысли, упорно хранящаго свой обветшалый жизненный строй. И какъ горячо, съ какою смѣлостью эта женщина старается вооружить свой народъ противъ всякаго нововведенія, противъ всякаго прогресса, въ чемъ-бы онъ ни проявлялся: желѣзныя дороги, телеграфы, всѣ изобрѣтенія науки ей ненавистны; противъ нихъ направлены самыя язвительныя ея стрѣлы, a веѣ симпатіи постоянно склоняются въ пользу монастырей, религіознаго декорума, Словомъ, -- въ области испанскаго романа Фернанъ Кавальеро является тѣмъ-же, чѣмъ былъ Бальмесъ въ теологіи, Донозо-Кортесъ -- въ политикѣ, т. е. представителемъ и ярымъ защитникомъ прошлаго.

II.

Рядомъ съ Фернаномъ Кавальеро могутъ быть поставлены два другіе романиста, съ которыми намъ предстоитъ тецерь познакомить нашихъ читателей. Первый изъ нихъ -- Энрике-Пересъ Эекричъ, второй -- Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ. Со стороны внѣшней формы, законченности исполненія и рельефности детальной живописи, -- оба они значительно уступаютъ Кавальеро, но за то на много превосходятъ его богатствомъ фантазіи, разнообразіемъ мотивовъ, увлекательной живостью разсказа.

ѣтъ онъ уже отличался твердой волей, терпѣніемъ и настойчивостью въ трудѣ, помогавшими ему бороться со всѣми неблагопріятными условіями жизни вначалѣ его литературцаго поприща.

Въ одномъ изъ своихъ послѣднихъ романовъ (Зависть), изданномъ въ 1873 г., Эскричъ вспоминаетъ объ этомъ трудномъ времени и съ любовью возвращается къ прошлому. Вотъ что говоритъ онъ:

"Живо помню, до мелъчайшихъ подробностей, все, что относится къ моему первому знакомству съ Мадридомъ въ 1853 году. Имущество мое было очень скудно, когда я вступилъ въ этотъ городъ: синій поношенный фракъ на плечахъ, два піастра въ жилетномъ карманѣ, a на днѣ чемодана -- рукописная драма, o которой теперь я желалъ-бы забыть.

ѣстно, сколько различныхъ невзгодъ, и нравственныхъ, и физическихъ, -- пришлось мнѣ вынести за время трехлѣтняго литературнаго искуса, въ томъ тяжкомъ перебиваньѣ со дня на день, какое нерѣдко выпадаетъ на долю мечтателямъ o славѣ.

ѣщавшую o появленіи какой нибудь новой піесы, и съ безнадежнымъ вздохомъ, съ затаенной завистью восклицалъ про себя:

-- Вотъ, вѣдь, удается-же другимъ!

Со временемъ, однако, дошла очередь и до меня: на сценѣ ставилась моя первая піеса, и мое имя должно было появиться на всѣхъ мадридскихъ уличныхъ столбахъ.

То былъ великій, знаменательный день въ моей жизни. Проснулся я рано, еще за долго до разсвѣта, a лишь только солнце позолотило востокъ, уже вышелъ на улицу и поспѣшилъ къ ближайшему перекрестку, гдѣ обыкновенно наклеивались всякія объявленія. Но разносчикъ афишъ, конечно, не подозрѣвая o моемъ нетерпѣніи, заставилъ прождать себя болѣе часа.

ѣсенкой на плечѣ, съ толстой пачкой афишъ подъ мышкой и небольшой ведеркой съ клеемъ въ правой рукѣ.

Какъ и всегда, наружность этого человѣка не представляла никакой привлекательности; однако, несмотря на его истреланную блузу, безчисленныя заплаты на штанахъ, засаленный картузъ и общую невзрачность, онъ производилъ на меня въ эту минуту, можетъ быть, не менѣе сильное обаяніе, чѣмъ Парисъ на Елену, Беатриче на Данте, или на Рафаэля -- Форнарина.

Приставивъ къ столбу свою лѣсенку, оиъ поднялся на нѣсколько ступенекъ и сталъ приклеивать одну изъ афишъ.

Я отвернулся въ сторону, стараясь не глядѣть на процессъ этой работы, чтобы потомъ уже сразу, внимательно прочитать весь листокъ, отъ перваго слова на немъ до послѣдняго, и тѣмъ увеличить предстоявшее наслажденіе. Вдругъ... О, несчастіе изъ несчастій!.. Когда я прежде всего жадно устремилъ глаза на мѣсто, гдѣ должно было выдѣляться крупными буквами мое авторское имя, кровь оледенѣла въ моихъ жилахъ, по всему тѣлу выступилъ холодный потъ, въ глазахъ помутилось... То было состояніе, близкое съ обмороку.

ѣ заглавныхъ словъ -- Театръ del Princiре и проч... афиша гласила: "Второе представленіе, игранной съ громаднымъ успѣхомъ, стихотворной драмы въ трехъ дѣйствіяхъ -- Горькая Доля. Дона Эзебіо-Переса Шкриха.

ѣ такъ варварски было искажено мое имя.

Дѣло въ томъ, что, благодаря нерадѣнію, или безграмотности наборщика, Энрике превратился въ Эзебіе, a изъ фамиліи вышло ужъ нѣчто совсѣмъ невозможное, даже неудобочитаемое.

Узнавъ адресъ типографіи, означенный на афіішѣ, я, какъ безумный, устремился туда, чтобы потребовать отчета за такое небрежное отношеніе къ моей будущей славѣ.

ѣ нужно. Тогда, съ любезной готовностью, возбудившей въ глубинѣ моего сердца живѣйшую признательность, онъ приказалъ тотчасъ же набрать другую афишу, гдѣ всѣ мои собственныя имена были воспроизведены въ томъ самомъ видѣ, какъ они значатся въ метрическомъ свидѣтельствѣ. Все мое счастье заключалось теперь въ этихъ розоватыхъ полоскахъ бумаги, вылетавшихъ изъ типографскаго станка.

Между тѣмъ послали за разносчикомъ афишъ, a къ полудню отъ оскорбившей меня ошибки наборщика не осталось уже никакихъ слѣдовъ.

ѣ достигъ того, къ чему такъ горячо стремился въ 1853 году.

Мое перо, и только оно одно, даетъ мнѣ средства къ жизни; никогда не пускался я въ аферы на политическомъ рынкѣ, никогда не состоялъ ни на какой службѣ, надѣюсь и впредь, съ помощью Божіей, обходиться безъ всякихъ подобныхъ подспорій. Плодовъ моего труда вполнѣ достаточно, чтобы оставаться независимымъ и не бояться за будущность своихъ дѣтей. Словомъ тяжелыя времена для меня миновали, казалось-бы, надо радоваться, a между тѣмъ воспоминанія o нихъ всегда вызываютъ тоскливое чувство, похожее на сожалѣніе o чемъ-то дорогомъ, безвозвратно утраченномъ. Да, мнѣ мила та далекая пора, когда я былъ литературнымъ пролетаріемъ, питался иллюзіями, зачастую не имѣя ни одного реала въ карманѣ, и не зналъ, беззаботно засыпая, удастсяли добыть хлѣба насущнаго на завтрашній день.

ѣ челолѣка, a не внѣ его".

Эта выдержка достаточно характеризуетъ самого Эскрича; что-же касается тридцати томовъ повѣстей и романовъ, o которыхъ онъ упоминаетъ, то имъ принадлежитъ довольно видное мѣсто въ испанской литературѣ. Они полны драматическихъ положеній и фактическаго интереса, въ нихъ много жизни, богатства фантазіи, но нѣтъ того, что составляетъ сущность художественнаго произведенія; -- типичной обрисовки характеровъ, глубокаго анализа сердца человѣческаго и все освѣщающей философской мысли. Отсутствіе литературнаго идеала y автора также сказывается во всемъ его творчествѣ, и всюду замѣчается его недостаточность обработки, какая-то неопредѣленность и незаконченность. Иногда онъ пытается идти по слѣдамъ Эдгара Поэ, или Гоффмана; такъ, напримѣръ, его фантастическая повѣсть Дьявольская скрипка представляетъ очень удачное подражаніе послѣднему, но съ писателями -- психологами въ духѣ Бальзака, или Диккенса, въ немъ нѣтъ ничего общаго, и усвоенный имъ жанръ скорѣе напоминаетъ Александра Дюма.

При очевидномъ стараніи исполнять назначеніе истиннаго романиста, т. е. давать въ своихъ произведеніяхъ вѣрную характеристику того или другого общества, y Эскрича не хватаетъ выдержки или терпѣнія, чтобы закончить каждую картину, ему вредитъ чрезмѣрная поспѣшность въ исполненіи, вынуждаемая срочными требованіями. Иногда, въ угоду большинству читающей публики, онъ злоупотребляетъ драматическимъ элементомъ, сгущая краски въ изображеніяхъ съ единственной цѣлью усилить впечатлѣніе; или, движимый желаяіемъ написать какъ можно больше и скорѣй, повторяетъ характеры своихъ дѣйствующихъ лицъ и положенія, измѣняя только среду. Вообще эта быстрота работы, принятая авторомъ въ основаніе всѣхъ его слишкомъ многочисленныхъ произведеній, является главной причиной ихъ несовершенствъ.

ѣятельности Фернана Кавальеро: защита самодержавія, преклоненіе передъ монархической властью, благоговѣйное почитаніе всѣхъ старыхъ традицій, -- вотъ вполнѣ опредѣленные принципы, вдохновлявшіе эту романистку. Эскричъ напротивъ, видимо тяготѣетъ къ либеральнымъ идеямъ, только либерализмъ-то его слишкомъ ужъ скроменъ и узокъ; онъ принадлежитъ къ разряду тѣхъ людей, для которыхъ весь прогрессъ заключался въ замѣнѣ правленія Нарваеса правленіемъ Эспартеро. Не имѣя силъ порвать окончательно съ прошлымъ, неразрывно соединяя въ своемъ умѣ будущность Испаніи съ идеей католицизма, эти псевдолибералы остановились на компромиссахъ и не пришли ни къ какому положительному заключенію. ѣскіе удары монархіи, но свергнуть ея они все-таки не рѣшились, и вообще, слишкомъ слабо содѣйствуя отрезвленію испанскаго народа, не смогли освободить <...> <последняя строчка обрезана. -- bmn>

He слѣдуетъ, конечно, осуждать Эскрича за то, что на немъ отразились болѣе или менѣе всѣ харатерныя черты эпохи: вѣроятно, и самые романы его недостигли-бы своего настоящаго успѣха, если-бы шли вразрѣзъ господствующимъ понятіямъ и настроенію; только благодаря все тѣмъ-же компромиссамъ, авторъ оставался въ ладу съ своимъ временемъ и былъ единогласно признанъ всѣми классами общества.

Несомнѣнно, что чувство является преобладающимъ элементомъ натуры испанца, чуть-ли не единственнымъ его двигателемъ, но развѣ это самое чувство не можетъ просвѣтлѣть и развиваться независимо отъ католицизма, такъ упорно стремящагося поработить себѣ разумъ?

Почему-бы испанскимъ романистамъ не содѣйствовать съ своей стороны отрезвленію націи? Зачѣмъ они такъ рѣзко уклоняются въ своихъ изображеніяхъ отъ дѣйствительной пропорціи? Зачѣмъ эти постоянныя преувеличенія и желаніе во чтобы то ни стало придать своей странѣ давно уже не принадлежащее ей міровое значеніе? Это важная ошибка, сильный тормозъ въ дѣлѣ прогресса. Напротивъ, имъ первымъ слѣдовало-бы отрѣшиться отъ всякаго самообольщенія и, при полномъ сознаніи всѣхъ общественныхъ золъ, стараться пробудить въ своихъ соотечественникахъ нравственную энергію, внушать имъ любовь къ труду, стремленіе къ мирному внутреннему развитію, къ личной независимости, достигаемой только путемъ разумныхъ и разсчетливыхъ дѣйствій. Слѣдовало-бы уразумѣть, что, благодаря своему географическому положенію, Испанія можетъ совершенно изолировать себя отъ всѣхъ бурь и треволненій, поднимающихся въ современной Европѣ, и, не вмѣшиваясъ въ разбирательство чуждыхъ международныхъ споровъ, направить всѣ силы къ излѣченію своихъ застарѣлыхъ недуговъ, порожденныхъ несчастными условіями ея прошлой исторической жизни, Слѣдовало-бы также испанскимъ писателямъ, какъ представителямъ общественной мысли, изгнать изъ своего творчества исконный духъ авантюризма, a не поддерживать его богатствоыъ фантазіи. Наконецъ, важнѣйшая задача ихъ должна заключаться въ томъ, чтобы способствовать до мѣрѣ силъ очищенію идеи христіанства отъ всѣхъ ея вредныхъ примѣсей, -- разсѣивать вѣковую тьму свѣтомъ разума и науки, a не сгущать еще болѣе посредствомъ идеализаціи коренныхъ предразсудковъ и суевѣрій своей страны. Словомъ, -- пора бы хоть этимъ-то избраннымъ людямъ оставить мечты o второй всемірной монархіи, основанной на торжествѣ католицизма, и не признавать его идеадомъ будущаго Испаніи.

ѣетъ обыкновеніе писать по нѣскольку романовъ заразъ, никогда не возвращаясь къ написанному ради какихъ бы то ни было измѣненій, или поправокъ. Да на это и нѣтъ времени, такъ какъ все, выходящее изъ подъ его пера, немедленно печатается и раздается подписчикамъ. Вотъ почему эта вынужденная поспѣшность работы стала, по словамъ автора, ея обычнымъ, почти нормальнымъ условіемъ.

Очень часто y него проявляется чисто фельетонная замашка прерывать разсказъ на самомъ интересномъ мѣстѣ и, оставляя читателя въ неизвѣстности относительно той или другой развязки, поддерживать, насколько можно долѣе, его возбужденное дюбопытство. Нельзя не замѣтить, что такое кокетство своего рода совсѣмъ ужъ не къ лицу серьезному писателю.

Отсутствіе опредѣленнаго общаго характера въ многочисленныхъ произведеніяхъ этого плодовитаго романиста не даетъ никакой возможности составять o нихъ точное понятіе въ цѣломъ. Поэтому мы ограничимся здѣсь указаніемъ на самые популярные и наиболѣе выдающіеся изъ романовъ Эскрича: El Cura de la Aldea, La Calumnia, La Mujer adultera и Los Angeles de la Tierra.

Успѣхъ перваго изъ этихъ произведеній можно признать вполнѣ заслуженнымъ. Здѣсь авторъ рисуетъ намъ идеальный типъ, отчасти напоминающій Деревенскаго Священника Бальзака, и въ общемъ хорошо выполняетъ свою задачу: весъ романъ съ начала до конца полонъ живого интереса, хотя, къ сожалѣнію, и въ немъ не достаетъ изящества работы, тѣхъ тонкихъ оттѣнковъ, какими должна отличаться всякая художественная живопись, a также не достаетъ и чувства мѣры: всѣ возвышенныя нравственныя качества, -- человѣколюбіе, самоотверженіе, христіанское милосердіе, преувеличены до крайности, и главный герой на каждомъ шагу выступаетъ изъ естественныхъ границъ человѣческой природы, -- до того ужъ онъ добръ и великодушенъ. Вообще, ради силы впечатлѣнія, Эскричъ нерѣдко жертвуетъ жизненной правдой.

ѣ, La Calumnia, стремленіе къ потрясающимъ эффектамъ внушило автору такое необычайное положеніе, какого не создавала фантазія даже такихъ изобрѣтательныхъ писателей, какъ Александръ Дюма, или Эженъ Сю. Дѣйствіе переноситъ насъ подъ тропики, невольникъ-негръ до безумія влюбленъ въ жену своего господина; она -- же, страстная креолка, принесенная въ жертву старику, любитъ втайнѣ молодого испанца и, чтобы соединиться съ нимъ бракомъ, рѣшается на отравленіе мужа. Потомъ, желая безраздѣльно завладѣть всѣмъ его богатствомъ, замышляетъ устранить главнаго наслѣдника -- своего пасынка, тоже страстно влюбленнаго въ нея, но тѣмъ только еще болѣе ненавистнаго ей. Для совершенія этого новаго убійства, она обращается къ содѣйствію негра, и тотъ безъ колебанія, покорно сдается ея волѣ. Однако пасынокъ во время узнаетъ o грозящей ему опасности и затѣмъ принимаетъ твердое рѣшеніе, внутренно даетъ себѣ клятву жестоко отомстить своимъ врагамъ, т. е. и мачихѣ, и ея любовнику -- испанцу, и негру -- слѣпому орудію ихъ коварства. Для послѣдняго мститель измыслилъ почему-то самую ужасную, чудовищную пытку:

ѣтра и теченія, крѣпко привязаннымъ къ мачтѣ небольшой плоскодонной лодки. А, въ довершеніе казни, прямо передъ нимъ положенъ распростертый трупъ убитой креолки, такъ, чтобы глаза несчастнаго негра постоянно были прикованы къ безжизненному, окрававленному тѣлу той, которую онъ любилъ съ такой безумной страстью.

Проходитъ день, другой, -- двое безконечно-долгихъ сутокъ, -- въ этихъ душевныхъ и тѣлесныхъ мученіяхъ, то подъ лучами палящаго солнца, то среди удручающаго безмолвія ночной темноты.

"Страшные зловѣщіе призраки непрестанно возникаютъ передъ умственнымъ взоромъ стрададьца и словно, издѣвз ются надъ его безысходной мукой.

Какъ утопающій въ предсмертную минуту, негръ закрываетъ глаза и всей душой обращается къ Богу.

A между тѣмъ на морѣ поднимается тотъ глухой, тревожный шумъ, что всегда предвѣщаетъ бурю.

ѣе, -- онѣ раскачиваютъ утлое судно и то подбрасываютъ его вверхъ, то снова опускаютъ на своихъ хребтахъ.

Вотъ одна волна съ размаха ударилась o бортъ, и на трупѣ креолки осѣла пятнами ея бѣлая пѣна.

Слышатся далекіе раскаты грома.

ѣ, Боже! -- радостно воскликнулъ негръ. Сжалился Ты надо мной, не долго ужъ мнѣ страдать! Сейчасъ подымется буря, и смерть всему положитъ конецъ!...

ѣтеръ не усиливается, все такъ же глухи отголоски далскаго грома.

Снова проходитъ часъ за часомъ томительно-долгая, непроглядная ночь. Вотъ утренняя заря уже мерцаетъ на небѣ, и блѣдный свѣтъ ея все шире разливается по морю. Вѣтеръ затихаетъ, волны усмиряются, сдовно въ торжественномъ ожиданіи солнечнаго восхода.

Ярче зардѣлись тучки на краю горизонта, и изъ за нихъ, во всемъ своемъ величіи, выплыло солнце.

Оно озарило теплымъ сіяніемъ всю безбрежную морскую даль, и негръ окинулъ ее своимъ отчаяннымъ взглядомъ. Пустыня кругомъ, безконечная пустыня! Ни одного паруса, ни одного признака жизни и спасенія -- нигдѣ, ничего!...

ѣтлѣло.

Вдали, едва замѣтной точкой, что-то двигалось на поверхности водъ и приближалось къ нему до слуха его донесся долгій, пронзительный звукъ.

Это морская птица, -- вѣрный признакъ близости берега. Внезапно воскресаетъ надежда въ сердцѣ погибающаго, и отрадныя мысли, одна за другою, озаряютъ его помутившійся умъ. Несчастный почти уже вѣритъ въ спасеніе. О, лишь бы только доплыть ему до твердой земли, a тамъ, можетъ быть, онъ увидитъ людей, станетъ звать, и они придутъ на помощъ, a если и нѣтъ, -- соберется съ силами, самъ разорветъ всѣ путы и найдетъ же гдѣ нибудь хоть дождевой воды въ разсѣлинѣ камня, чтобы утолить свою жгучую жажду.

A птица все приближается, не отдѣляясь въ свомъ полетѣ отъ поверхности моря. Снова раздается ея однозвучный, унылый, протяжный крикъ. И вотъ она взмахнула въ воздухѣ широкими крыльями, тяжело поднялась и взлетѣла на самую верхушку той мачты, къ которой привязанъ невольникъ.

ѣхъ, что питаются трупами и зорко высматриваютъ себѣ добычу на безпредѣльномъ пространствѣ морей. Отчаянный вопль вырывается тогда изъ его измученной груди, a въ отвѣтъ ему слышатся шумные взмахи и хлопанье крыльевъ. Сорвавшись съ мачты, птица быстро налетаетъ на распростертый трупъ красавицы-креолки, впивается когтями въ ея блѣдную грудь, разъ, другой -- припадаетъ своимъ изогнутымъ клювомъ къ мертвымъ устамъ, кусками отрывая отъ нихъ мясо, и страшно выступаютъ наружу обнаженныя челюсти.

на свою добычу.

Какая же лютая смерть можетъ сравниться съ такой невыразимой мукой?"

Да, это ужъ поистинѣ апогей ужаснаго, и, кажетея, еще ни одному писателю не удавалось измыслить такого утонченнаго соединенія физическихъ страданій съ нравственными, превосходящаго всякую мѣру человѣческой выносливости. Понятно, что любители сильныхъ ощущеній должны съ восторгомъ относиться къ романисту, способному создавать для нихъ такія комбинаціи.

ѣрная Жена) вызвалъ боьшое разногласіе въ критикѣ относительно нравственности своего направленія, хотя съ этой стороны Эскричъ, кажется, долженъ бы оставаться внѣ всякихъ нареканій; по крайней мѣрѣ, онъ такъ же, какъ авторы нашихъ французскихъ мелодрамъ, постоянно заботится o томъ, чтобы добродѣтель въ концѣ концовъ торжествовала, a порокъ подвергался-бы должной карѣ. Скорѣе можно поставить ему въ упрекъ чрезмѣрное обиліе въ его романахъ всякаго рода злодѣйствъ, изображаемыхъ имъ слишкомъ сгущенными, яркими красками, какъ будто въ этихъто злодѣйствахъ и заключается главная суть современныхъ нравовъ. Вообще, преувеличивая преступность, часто доводя ее до чудовищности и вмѣстѣ съ тѣмъ не обращая вниманія на дѣйствительные пороки и заблужденія, онъ уклоняется отъ жизненной правды, a въ результатѣ выходитъ то, что и мы не получаемъ вѣрной характеристики общества. и наша цивилизація вправѣ считать себя незаслуженно-обиженной.

По нашему мнѣнію, романъ Los Angeles de la Tierra (Земные Ангелы) -- лучшее изъ всѣхъ произведеній Эскрича. Здѣсъ онъ изображаетъ двухъ молодыхъ дѣвушекъ, умиротворяющихъ своимъ кроткимъ вліяніемъ стремленіе къ мести въ ожесточенныхъ жертвахъ неправды и злобы людской. Особенно выдается въ этомъ романѣ глубоко нравственный характеръ врача, преданнаго и наукѣ и семьѣ, руководимаго въ своихъ поступкахъ и сердцемъ и разумомъ. Своею жизненностью онъ представляетъ яркое исключеніе среди ходульныхъ типовъ современной испанской литературы, да и вообще этотъ романъ отличается многими несвойственными ей достоинствами: въ немъ нѣтъ никакихъ осложненій, никакихъ неожиданностей; развязка естественно и логично вытекаетъ изъ самаго дѣйствія, не представляя ничего особенно эффектнаго, и тѣмъ не менѣе, онъ читается до конца съ неослабѣвающимъ интересомъ.

ѣ романы Эскрича обширны, многотомны, чтеніе ихъ требуетъ не мало времени, a общій характеръ такъ не подходитъ къ духу французскаго общества, что едва-ли они могли-бы распространиться y насъ въ переводѣ. Впрочемъ, онъ писалъ и небольшія повѣсти, собранныя теперь въ двухъ томахъ, подъ заглавіемъ Сцены Жизни и Обездоленные (Los Desgraciados, эскизы современныхъ нравовь). Въ числѣ этихъ повѣстей есть двѣ или три, выдѣляющіяся особенной свѣжестью изъ той удушливой атмоеферы злодѣйствъ и преступленій, въ какой преимущественнo вращается творчество Эскрича. Мы уже назвали ранѣе одинъ изъ такихъ разсказовъ -- Дьявольская скрипка, теперь упомянемъ въ заключеніе еще o другомъ, озаглавленномъ -- Домашній Другъ; это оченъ граціозный очеркъ,гдѣ авторъ проводитъ доказательство, что во всякой дружбѣ есть границы, которыхъ не слѣдуетъ переступать женатому человѣку, если ему дорогъ миръ его семейнаго очага.

III.

Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ.

ѣдко случается слышать отъ испанцевъ, что Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ лучшій изъ ихъ современныхъ романистовъ. И дѣйствительно, если признать главными достоинствами живость разсказа, его увлекательность, способность возбуждать и неослабно поддерживать интересъ въ читателѣ, то, пожалуй, y этого автора не найдется равносильнаго соперника въ Испаніи.

Однако, этимъ не могутъ ограничиться наши требованія: отдавая полную справедливость таланту Гонзалеса, мы все-таки должны замѣтить, что онъ удовольствовался слишкомъ незначительной ролью, являясь теперь для своихъ соотечественниковъ тѣмъ-же, чѣмъ былъ въ свое время для французовъ Александръ Дюма отецъ, -- этотъ великій повѣствователь o похожденіяхъ плаща и шпаги, o необычайныхъ встрѣчахъ и приключеніяхъ на большихъ дорогахъ, o блестящихъ подвигахъ разбойничьихъ шаекъ подъ прикрытіемъ горъ и лѣсовъ. Конечно, такая литература нравится массамъ; она можетъ доставлять пріятное развлеченіе скучающимъ обитателямъ какого-нибудь деревенскаго замка, или выздоравливаюіцимъ больнымъ, въ тотъ періодъ, когда умъ еще не въ силахъ работать, но извлечетъ-ли общество хотя малѣйшую пользу изъ такихъ произведеній, гдѣ сказочный интересъ замѣняетъ и возвышенное чувство и здравую мысль?

Задача современнаго романа не въ томъ, чтобы служить забавой, серьезность его назначенія давно уже сознана, и онъ становится все болѣе и болѣе дѣятельнымъ орудіемъ для распространенія идей и понятій, способствующихъ прогрессивному движенію цивилизаціи; когда-же авторамъ удается увлекать читающую публику описаніемъ гнусныхъ злодѣйствъ да всевозможныхъ ужасовъ и необычайностей, извращающихъ воображеніе, отвергаемыхъ и человѣческимъ чувствомъ, и разумомъ, тогда невольно возникаетъ тревожный вопросъ: ужъ не свидѣтельствуетъ-ли самая потребность въ такого рода умственныхъ наслажденіяхъ o нравственномъ упадкѣ общества, или, по-крайней мѣрѣ, не предвѣщаетъ-ли она этотъ упадокъ въ недалекомъ будущемъ?

ѣхъ анархическихъ безпорядкахъ, что господствуютъ за послѣдніе годы въ Испаніи; однакожъ, нельзя не замѣтить нѣкотораго соотношенія между огромнымъ успѣхомъ его многочисленныхъ романовъ и современнымъ нравственнымъ состояніемъ испанскаго народа, его наклонностью къ вооруженной борьбѣ, къ насилію, самоуправству и проч.

ѣшенія политическихъ вопросовъ матеріальная сила является иногда необходимой, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы она была необходима всегда, напротивъ, долгъ всякаго честнаго и здравомыслящаго человѣка -- содѣйствовать по мѣрѣ силъ умиротворенію своей страны, преобладанію въ ней справедливости надъ грубымъ произволомъ; развивать-же и поддерживать воинственный духъ вообще не подобаетъ представителямъ мысли, и особенно въ Испаніи, гдѣ пагубное междоусобіе и безъ того царитъ почти непрерывно съ самаго начала текущаго вѣка. Вѣдь, если подвести итоги ея емутнымъ и мирнымъ годамъ, начиная отъ 1808 до нашего времени, то война за независимость, періодъ 1820--1823, семилѣтняя гражданская война, борьба Нарваеса и Эспартеро, волвенія 1854 г. и вновь послѣдовавшія за революціей 1868 г. -- составятъ цѣлыхъ тридцать лѣтъ полнѣйшей неурядицы на тридцать семь относительно спокойныхъ.

Все это вполнѣ уясняетъ намъ, почему обогащеніе путемъ грабежа и разбоя стало болѣе популярнымъ въ Испаніи, чѣмъ пріобрѣтеніе скромнаго довольства честнымъ трудомъ. Въ ея общественной организаціи никогда не было достаточно крѣпкихъ и прочныхъ узъ, чтобы сдерживать порывы чрезмѣрно страстныхъ натуръ, готовыхъ на все ради достиженія немедленныхъ результатовъ и неспособныхъ къ терпѣливому, трудному добыванію плодовъ науки, культуры и промышленности.

Духъ авантюризма, порожденный особыми условіями исторической жизни и постоянно развивавшійся подъ вліяніемъ природной горячности, неукротимой силы желаній, сталъ отличительнымъ свойствомъ испанской націи. Словно не надѣясь на свою долговѣчность, она спѣшитъ воспользоваться всѣми матеріальными благами цивилизаціи, выбирая для достиженія ихъ наикратчайшіе пути. Быстрые, внезапные повороты колеса фортуны прельщаютъ ее гораздо болѣе, чѣмъ постепенныя завоеванія прогресса; ей нужно большое богатство, и нужно безотлагательно. Отсюдато и происходитъ та несчастная страсть къ приключеніямъ, которой пытался противодѣйствоватъ Сервантесъ своимъ геніальнымъ созданіемъ и съ которой долженъ-бы неутомимо бороться каждый нспанскій писатель, истинно преданный своему отечеству.

A между тѣмъ донъ Мануаль Фернандесъ-и-Гонзалесъ дѣйствуетъ какъ разъ наоборотъ, представляя въ самомъ живописномъ видѣ разнообразные типы авантюристовъ, издавна возведенные въ идеалъ пылкимъ воображеніемъ испанцевъ: соблазнители, какъ Хуанъ де Марана, разбойники, какъ Хосе-Маріа, корсары, какъ Эстебанъ Отважный (el Guapo), -- вотъ его излюбленные герои; онъ, видимо, самъ увлекается ими, расписываетъ, украшаетъ ихъ, варьируетъ на тысячи ладовъ, но въ сущности это все одинъ и тотъ-же человѣкъ, -- храбрый до безумія, непоколебимо стойкій, мстительный до свирѣпости, дающій полную волю своимъ необузданнымъ страстямъ, во всю жизнь дерзко пренебрегающій земнымъ правосудіемъ, a въ предсмертныя минуты всегда обращающійся къ вѣрѣ и покаянію, чтобы тѣмъ спасти свою душу отъ адскихъ мукъ.

ѣ фантазіи, переносить его въ различныя времена испанской исторіи, особенно въ періоды самыхъ сильныхъ волненій, окружая наиболѣе характерными лицами каждой эпохи, помѣщая то среди Астурійскихъ лѣсовъ, рядомъ съ народнымъ героемъ Пелайо, то въ Севильѣ, въ царствованіе Педро-Жестокаго, то въ Гранадѣ тѣхъ временъ, когда на Альбесинскихъ башняхъ развѣвалось Кастильское знамя; то въ Сеговіи, во дни возстанія Комунеросовъ противъ Карла V, то въ Сарагоссѣ, среди интригъ Филиппа II противъ Антоніо Переса и Арагонскихъ вольностей; то въ Мадридѣ, въ періодъ самаго сильнаго разгара борьбы Австрійской династіи съ Бурбонской; то, наконецъ, въ болѣе близкія къ намъ времена французскаго нашествія, или гражданской войны, -- передъ нами откроется неисчерпаемый источникъ романическихъ сюжетовъ, которыми писателю остается лишъ пользоваться, не рискуя истощить свое воображеніе. Что-же касается разнообразія, требуемаго читающей публикой, то оно будетъ почти необходимымъ слѣдствіемъ различія эпохъ и мѣстъ драматическаго дѣйствія.

Вотъ именно благодаря такому-то способу, испанскіе романисты и отличаются въ большинствѣ необыкновенной плодовитостью, нисколько, впрочемъ, не удивительной, если только вникнуть хорошенько въ самый механизмъ ихъ творчества. Съ своей стороны, донъ Мануэль Фернандесъ-и-Гонзалесъ внесъ въ отечественную литературу громадное количество томовъ; подобно Эскричу, онъ создаетъ быстро, очень быстро, тоже ведя заразъ по нѣскольку романовъ; но можно сказатъ, что y него еще больше средствъ, чѣмъ y Эскрича, къ успѣшной фабрикаціи произведеній, возбуждающихъ сильный интересъ.

Во первыхъ, уже съ самаго начала, въ каждомъ его poманѣ получается эффектная обстановка, т. е. очень яркая и хорошо обработанная картина критическаго положенія страны въ ту или другую эпоху. Затѣмъ, когда читатель уже достаточно заинтересованъ тѣми исключителъными условіями, въ какія поставлены дѣйствующія лица, авторъ заставляетъ кого-нибудь изъ нихъ разсказать o предшествующихъ событіяхъ, чтобы выяснить всѣ мотивы и пружины дальнѣйшаго хода дѣйствія. Такимъ образомъ, первая часть романа представляетъ намъ настоящее, вторая -- прошедшее, a будущее съ его развязкой является содержаніемъ третьей и послѣдней части. Въ ней авторъ обыкновенно покидаетъ форму разсказа и снова возвращается къ живымъ діалогамъ и картинамъ, служившимъ ему для вступленія.

Понятно, что изъ такой неизмѣняемости пріемовъ выходитъ общее однообразіе, какъ характеровъ, такъ и формы; варьируются только основные историческіе факты, время и мѣсто дѣйствія да самая фабула, a люди вездѣ остаются одни и тѣже, -- думаютъ и чувствуютъ одинаково, говорятъ однимъ и тѣмъ-же языкомъ. И это отличительная черта всѣхъ романовъ Фернандесъ-и-Гонзалеса. Вы не найдете y него научно-вѣрнаго изображенія нравовъ, обычаевъ, внутреннихъ и внѣшнихъ особенностей данной эпохи, словомъ, того, что составляетъ сущность произведеній Вальтеръ-Скотта и дѣлаетъ этого геніальнаго романиста величайшимъ историкомъ въ мірѣ. Фернандесъ, напротивъ, своими многочисленными историческими романами только доказываетъ крайне поверхностное знакомство съ прошлой жизнью испанскаго народа. Видно, что онъ не только не изучилъ, но даже не потрудился и просмотрѣть внимательно его лѣтописей, по этому, конечно, не могъ уловить тѣхъ своеобразныхъ чертъ и оттѣнковъ, что характеризуютъ различныя эпохи, а пополнить этотъ существенный пробѣлъ чужими трудами ему представлялось мало возможности, такъ какъ исторія вообще слишкомъ недостаточно разработана въ Испаніи.

ѣ, дѣтство и первую пору юности провелъ въ Гранадѣ, слѣдовательно, какъ и Фернанъ Кавальеро, долженъ былъ сродниться съ Андалузіей, съ этой живописной страной, гдѣ арабскій духъ всюду оставилъ глубокіе слѣды, не исключая и литературы, придавъ ей цвѣтистый сказочный колоритъ. Въ нѣкоторыхъ изъ своихъ романовъ, какъ напр., El Algibe de la Gitana и Los Motines de las Alpujarras, -- Фернандесъ даетъ намъ яркія и очень художественныя картины жизни мавританскаго племени во времена самыхъ ожесточенныхъ гоненій, воздвигнутыхъ противъ него католической инквизиціей.

ѣтнимъ юношей, въ пору своего университетскаго образованія на юриджическомъ факулътетѣ, Фернандесъ уже написалъ драму El Bastardo y el Rey, которая тогда-же явилась на сценѣ одного изъ Гранадскихъ театровъ, a на слѣдующій годъ онъ поступилъ въ армію простымъ солдатомъ и, прослуживъ семь лѣтъ, вышелъ въ отставку съ крестомъ Фердинанда-Святого и офицерскимъ чиномъ. Случайности военной жизни дали ему возможность побывать во всѣхъ краяхъ Пиренейскаго полуострова, близко ознакомиться съ нравами и обычаями различныхъ испанскихъ городовъ. Съ 1846 года онъ сталъ жить уже исключительно своей литературной работой, которая, не въ примѣръ другимъ писателямъ, давала ему болѣе, чѣмъ достаточныя средства.

Всего Фернандесъ-и-Гонзалесъ написалъ очень много: около семидесяти романовъ и повѣстей и до пятнадцати драматическихъ піесъ.

IV.

Антоніо де Труэба и Густаво-Адольфо Беккэръ.

ѣ представителемъ совершенно иного жанра, неимѣющаго ничего общаго съ творчествомъ Эскрича и Гонзалеса. Въ его произведеніяхъ нѣтъ ни сложныхъ, запутанныхъ интригъ, ни подмѣна однихъ лицъ другими, ни ужасныхъ преступленій, ни разгула необузданныхъ страстей, ни героически-разбойническихъ подвиговъ. Передъ нами сплошная эклога, какая-то наивная идиллія, отзывающаяся стариной.

Труэба написалъ безчисленное количество маленькихъ повѣстей и разсказовъ, проникнутыхъ однимъ общимъ духомъ. Мирно-идиллическое настроеніе автора не измѣняется никогда, -- рисуетъ-ли, онъ бытъ и нравы мадридскихъ ремесленниковъ, какъ въ Cuentos populares, или кастильскихъ крестъянъ, какъ въ Cuentos Campesinos, изображаетъ-ли жизнь бискайскихъ горцевъ, какъ въ Cuentos de color de rosa. Онъ не старается увлекать читателя, дѣйствуя на воображеніе, оставляетъ въ покоѣ также и разумъ, единственная цѣлъ его -- умилить, растрогать сердце, вызвать отрадное чувство.

ѣ юности такъ глубоко запечатлѣлись въ его душѣ, что даже и по прошествіи двадцати лѣтъ трудовой жизни въ столицѣ, они остались такъ-же свѣжи и ясны, какъ будто время не проходило надъ ними.

Вотъ отрывокъ изъ этихъ воспоминаній:

"На склонѣ одной изъ горъ, что окаймляютъ Бискайскую долину, -- словно бѣлые голуби, пріютилисъ четыре домика, окруженные со всѣхъ сторонъ густою зарослью орѣховыхъ и каштановыхъ деревьевъ. Лѣтомъ, -- издали не видно этихъ жилищъ, совершенно скрытыхъ отъ глазъ непроницаемой чащей листвы; но, когда оборветъ и развѣетъ ее осенній вѣтеръ, они снова забѣлѣются сквозь обнаженные сучья. Вотъ въ этомъ-то мирномъ уголкѣ я прожилъ первые пятнадцатъ лѣтъ своей жизни.

Въ глубинѣ долины стоитъ уже ветхая деревенская церковь, но ея стройная, высокая колокольня величественно поднимается надъ вершинами столѣтнихъ ясеней и дубовъ, какъ-бы свидѣтельствуя o томъ, что Духъ Господень паритъ и царствуетъ надо всей природой. Въ этомъ храмѣ ежедневно совершается двѣ обѣдни: первая -- при восходѣ солнца, a другая -- часа на два позднѣе.

Мы, -- дѣти и подростки, -- просыпались вмѣстѣ съ птицами и поспѣвали къ ранней обѣднѣ, шумно, весело пробѣгая въ перегонку черезъ темную чащу дубовой рощи. Старшіе приходили уже ко второй службѣ, и тогда, спѣша воспользоваться отсутствіемъ всякаго надзора, я бѣгомъ возвращался домой и усаживался подъ тѣнъю какого-нибудь вѣтвистаго дерева, откуда открывалась глазамъ вся наша цвѣтущая долина, простирающаяся до самаго берега моря. Вскорѣ пять или шесть дѣвушекъ, румяныхъ, какъ вишни, или какъ алыя ленты, вплетенныя въ ихъ косы, обступали меня и упрашивали сочинить какую-нибудь новую пѣсню, чтобы онѣ пропѣли ее потомъ своимъ женихамъ подъ звуки тамбурина, когда вся молодежь соберется на лужайкѣ. Тамъ по воскреснымъ вечерамъ устроивались танцы, a старики, усѣвшись на скамьѣ подъ раскидистымъ деревомъ, бесѣдовали между собой, снисходительно глядя на наше веселье.

ѣвушекъ, опечаленная предстоявшей долгой разлукой съ своимъ милымъ, просила меня сложить такую пѣсню, чтобы въ ней могла излиться вся тоска ея души. Я написалъ, какъ умѣлъ; a впослѣдствіи она уже не нуждалась въ чужой помощи для выраженія своего горя мелодичными звуками; и это понятно: вѣдь, поэзія не только вдохновляется чувствомъ, но и порождается имъ. Такъ сами собою выливались изъ сердца этой дѣвушки стройныя пѣсни и вмѣстѣ съ моими распространялись по нашей долинѣ, переходили изъ устъ въ уста, пріобрѣтая широкую популярность.

ѣлъ подъ сѣнью высокихъ деревьевъ, окружающихъ нашу церковь, совсѣмъ незнакомую мнѣ дѣвушку, такой очаровательной красоты, что образъ ея и понынѣ остается запечатлѣннымъ въ моей памяти. Я не могъ бы опредѣлить того чувства, какое испытывалъ тогда, но, помимо воли, мой взглядъ не отрывался отъ нея во все время, пока она стояла передо мной въ толпѣ другихъ женщинъ, пока, удаляясь вмѣстѣ съ ними, не скрылась наконецъ въ лабиринтѣ густого лѣса.

Ни разу потомъ не довелось мнѣ увидѣть ея снова, но дума o ней еще долго не покидала меня. Въ какомъ-то печально-тревожномъ настроеніи, я часто взбирался на вершину холма и тамъ, въ виду той дороги, по которой ушла моя незнакомка, пѣлъ o красотѣ ея и o своей безпричинной грусти все, что подсказывало сердце. Черезъ десять лѣтъ послѣ того, мнѣ случилось проходить мимо далекой отъ моей родины, кастильской деревни, и вдругъ что-то знакомое отозвалось въ душѣ. Я остановился и съ глубокимъ волненіемъ сталъ прислушиваться, какъ пѣла одну изъ этихъ пѣсенъ молодая крестьянка, разстилая холсты на берегу ручья.

А вотъ и еще воспоминаніе, изъ того же свѣтлаго прошлаго: то было передъ сумерками, въ тѣ минуты, когда вершины горъ уже озарялись свѣтомъ мертвыхъ, какъ называютъ на моей родинѣ послѣдніе лучи заходящаго солнца. Я сидѣлъ на открытомъ балконѣ, въ домѣ одного зажиточнаго земледѣльца нашей деревни и бесѣдовалъ съ его юной дочерью, -- прелестной, какъ только что распускающійся весенній цвѣтокъ. Дѣвушка прилежно шила, склонившись надъ своей работой, и время отъ времени застѣнчиво поддерживала нашъ разговоръ, но видно было, что мысли ея далеко, и не веселыя, a грустныя мысли.

Вдругъ, чей-то поющій голосъ зазвучалъ среди вечерней тишины, и такъ ясно, отчетливо доносилось до насъ каждое слово, что я сразу призналъ пѣвца. То былъ одинъ изъ моихъ товарищей, незадолго передъ тѣмъ открывшій мнѣ тайну своей любви, a также и своего горя, потому что бѣдность его являлась неодолимымъ препятствіемъ со стороны родителей богатой невѣсты. Этотъ голосъ пѣлъ, звучно раздаваясь изъ близкой каштановой рощи:

Словно темной тучей,
Безмятежно-ясный
Міръ души своей


Пусть, какъ въ синемъ морѣ
Солнца лучъ играетъ,
ѣ
Счастіе сіяетъ!

ѣснѣ: вся встрепенувшись, дѣвушка выронила изъ рукъ свою работу, и лицо ея просвѣтлѣло, зардѣлось румянцемъ счастія. Я тотчасъ же всталъ и поспѣшилъ удалиться, чтобы не смущать ея своимъ присутствіемъ но, отойдя шаговъ на двадцать, услышалъ нѣжный, взволнованный голосъ, прозвучавшій въ отвѣтъ:

Ты одинъ, безраздѣльно одинъ

Съ той поры образъ дѣвушки съ темно-синими, кроткими глазами всегда возставалъ въ моей памяти и какъ-то самъ собою являлся на первомъ планѣ моихъ несложныхъ, безыскусственныхъ картинъ.

Въ цѣломъ, эти воспоминанія могутъ служить полнѣйшей характеристикой всего творчества Труэбы, -- сплошной идилліи съ ея граціей, съ ея нѣжнымъ, неуловимымъ ароматомъ, но и съ ея приторнымъ однообразіемъ. Стоитъ только не соблюсти должной мѣры въ наслажденіи такого рода литературой, и пресыщеніе, скука, утомленіе не замедлятъ послѣдовать, потому что здѣсь нѣтъ ни пищи, ни работы для ума; и не могутъ удовлетворить его цвѣтистыя изліянія наивныхъ чувствъ, вызываемыхъ такимъ-же младенчески-наивнымъ міровоззрѣніемъ.

ѣ, онъ сознаетъ это самъ и не желаетъ измѣниться.

"Ничто не выражается такъ наивно, -- говоритъ онъ, -- какъ чувства матери и ребенка; но есть-ли также въ мірѣ что-нибудь выше и чище этихъ чувствъ?"

За то и міръ для него не безграничная пустыня, гдѣ не растетъ ни одного цвѣтка, и жизнь не темная ночь "Что не свѣтитъ звѣздой ни единой". Воспринимая сердцемъ лишь отрадныя впечатлѣнія, онъ любитъ Бога, людей, свою родную деревню; любитъ солнце, улыбающееся ему каждое утро, фантастическій лунный свѣтъ, птицъ, прилетающихъ съ каждой новой весной, и каждое его произведеніе проникнуто этимъ невозмутимымъ оптимизмомъ, на все налагающимъ свой розовый колоритъ.

Прибавьте къ веселости Беранже, къ наивности Беркена, къ пасторальному духу Флоріана, еще глубокое уваженіе къ католической религіи и къ тѣмъ старымъ, патріархальнымъ традиціямъ, что составляютъ такой-же существенный элементъ въ жизни бискайскихъ горцевъ, какъ и шотландскихъ, -- и вамъ будетъ понятно, почему этотъ писатель пріобрѣлъ широкую популярность среди своихъ соотечественниковъ, которыхъ онъ изображаетъ очень живо и ярко, несмотря на крайнюю идеализацію.

Но между испанскимъ поэтомъ и французскимъ пѣвцомъ существуетъ огромная разница: Беранже несомнѣнно желалъ, чтобы народъ, внимающій его пѣснямъ, стремился къ свободѣ, къ просвѣщенію, къ нравственному развитію, тогда какъ Труэба, возводя въ идеалъ душевную простоту, т. е., другими словами, -- невѣжество и косность, ставитъ ихъ какъ-бы условіемъ мира и счастія на землѣ. Онъ нигдѣ не проявляетъ стремленія поднять умственный уровень простого народа, а, напротивъ, всю свою гордость полагаетъ въ способности пріобщиться къ его духовному убожеству, ничѣмъ не возмущаясь, ничего не отрицая. Поэтому весь смыслъ такъ называемой народной литературы заключается для него лишь въ точномъ воспроизведеніи характерныхъ особенноетей рѣчи простолюдина; картины-же его внѣшней и внутренней жизни, хотя вообще довольно рельефно изображаемыя авторомъ, всегда лишены надлежащаго освѣщенія и окрашены тѣмъ-же сплошнымъ розовымъ цвѣтомъ.

ѣчаетъ: Если взять на лѣстницѣ испанскаго просвѣщенія по одному человѣку съ каждой ступени, перемѣшать ихъ между собой и потомъ истолочь въ интеллектуальной ступкѣ, то получится однородное глинообразное вещество, изъ котораго уже легко снова вылѣпить человѣка и даже съ самыми прекрасными качествами; но его способность читать и писать во всякомъ случаѣ будетъ очень умѣренна.

На пятнадцать милліоновъ жителей, населяющихъ Пиренейскій полуостровъ, Труэба полагаетъ не менѣе двѣнадцати милліоновъ, для которыхъ литература совершенно безполезна, если только она не проникнута достаточной ясностью и простотой, приноровленной къ ихъ пониманію.

Если пожать немного эту теорію дона Труэбы, изъ нея тотчасъ-же выдѣлится такая суть:

Испанскій народъ страстенъ по природѣ, онъ чувствуетъ сильно, вѣритъ глубоко и живетъ исключительно одними ощущеніями; слѣдовательно зачѣмъ-же тревожить его мысль? Оставимъ его лучше въ блаженномъ младенческомъ состояніи, -- во тьмѣ старой вѣры и вѣкового невѣжества.

конституціонной монархіи и ея приверженцевъ, они большею частію даже издавались на счетъ королевской казны, или герцога де Монпансье. Понятно, что дочъь Фердинанда VII рада была найти себѣ поддержку въ талантливомъ писателѣ, имѣвшемъ такое-же значеніе среди бискайцевъ, какъ Фернанъ Кавальеро среди андалузцевъ.

ѣдовало-бы причислитъ Труэбу скорѣе къ поэтамъ, чѣмъ къ романистамъ, такъ какъ y него есть цѣлый томъ сантименталъныхъ лирическихъ стихотвореній подъ заглавіемъ El Libro de los Cantares. Ho мы все-таки находимъ большее основаніе упомянуть o немъ именно здѣсь, потому что онъ прославился въ Испаніи не этой Книгой Пѣсенъ, a многими, дѣйствительно прелестными повѣстями и разсказами, какъ напр. La Madrastra, El Judas de la Casa, Juan Palomo, El mas listo que Cardona, La mujer del Arquitecto, La Buenaventura. Особенно удаченъ также его очеркъ Las Vecinas, гдѣ въ характерныхъ діалогахъ двухъ мадридскихъ кумушекъ передъ нами открывается цѣлая жизнь, сотканная изъ ежедневныхъ дрязгъ и мелочей.

Густаво-Адольфо Беккеръ, -- родившійся въ 1836 г., умершій въ 1870, -- почти не имѣетъ ничего общаго съ Труэбой по характеру своего творчества. Это натура болѣе возвышенная, артистическая въ полномъ значеніи слова, умъ болѣе зрѣлый и глубокій, отмѣченный печатью нашего вѣка. Но, къ сожалѣнію, ему не посчастливилось въ жизни: онъ не скоро нашелъ свой истинный путь и долженъ былъ растратить лучшіе годы молодости на борьбу съ матеріальными невзгодами, при отсутствіи всякой поддержки.

И не съ одной только бѣдностью приходилось бороться: болѣзнь почти постоянно угнетала Беккера, a къ довершенію несчастія, вдругъ умеръ отъ воспаленія легкихъ его любимый братъ, -- замѣчательный художникъ и неизмѣнный спутникъ его скитальческой жизни. Этотъ неожиданный ударъ произвелъ страшное дѣйствіе на впечатлительную натуру Густаво-Адольфо, давнишняя грудная болѣзнь стала развиваться сильнѣе, и, ровно черезъ три мѣсяца, день въ день, онъ соединился въ могилѣ съ своимъ братомъ.

ѣсколько путевыхъ замѣтокъ въ формѣ писемъ, нѣсколько сотенъ стиховъ и, наконецъ, обширное художественно-историческое изслѣдованіе древнихъ испанскихъ храмовъ. Вотъ все, что онъ успѣлъ написать, смерть застала его въ то время, когда y него было задумано и набросано четыре драмы, шесть разсказовъ и до шестнадцати легендъ. Въ этомъ послѣднемъ родѣ Беккеръ достигалъ наибольшаго совершенства, нельзя безъ восхищенія читать эту прелестную смѣсь фантазіи съ дѣйствительностью, гдѣ чувство постоянно возбуждено до высшей степени, гдѣ каждый образъ, прежде, чѣмъ напечатлѣться въ вашемъ сердцѣ, съ поразительной яркостью вырисовывается въ воображеніи.

Вообще, въ его творчествѣ чувствуется художникъ, сосредоточивающій вниманіе лишь на одномъ живописномъ въ природѣ и жизни. Хотя, по самому складу своего ума, Беккеръ скорѣе долженъ-бы тяготѣть къ серьезнымъ вопросамъ политики и общественной организаціи, но вліяніе артистической среды постоянно перетягиваетъ его на сторону чистаго искусства и внушаетъ ему благоговѣніе къ древнимъ храмамъ и памятникамъ, ко всѣмъ остаткамъ величавой поэзіи минувшихъ вѣковъ.

ѣтно отражается и вліяніе Гоффмана; такъ, напр., слѣдующія его произведенія -- Зеленоокая, Органъ маэстро Переса, Miserere, Гномъ, -- очевидно навѣяыы нѣмецкимъ сказочникомъ. Но Беккеръ не простой подражатель, -- это самостоятелъный художникъ временъ упадка нашей романтической школы. Онъ ищетъ всюду лишь того, что можетъ возбудить воображеніе, или поэтическое чувство; все таинственное, мрачное, фантастически-неопредѣленное увлекаетъ его до страсти, при чемъ реальные интересы чедовѣчества, разумѣется, исчезаютъ въ этомъ туманѣ, какъ и вообще y тѣхъ эстетиковъ, которые, преувеличивая до крайности значеніе искусства, ставятъ его чуть-ли не единственной цѣлью всей жизни.

"Я знаю, -- говоритъ онъ, -- что прошлое умерло, невоскресимо умерло, но мнѣ дорого всякое поэтическое воспоминаніе o немъ".

ѣніе o прошломъ Беккеръ носитъ въ своей душѣ точно такъ-же, какъ и вся Испанія, до сихъ поръ еще не забывающая o своемъ быломъ величіи. "Что осталось намъ отъ нашего безграничнаго могущества? -- восклицаетъ онъ. Увы, одна только тѣнь, блѣдный призракъ того, чѣмъ мы были когда-то!".

Во время своихъ странствованій по Испаніи, Беккеръ съ увлеченіемъ собираетъ разныя легендарныя преданія, уцѣлѣвшія въ народной памяти, тщательно заноситъ въ свой путевой альбомъ всякую древнюю постройку, полуарабскую, или полувизантійскую, набрасываетъ карандашомъ живописные костюмы, красивыя, или выразительныя фигуры поселянъ, какъ пчела, извлекаетъ медъ изъ каждаго цвѣтка, заготовляя обильные матеріалы для своего будущаго творчества. Такимъ путешествіямъ съ эстетической цѣлью онъ придаетъ огромное значеніе и совѣтуетъ каждому художнику слѣдовать его примѣру, пока желѣзныя дороги не захватили всей страны и не занесли вліянія цивилизаціи даже въ самые глухіе, первобытные уголки, т. е. пока не наложена еще на весъ испанскій народъ печать безцвѣтнаго однообразія.

Вопросъ o томъ, принадлежитъ-ли Беккеръ прошедшему, или будущему своей страны, мы предоставляемъ рѣшить ему самому. По крайней мѣрѣ, вотъ что говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ путевыхъ писемъ.

"Я вѣрю въ будущее и радостно привѣтствую неудержимый наплывъ современныхъ идей, постепенно преобразующихъ человѣчество своей чудодѣйственной силой. Но, на врожденной-ли наклонности къ мистическои поэзіи, потому-ли, что человѣку свойственно вообще относиться съ сожалѣніемъ къ невозвратному, только я сохраняю въ глубинѣ души какое-то благоговѣйное чувство ко всякому напоминанію o жизни минувшихъ вѣковъ, ко всему, на чемъ отпечатлѣлись ея слѣды. Народныя преданія, разрушенныя крѣпости, заброшенные замки, старые обычаи моей старой Испаніи имѣютъ для меня неотразимую прелесть, какое-то таинственное очарованіе. Это похоже на то, что испытываешь при роскошномъ закатѣ солнца, чувствуя на себѣ его послѣдніе лучи, въ тѣ минуты, когда грезы всецѣло овладѣваютъ воображеніемъ, тысячи свѣтлыхъ призраковъ рѣютъ передъ глазами и потомъ исчезаютъ мало-по-малу, погружаясъ въ наступающій сумракъ".

ѣчество? Нѣтъ, это рѣчь восторженнаго артиста, который съ невольнымъ страхомъ глядитъ на разрушительное наступленіе разума и науки и, при полной вѣрѣ въ ихъ благотворную силу, все-таки не рѣшается идти за ними впередъ, боясь потерять изъ виду улыбающіеся ему, поэтическіе призраки прошлаго.

Беккеръ никогда не былъ, да и не могъ быть счастливъ при своемъ стремленіи къ смутному, неопредѣлеиному идеалу. Во всю жизнь онъ ждалъ чего-то, какого-то внѣшняго воздѣйствія, призыва къ борьбѣ, къ великимъ подвигамъ, но такъ и умеръ, не дождавшись.

Мы приводимъ здѣсь одно изъ стихотвореній Беккера, такъ какъ оно выражаетъ отчасти именно это преобладающее душевное настроеніе и въ то-же время свидѣтельствуетъ, что онъ могъ-бы занять не послѣднее мѣсто въ ряду испанскихъ поэтовъ:

Въ жилищѣ безлюдномъ и всѣми забытомъ,


Гдѣ прежніе годы въ весельѣ текли, --
Старинная арфа лежала въ пыли.

Лежала та арфа, что часто бывало
ѣжной людей услаждала,

ѣвали o жизни былой,
O снахъ и o грёзахъ души молодой.

Какъ птичка, отъ стужи страдая зимою,


Ждала эта арфа, чтобъ вѣтра порывъ


Я, глядя на арфу, подумалъ: порою


Онъ ждетъ, словно Лазарь, глагола любви:
"Встань, мертвый, изъ гроба, иди и живи!" {*}
úlo oscuro

Silenciosa y cubierta de polvo
Veia se el arpa;
Cuanta nota dormia en sus cuerdas!
ájaro duerme en las ramas
Esperando la mano de nieve
Que sabe arrancar la.
Ay! pensê: cuantas veces el genio
í duerme en el fondo del alma
ázaro, espera
Que le dïga: "Levanta te y anda!"}

V.

Педро-Антоніо де-Аларконъ.

ѣ современной Испаніи, далеко еще не сказавшемъ своего послѣдняго слова.

Педро-Антоніо де Аларконъ родился въ 1833 году, въ Гвадиксѣ -- маленькомъ провинціальномъ городкѣ. Еще юношей, лѣтъ 15-и, онъ былъ уже баккалавромъ, потомъ сталъ изучать право въ Гранадскомъ университетѣ, но отецъ его, обремененный многочисленной семьей. не могъ обойтись безъ помощи старшаго сына въ продолженіе тѣхъ долгихъ лѣтъ, какихъ требуетъ научное подготовленіе къ свободнымъ профессіямъ, и уговорилъ его перейти изъ университета въ семинарію. Аларконъ сначала уступилъ настояніямъ семъи, но потомъ не чувствуя ни малѣйшаго призванія къ духовному поприщу, рискнулъ отдаться случайностямъ литературной жизни въ области журналистики.

ѣтъ, когда, въ товариществѣ съ однимъ изъ своихъ близкихъ друзей, онъ началъ издавать журналъ подъ заглавіемъ Отглоски Запада. Изданіе пошло почти сразу, и Аларконъ, увлеченный этимъ первымъ успѣхомъ, рѣшился переселиться въ столицу, гдѣ вскорѣ сблизился съ кружкомъ талантливыхъ литературныхъ дебютантовъ 1854 г., съ Мануэлемъ дэль Паласіосъ, ФернандесъХименесомъ, Солеромъ и другими.

То было какъ разъ вслѣдъ за революціей, нанесшей первый ударъ подновластію Изабелды II, во время сильнаго волненія въ Мадридѣ и крайняго возбужденія умовъ. Аларконъ бросился въ этотъ водоворотъ со всѣмъ увлеченіемъ молодости, и его горячее, рѣзкое нападеніе на Бурбонскую дина стію въ сатирическомъ журналѣ El Látigo (Бичъ), a также совпавшая съ этимъ громкая дуэль, сразу привлекли къ нему вниманіе публики и возбудили дѣятельное преслѣдованіе со стороны правительства.

ѣлыя, до дерзости, юношескія выходки значптельно способствовали на первыхъ порахъ извѣстности Аларкона; a потомъ онъ уже началъ серьезно работать на литературномъ поприщѣ и прежде всего написалъ очень удачный романъ Финалъ Нормы. Затѣмъ почти во всѣхъ періодическихъ изданіяхъ непрерывно стали появдяться его живые, одушевленные, всегда короткіе разсказы, какъ y Труэбы, a матеріаломъ для нихъ ему большею частію служили различные эппзоды изъ собственной жизни.

Въ то же время, чтобы испробовать свои силы и въ сценической литературѣ, Аларконъ написалъ трехъактную драму въ стихахъ Блудный Сынъ, но она не имѣла успѣха, и критика жеетоко отометила ему за его преяшіе рѣзкіе отзывы o современныхъ драматургахъ, съ которыми онъ намѣревался вступить въ состязаніе.

Эта первая неудача совершенно охдадила его къ театру и, вѣроятно, была причиной неожиданнаго поворота на новый путь. Въ то время правительство О'Доннеля, подготовляясъ къ Африканской экспедиціи, старадось всѣми силами разжечъ воинственный духъ испанцевъ и пробудить въ нихъ патріотизмъ. Аларконъ откликнулся на призывъ: онъ вступилъ въ дѣйствующую армію простымъ солдатомъ-волонтеромъ, участвовалъ во всей кампаніи, получилъ огнестрѣльную рану въ одномъ изъ самыхъ жаркихъ дѣлъ и заслужилъ не только благосклонность, но и дружбу главнокомандующаго.

ѣлъ онъ въ награду за свои военныя доблести, a вмѣстѣ съ тѣмъ въ его распоряженіе были предоставлены всѣ необходимые матеріалы для задуманнаго имъ тогда же историческаго труда. Такимъ образомъ явились въ свѣтъ обильныя фактами Записки свидѣтеля Африканской войны, и это повѣствованіе, проникнутое чистоиспанскимъ національнымъ духомъ, имѣло очень большой и заслуженный успѣхъ.

ѣ войны, Аларкошь, желая отдохнуть отъ всѣхъ невзгодъ и бѣдствій, испытанныхъ имъ подъ знойнымъ небомъ Африки, отправился путешествовать по Италіи. Тамъ онъ запасался новыми, уже свѣтлыми впечатлѣніями и, собравъ ихъ потомъ въ одно цѣлое, издалъ свою интересную книгу, подъ заглавіемъ Изъ Мадрида вь Неаполь.

По возвращеніи на родину и почти до самой революціи 1868 г., Аларконъ писалъ уже непрерывно. Именно къ этому періоду относится большинство его литературныхъ работъ: Сборникъ серьезныхъ и юмористическихъ стихотвореній, цѣлый томъ отрывочныхъ статей, подъ заглавіемъ Cosas que fueron (Дѣла Прошлаго), и два тома разсказовъ, изъ которыхъ, впрочемъ, многіе печатались прежде въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Только въ 1865 году онъ увлекся на время духомъ партій, когда былъ избранъ въ Палату депутатовъ и сталъ горячимъ защитникомъ политики О'Доннеля.

Затѣмъ, въ продолженіе всѣхъ событій, послѣдовавшихъ за революціей 1868 г., Аларконъ оставался всторонѣ, какъ будто не принимая въ нихъ даже косвеннаго участія, однако, съ восшествіемъ на престолъ Альфонса XII, снова появился на политической сценѣ, уже въ роли администратора, и хотя это нисколько не мѣшало ему продолжать свою литературную дѣятельность, но направленіе ея съ той поры стало значительно измѣняться. Наконецъ, позднѣйшія его произведенія, изданныя въ 1874 г., какъ напр. El Sombrero de tres picos и La Alpujarra, -- уже несомнѣнно доказываютъ, что, примкнувъ къ административной власти, Аларконъ забылъ o стремленіяхъ своей первой молодости, отрекся отъ всѣхъ принциповъ нашей великой революціи и перешелъ на сторону поклонниковъ старины съ ея темнымъ царствомъ католической вѣры. Грустно видѣть, какъ мельчаютъ и падаютъ въ жизненной борьбѣ даже недюжинные умы и таланты!

VI.

Юліо Номбела. -- Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. -- Фернандо-Мартинесъ Педроза.

ѣтили здѣсь только главныхъ дѣятелей въ области плодовитаго испанскаго романа, a подъ ними кишитъ безчисленное множество второстепенныхъ авторовъ, по большей части слабыхъ, претенціозныхъ, но иногда умѣющихъ держаться на діапазонѣ приличной посредственности. Богатство фантазіи, какъ отличительное свойство испанцевъ, проявляется очень часто и въ этихъ произведеніяхъ, но оно, конечно, не можетъ восполнить ихъ существенныхъ недостатковъ, -- отсутствія художественнаго таланта, ограниченности мысли, поверхностнаго знанія жизни и людей.

Однако, нѣкоторые изъ этого разряда беллетристовъ написали такъ много, что могли-бы обогатить отечественную литературу, если бы это зависѣло отъ количества напечатанныхъ томовъ.

Но, къ сожалѣнію, качество не всегда соотвѣтствуетъ количеству, a судъ потомства неумолимъ, право на долговѣчность онъ признаетъ только за тѣмъ, что обладаетъ всѣми необходимыми условіями жизненности.

Къ числу самыхъ неутомимыхъ писателей можно отнести дона Юліо Номбела и донью Пиларъ Синуэсъ дэль Марко. Хотя и тотъ и другая далеко не удовлетворяютъ тѣмъ требованіямъ, какія мы предъявляемъ къ современному роману, но не выдѣлить ихъ изъ общаго ничтожества и обойти молчаніемъ было-бы все-таки несправедливо, потому что въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ они стоятъ нисколько не ниже того уровня просвѣщенія и прогресса, до какого достигъ Пиренейскій полуостровъ.

ѣкотораго таланта, y него есть двѣ-три очень простыя повѣети, -- хорошо задуманныя и хорошо исполненныя.

ѣсь представлена молодая дѣвушка, обладающая всѣми достоинствами, какія способствуютъ счастію семейной жизни, -- умная, честная, кроткая, но крайне робкаго, нерѣшительнаго характера. У нея не хватаетъ мужества, чтобы отстоять любовь къ избраннику своего сердца, и, уступая чужому, неблагонамѣренному вліянію, она сама навсегда отталкиваетъ отъ себя возможное счастіе, т. е. добровольно умираетъ заживо, вслѣдствіе недостатка силы и страсти въ своей натурѣ.

Вторая повѣсть называется Исторія двухъ друзей. Молодые люди, бывшіе товарищи по школѣ, встрѣчаются послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки, и одинъ изъ нихъ повѣряетъ другому первыя волненія серьезной любви. Другъ внимательно выслушиваетъ его и тутъ-же, съ обманчивой искренностью, предлагаетъ ему свое посредничество. Затѣмъ онъ знакомится съ названной дѣвушкой, изучаетъ ея характеръ, стараясь при этомъ развивать проявляющуюся порою наклонность къ блеску и пустотѣ великосвѣтской жизни. Мало-по-малу ему удается отвлечь молодую дѣвушку отъ первой любви, заглушить въ ея сердцѣ всѣ великодушныя чувства, и, наконецъ, онъ женится на ней, чтобы присвоить себѣ богатое приданое.

A между тѣмъ, обманутый этимъ коварнымъ поступкомъ, другой молодой человѣкъ въ первое время испытываетъ глубокое уныніе, считая свою жизнь разбитой навсегда; но впослѣдствіи снова принимается за трудъ, ветрѣчаетъ другую дѣвушку, несравненно болѣе достойную любви по своимъ нравственнымъ качествамъ; взаимная привязанность укрѣпляется по мѣрѣ того, какъ они узнаютъ другъ друга, a при такихъ условіяхъ, какъ и слѣдовало ожидать, женитьба приноситъ обоимъ разумное, прочное счастіе.

ѣсь изъ сопоставленія этихъ двухъ браковъ: съ одной стороны полная гармонія, съ другой -- послѣ кратковременнаго свадебнаго путешествія, т. е. традиціоннаго медоваго мѣсяца, -- постепенное взаимное отчужденіе и, наконецъ, то, что называется адомъ семейной жизни.

Въ третьемъ романѣ -- Побочный Сынъ, Номбела старается доказать, что дѣти -- не судьи своимъ родителямъ и должны прощать имъ все, даже самые возмутительные проступки. Несмотря на очевидную несостоятельность такого тезиса, мы все-таки признаемъ, что авторъ защищаетъ его довольно убѣдительно.

ѣ есть и живость, и одушевленіе; дѣйствіе драматично, лица характерны, за исключеніемъ, впрочемъ, одного -- слишкомъ ужъ банальнаго типа предателя. Вообще, этотъ романъ можно назвать самымъ удачнымъ изъ всѣхъ произведеній Номбелы, онъ имѣлъ оченъ большой успѣхъ, выдержалъ три изданія и, вѣроятно, не ограничится этимъ.

Подъ общимъ заглавіемъ -- Исторія въ дѣйствіи, Номбела написалъ цѣлую серію историческихъ романовъ, гдѣ, очевидно, беретъ себѣ за образецъ Фернандесъ-и-Гонзалеса. Романы эти, пожалуй, интересны, читаются легко, но собственно историческаго въ нихъ немного: перенося насъ изъ XIX вѣка въ различныя эпохи испанской старины, авторъ не даетъ намъ ихъ вѣрной характеристики, потому что почти никогда не выходитъ изъ дворца и, оставляя всторонѣ все осталъное общество, изображаетъ одну только придворную жизнь, да и то неособенно ярко. Вѣроятно, ради увеличенія количества своихъ произведеній, онъ никогда не исчерпываетъ разомъ того или другого сюжета, поэтому ни въ одномъ отдѣльно взятомъ романѣ не оказывается развязки, и за ней надо обращаться къ слѣдующему. Такой способъ можетъ быть очень удобенъ для издателей и самого автора, но ужъ, конечно, не для читателя.

ѣхъ силъ стремится стяжать себѣ славу Фернана Кавальеро, но до сихъ поръ не достигаетъ этой цѣли, за неимѣніемъ главныхъ достоинствъ своей соперницы: тонкой наблюдательности, живописности изложенія и той соли, какая свойственна уроженцамъ Кадикса.

Произведенія ея холодны, сухи, безстрастно -- сентиментальны, какъ y нашей M-me Котэнъ, и вообще, духъ этой писательницы настолько сроденъ доньѣ дэль Марко, что она даже избрала ее героиней одного изъ своихъ романовъ, a все свое творчество настроила на ладъ Мальвины и Малекъ-Аделя, такъ что читатель поетоянно чувствуетъ себя въ какомъ-то условномъ мірѣ, очень мало напоминающемъ современную дѣйствительность.

Многіе изъ ея романовъ предназначены исключительно для молодыхъ дѣвицъ и потому входятъ въ составъ библіотекъ всѣхъ женскихъ учебныхъ заведеній. Можетъ быть, тамъ ихъ и читаютъ дѣвицы, лишенныя свободнаго выбора, но едва-ли онѣ возобновляютъ это чтеніе, возвратившись домой.

ѣхъ, что порождались однимъ лишъ духомъ партій, при полномъ отсутствіи таланта, a потому и не могли достигнуть цѣли, предположенной ихъ авторами. Къ этому разряду принадлежитъ безчисленное количество романовъ: Мадридскіе Пролетаріи, Бѣдняки и Богачи, Гародъ и Угнетатели, Дворецъ Преступленій и проч. и проч. и проч. Для служенія дѣлу прогресса, конечно, не достаточно однихъ напоминаній o былыхъ злодѣйствахъ, o тѣхъ ужасахъ и бѣдствіяхъ рабства, какіе приходилось испытывать человѣчеству; требуется также, и несравненно болѣе, -- изученіе настоящихъ условій его жизни, глубокое изслѣдованіе фактовъ, потому что односторонній, или поверхностный взглядъ не можетъ дать вѣрнаго понятія ни o чемъ. Наконецъ, если искусство предполагаетъ идею, общую цѣль, то y него есть также и свои законы, съ которыми должно сообразоваться всякое художественное творчество; слѣдовательно внѣ этихъ законовъ не существуетъ и литературы.

ѣстей и сценическихъ піесъ, всегда разумныхъ, честныхъ по содержанію, но холодныхъ, безцвѣтныхъ, безжизненныхъ, -- жалуется въ предисловіи къ своимъ произведеніямъ на видимое охлажденіе современной публики къ возвышеннымъ идеямъ и чувствамъ, въ литературномъ творчествѣ. Но онъ забываетъ при этомъ, что и здѣсь, какъ во всякой другой дѣятельности, однихъ благихъ намѣреній далеко еще недостаточно; что вліяніе самой прекрасной идеи на умъ и сердце читателя вполнѣ зависитъ отъ умѣнія автора облечь ее въ художественную форму.