IV.
Парламентскіе ораторы: Мануэль Кортина. -- Салюстіано де Олозага. -- Іоакимъ Маріа де Лопецъ.
Сентябрьскія событія 1840 года, давъ преобладаніе партіи прогреесистовъ, выдвинули на сцену и новыхъ политическихъ дѣятелей. На мѣсто Гальяно и Мартинеса появились три оратора, овладѣвшіе парламентской трибуной. Это были -- Кортина, Олозага и Лопецъ. Надо замѣтить, что ни одинъ изъ нихъ не отличался такимъ изяществомъ, такой безукоризненной литературностью рѣчи, какъ его предшественники, но за то каждый обладалъ большимъ количествомъ положительныхъ знаній, былъ болѣе націоналенъ въ своихъ стремленіяхъ. Глубоко свѣдущіе въ законахъ страны, Кортина и Олозага рѣдко становятся на философскую точку зрѣнія почти никогда не вдаются въ отвлеченности, такъ мало свойственныя самому характеру испанской націи; они прямо подходятъ къ главной сути вопросовъ, разрѣшаютъ ихъ просто и ясно. Кортина (род. въ 1802 г.) не принадлежалъ къ числу тѣхъ блестящихъ дѣятелей, что утомляютъ народный слухъ громкой молвой o своихъ талантахъ и пользуются всякимъ случаемъ проявить вліяніе на толпу, волнуя ея страсти. Какъ въ ораторскихъ рѣчахъ, такъ и на трудномъ министерскомъ посту послѣ сентябрьскихъ дней, онъ остается совершенно чуждымъ подобныхъ стремленій, но когда предстоитъ настоящее дѣло, энергично дѣйствуетъ, уже не щадя своихъ силъ. Рѣчи его всегда ясны, точны, полны убѣдительности, онъ освѣщаетъ данный вопросъ, обсуждаетъ его со всѣхъ сторонъ, стараясь достигнуть цѣли одними только разумными, логичными доводами; волновать-же, удивлять, поражать воображеніе никогда не входило въ его задачу.
Совсѣмъ не такимъ является донъ Салюстіано де Олозага (род. въ 1805). Это человѣкъ страсти, всецѣло проникнутый духомъ партіи, готовый пожертвовать всѣмъ на свѣтѣ ради немедленнаго торжества того дѣла, которому служитъ. Успѣхъ составлялъ для него все, и въ своемъ стремленіи достичь его онъ не затруднялся прибѣгнуть ни къ хитрости, ни къ уловкѣ. Вызвать волненіе, запугать, соблазнить, увлечь, убѣдитъ, -- любое изъ этихъ средствъ выбиралось имъ смотря по обстоятельствамъ, лишь бы только хоть на время овладѣть умами; но на этомъ и останавливался Олозага, -- на большее не хватало силъ. Онъ могъ направить массу въ ту или другую сторону, сообразно съ требованіемъ минуты, но не могъ указать ей вѣрнаго пути, -- поэтому и вліяніе его утрачивалосъ такъ же быстро, какъ пріобрѣталось. Это опасный врагъ, безцѣнный союзникъ, но не вождь, не иниціаторъ дѣла; вся жизнь его такъ и пройдетъ въ однихъ лишь стремленіяхъ да начинаніяхъ, не рѣдко противорѣчащихъ одно другому. Онъ будетъ громить церковь и духовенство, сжигать монастыри и вмѣстѣ съ тѣмъ требовать, чтобы Испанія не измѣняла своей католической вѣрѣ; проявлять себя горячимъ революціонеромъ, и въ то же время дѣйствовать противъ демократіи, поддерживать монархію, чтобы править подъ ея прикрытіемъ. Нельзя не признавать въ немъ таланта, умѣнія, находчивости въ самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ, эффектности и силы его ораторскихъ рѣчей, способности горячо отдаваться дѣлу, влагать въ него всю душу, но напрасно стали бы вы искать строгой послѣдовательности, философской связи въ идеяхъ и принципахъ, логичности выводовъ, -- это совсѣмъ не сродно его уму. На немъ, какъ на ораторѣ, отразились всѣ послѣдствія крайняго увлеченія романтизмомъ: наклонность къ трескучимѣ фразамъ, къ театральной позировкѣ, отсутствіе серьезной обдуманности: но за то въ немъ было одно изъ лучшихъ качествъ, -- это чувство мѣры, или, равновѣсіе внутренней силы; видно, что онъ вполнѣ владѣлъ своимъ искусствомъ и подчинялъ его себѣ.
ѣ Маріи де Лопецъ (1802--1855). Это совершенно своеобразная, необузданная натура, отличающаяся именно отсутствіемъ всякой мѣры, полнымъ отрицаніемъ всякихъ правилъ, что, впрочемъ, нисколько не исключало въ его рѣчахъ ни силы, ни даже красоты выраженія, напоминающей Гальяно. Въ противоположность Олозагѣ, онъ не былъ честолюбивъ, чувство и воображеніе царили въ немъ надо всѣмъ, и эта крайняя впечатлительность вмѣстѣ съ недостаткомъ твердой устойчивости постоянно дѣлали его жертвой случайныхъ обстоятельствъ. Вотъ почему при самомъ искреннемъ желаніи служить прогрессу, онъ невольно, можетъ быть безсознательно, становится пособникомъ его враговъ. Кинэ сказалъ o немъ: "Лопецъ y власти -- это рыцарскій духъ, принявшій конституціонныя формы".
ѣ его рѣчей, мы увидимъ въ нихъ много великодушныхъ порывовъ, надеждъ, мечтаній, иллюзій, но нигдѣ не встрѣтимъ ни вѣрныхъ построеній, ни точныхъ и правильныхъ логическихъ выводовъ. Очевидно, -- способный лишь къ роли трибуна, Лопецъ совсѣмъ не обладалъ необходимыми качествами государственнаго человѣка. Какъ ораторъ, всегда полный страстнаго одушевленія, онъ подавлялъ своей мощью, былъ положительно неотразимъ. "Я никогда не забуду, -- говоритъ o немъ далѣе Кинэ въ своихъ воспоминаніяхъ, -- какое потрясающее дѣйствіе произвелъ на меня самый голосъ оратора, онъ словно исходилъ прямо изъ сердца, готоваго разорваться отъ избытка переполнявшихъ его чувствъ; порою въ немъ слышались какія-то глухія, надорванныя ноты, a вся рѣчь дышала жизнью, обдавала блескомъ и жаромъ африканскаго солнца, проникала въ душу, какъ остріе меча. Съ первыхъ же словъ его чувствовалось присутствіе еще сдержанной, но мощной силы страсти, свойственной уроженцамъ Мурсіи, a затѣмъ кипучая лава уже не переставала изливаться на аудиторію, пока не смолкала самая рѣчь. Когда, въ пылу увлеченія, Лопецъ порывисто подался впередъ съ наклоненной головой, конвульсивно сжавъ протянутую руку, словно намѣреваясь схватить или ударить лбомъ всю враждебную партію, онъ напомнилъ мнѣ боевого быка, выступающаго на арену" {Quinet, Vacances en Espagne.}.
ѣйствовало лишь непосредственно, когда слушатель невольно увлекался страстной силой его живыхъ рѣчей; но, когда онъ прочитывалъ тѣ же самыя рѣчи, желая поглубже вникнуть въ ихъ суть и разобраться въ набросанныхъ передъ нимъ идеяхъ, -- прежнее впечатлѣніе тотчасъ же исчезало. Существуетъ полный сборникъ ораторскихъ рѣчей Іоакима де Лопецъ, но лучше бы ихъ совсѣмъ не собирать, тогда по крайней мѣрѣ для насъ сохранилось бы преданіе o томъ чарующемъ дѣйствіи, какое онъ производилъ на своихъ современниковъ, a теперь мы видимъ только печальный памятникъ ума, затемненнаго туманными идеями, теряющагося въ метафизическихъ дебряхъ. Не надо еще забывать, что безъ помощи и постоянной поддержки Фермина Кавальеро, неотступно находившагося при немъ впродолженіе всей его политической карверы, Лопецъ никогда не могъ бы играть той важной роли, какую создали ему событія 1843 года.