Робб Грэм: Жизнь Бальзака.
Часть вторая.
Глава 8. Абсолютная власть (1830—1832)

Глава 8.

Абсолютная власть (1830—1832)

Турень оказала свое волшебное действие. Осенью 1830 г. Бальзак вернулся в Париж, похожий на тугую пружину, которая вот-вот распрямится и выстрелит в несколько мишеней: литературную, политическую и социальную. Но Париж, как уже понял Бальзак, способен был поглотить энергию даже самого мощного человеческого снаряда:

«Вы знаете, каков Париж – куча песку, подобная тем, что намывает Луара: стоит ступить в нее ногой, и вы завязли. Сегодня здесь заключается сделка, на следующий день – восхитительный званый вечер, где можно послушать пение Малибран, утром – холостяцкий завтрак, вечером – срочная работа, и зияющая бездна поглощает вашу жизнь… Живи вы уединенно, вы скоро стали бы богаты и знамениты»⁴³⁰.

Он, правда, спешил добавить, что сам он не настолько испорчен: «Я постоянно делаю колоссальный объем работы. Мои оргии принимают вид книг».

Урывая иногда всего по два часа сна по ночам, он пытался навести мост через «зияющую бездну». Те «жалкие истории», которые он до сих пор издавал, в его воображении превращались в трамплин для большого шедевра – «философского» романа, который, наряду с «Собором Парижской Богоматери» Виктора Гюго, станет литературным событием 1831 г.: «Шагреневая кожа» (La Peau de Chagrin)⁴³¹. Статьи, которые он вот уже больше года писал для газет, постепенно складывались в нечто, способное с бо́льшим успехом остаться в памяти читателей: «Письма из Парижа» представят его рупором легитимистов и заложат основы его собственной политической карьеры. А его светская жизнь постепенно все больше напоминала игру в прятки. Его письма полны отказов и героических жалоб на то, что он никогда не наслаждался излишествами, которые описывает в своих рассказах. Такова была сила воображения: постоянный источник вдохновения для писателя и разочарования для читателя. «Многие женщины, читавшие “Физиологию брака”, не обрадуются, узнав, что автор молод, педантичен, как старый конторский клерк, серьезен, как инвалид на диете. Он трезвенник и усердный труженик».

Это самоотречение, в предисловии к «Шагреневой коже», намеренно было достаточно неубедительным и подкрепляло образ романа, созданного распутным богемным персонажем с эзотерическими устремлениями, для кого «распутство для тела – то же, что мистические удовольствия – для души»⁴³². Бальзак всегда чрезвычайно наслаждался славой. Слава позволяла ему смаковать удовольствие, недоступное неизвестным писателям – путешествовать инкогнито, – и вести себя на публике как персонаж из романа. Впрочем, у него появится также и повод пожалеть о все более «автономном» существовании его образа, как позже, в 1839 г., когда появилась знаменитая карикатура: неопрятный субъект в монашеской рясе сидит, развалясь, в кресле. По одну его сторону – бутылка шампанского, по другую – женщина легкого поведения, в которой без труда можно узнать его будущую жену. Самая неправдоподобная деталь карикатуры – трубка в руке писателя⁴³³. По этому случаю Бальзак подал на газету в суд⁴³⁴, но в каком-то смысле он проявил неблагодарность. Относительная доверчивость читающей публики в новом мире массовой коммуникации позволила ему быть в центре внимания, завернув свое истинное «я» в плащи и костюмы. Как ни парадоксально, распространение фальшивых Бальзаков как будто усиливало его простодушие. Его трехчастное нападение на литературный, политический и общественный мир Июльской монархии прикрывает глубокую слаженность его действий начиная с 1830 г., а также героическое противоречие в самой их сердцевине. Противоречие, на которое намекает тот факт, что символ самоограничения Бальзака – монашеская ряса, которую он надевал, когда писал, – часто фигурирует в списках его долгов.

В «Шагреневой коже» показан, словно в вещем сне, образ жизни самого Бальзака. Его хвалят, порицают, превозносят, пародируют. Бельгийское издательство украло его рукопись⁴³⁵. И критики, и публика считают его личностью легендарной. И вот он рассказывает трагическую историю молодого человека, Рафаэля де Валантена, который, решив броситься в Сену, случайно забредает в лавку древностей на набережной Вольтера. Владелец показывает ему старую ослиную шкуру. При свете лампы герой видит оттиснутую на коже неуничтожаемую надпись:

Обладая мною, ты будешь обладать всем,

но жизнь твоя будет принадлежать мне.

Так угодно Богу. Желай – и желания

твои будут исполнены. Но соразмеряй

свои желания со своей

жизнью. Она – здесь. При

каждом желании я буду

Хочешь владеть мною?

Бери. Бог тебя услышит.

Да будет

так!

Желания Рафаэля сбываются, то ли по воле случая, то ли по волшебству, и он становится сказочно богат – отсюда необычное название первого американского перевода (1843): «Удача и кожа. Парижский роман». Но по мере того как сжимается шагреневая кожа, здоровье Рафаэля приходит в упадок. Он обрекает себя на невыносимую жизнь без желаний. Когда он утром выходит из спальни, особый механизм открывает все двери в его доме, чтобы он мог беспрепятственно пройти его из конца в конец. Наконец он умирает в своей родной Оверни, поняв, как и его создатель, что «само обладание властью, какой бы огромной она ни была, не дает знания о том, как ею пользоваться».

Вплетая фантастический сюжет в повседневные сцены и веря, что его собственная исключительная жизнь в каком-то смысле типична, Бальзак стремился вывести в своем романе математическую формулу человеческого существования. Уравнение приводится в двух видах – один непонятен, второй ужасно прост. Во-первых, эпиграф из Лоренса Стерна:

В «Тристраме Шенди» то же (в слегка измененном виде) – случайный иероглиф, нарисованный тростью капрала Трима, когда он пытается описать свободу, которой наслаждаются счастливые холостяки⁴³⁶. В «Шагреневой коже» он представляет «жизнь, с ее неестественными движениями, постоянными отклонениями, змееподобным движением». «И такое же значение, – говорят нам, – сокрыто в мельчайших происшествиях этой истории»⁴³⁷.

Эпиграф, если только мы правильно его понимаем, является копией всякой биографии, прошлой и будущей, ДНК всякой человеческой жизни. К сожалению, наверняка ничего сказать нельзя, хотя можно повторить за Бальзаком: «Я нахожу в сказке самым очаровательным именно то, что я меньше всего понимаю»⁴³⁸ философии Бальзака, сознание того, что чистый материализм – верная дорога к безумию. Все в романе подвергается рациональному осмыслению. Говорят, что замысел можно уподобить игре пузырьков воздуха в бокале с шампанским; крошечное отклонение в уровне фосфора выдает святого или преступника, гения или кретина. В наши дни, по словам героя, все чудеса нового Мессии будут рассматривать под микроскопом в Академии наук⁴³⁹. Подобный релятивистский подход был характерен для послереволюционной Франции, которую Бальзак изобразил в своем романе: цивилизация, создающая новые желания и неоправданные надежды, – своего рода массовое самоубийство. Но шагреневая кожа, которая стойко переносит воздействие кислот и сжатие, какому ее подвергают ведущие ученые, кроме того, символизирует и самого автора. После смерти отца он ищет новую философию не только в рационализме, но и в мистицизме, вспомнив воззрения матери.

Еще одна формула человеческого существования излагает идеальный, для Бальзака, образ жизни в одном предложении. «Желать сжигает нас, а мочь – разрушает, но знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном состоянии»⁴⁴⁰. При рождении каждый из нас получает конечный запас жизненных флюидов; с каждым желанием запас убывает. Тайна жизни, как объясняет Рафаэлю старый торговец, заключается в том, чтобы копить энергию, тратить жизнь не на чувства, которые прискучивают, не на душу, которую можно разбить, но на разум: «Мои пиршества заключались в созерцании морей, народов, лесов, гор… У меня есть воображаемый сераль, где я обладаю всеми женщинами, которые мне не принадлежали… О, как же предпочесть лихорадочное, мимолетное восхищение каким-нибудь телом… как же предпочесть крушение всех ваших обманчивых надежд – высокой способности создавать вселенную в своей душе беспредельному наслаждению двигаться без опутывающих уз времени, без помех пространства; наслаждению – все объять, все видеть, наклониться над краем мира, чтобы вопрошать другие сферы, чтобы внимать Богу?»⁴⁴¹

«Шагреневая кожа» – поразительный опыт психологической автобиографии. Предположение, что жизнь разрушается самими инстинктами, которые в ней заключены, постоянно повторяется в жизни Бальзака. Оно отражено и в деталях его повседневного существования. Гаварни и Поль Лакруа, независимо друг от друга, рассказывали братьям Гонкур, что половая жизнь Бальзака строилась в соответствии с оригинальной теорией. Секс – необходимая трата энергии, но, как и с другими расходами, нельзя допускать его постоянного естественного выхода: «Сперма для него была излучением чистой мозговой субстанции, символической утечкой, через пенис, произведения искусства. И после того или иного проступка, когда он забывал о своей теории, он прибегал к Латушу с криком: “Сегодня я потерял книгу!”»⁴⁴² «ночь любви» стоит «половины тома», хотя и добавлял, что «ни одна живая женщина не стоит двух томов в год».)⁴⁴³

Почему Бальзак был так уверен в правильности своей теории? Потому что, как предупреждал его врач, сам он ею пренебрегал⁴⁴⁴. Сила теории Бальзака кроется в том, что она противоречит его собственным природным порывам. Он даже иногда создавал контртеории – например, что «избыток сна закупоривает и притупляет мозг»⁴⁴⁵. Монашеская ряса и огромное количество кофе, к которому пристрастился Бальзак, служат символами этого противоречия: воздержание и распущенность в нем сосуществовали.

Творческий процесс и продвижение романа прекрасно иллюстрируют взгляды Бальзака на действенное применение жизненных флюидов. Вначале сам Бальзак написал о шагреневой коже в статье, которая вышла в «Карикатюр» в конце 1830 г. Автор статьи мечтал о том, чтобы «Шагреневую кожу» купил какой-нибудь состоятельный меценат за 1000 экю (5000 франков), с условием, что напечатают только 20 экземпляров романа: ранний пример трюка с «ограниченным тиражом». Последовали и другие образчики саморекламы. Договор на издание был подписан 17 января 1831 г. с Урбеном Канелем и Шарлем Госленом: роман должен был выйти тиражом в 750 экземпляров; авторское вознаграждение составляло 1125 франков. Автор обязывался представить рукопись к 15 февраля. Срок прошел; рукопись Бальзак не представил. Зато он охотно беседовал с нетерпеливым Госленом, рассказывая ему о муках творчества: «Уверяю вас, я всю ночь проработал впустую, писал фразы, которые потом вычеркивал как бессмысленные». «По-прежнему от всей души надеюсь, что книга увидит свет 20 мая»⁴⁴⁶«Ла Булоньера», поместья г-жи де Берни, примерно половину рукописи. Гослена он именовал «ходячим куском мяса, которого Господь щедро наделил воображением идиота»⁴⁴⁷. Гослену сообщили, что с той же почтой он получит паштет. Вероятнее всего, такой подарок встал в горле у Гослена комом, ведь он наверняка читал отрывок из романа, как будто случайно просочившийся в «Ревю де Ле Монд». Речь идет о главе под названием «Как убить дядюшку» (и получить наследство). Автор отрывка рекомендует угостить и без того толстого дядюшку паштетом из гусиной печени – фуа-гра⁴⁴⁸.

«Шагреневой кожи» сопровождалась такой громкой рекламой, что тираж распродали еще до того, как он дошел до книжных магазинов. Устраивали публичные читки в салоне мадам Рекамье. В провинции появлялись хвалебные статьи, написанные друзьями Бальзака. В «Карикатюр» напечатали благожелательную рецензию, автором которой значился некий граф Александр де Б. Книгу рекомендовали к прочтению по той простой причине, что «мы любим мсье де Бальзака и восхищаемся им. Возможно, это не самая тонкая рекомендация, – продолжает Бальзак под видом графа, – зато, по крайней мере, это честное признание – вещь редкая для современной журналистики…»⁴⁴⁹.

Возможно, Бальзак также помогал писать рецензию в «Артисте», подписанную «Ж. -Ж. Сальве» (псевдоним Жюля Жанена), в которой роман пышно именуется «книгой, похожей на разбойника с большой дороги, который неожиданно выскакивает на вас из-за дерева»⁴⁵⁰. В «Утраченных иллюзиях» Бальзак превратит эту рецензию в знаменитую статью, которой Люсьен де Рюбампре «делает революцию» в журналистике. Некоторые рецензенты отзывались о романе довольно сдержанно. Вечно двусмысленный Сент-Бев называл «Шагреневую кожу» «вонючей, омерзительной, остроумной, развратной, опьяняющей, блистательной и чудесной»⁴⁵¹ Многие считали, что Бальзак написал книгу в шутку; автора сочли представителем новых романтиков, которые считали, что истинная цель настоящего искусства – уродство. Бальзака называли смутьяном и навешивали на него множество других ярлыков. Однако признанный классик, которого считали столпом романтизма, незадолго до своей смерти без ведома Бальзака прочел «Шагреневую кожу» за два вечера и объявил его идеальным доводом в пользу «неизлечимой испорченности французской нации»⁴⁵². Хотя отзыв Гете многими считается критическим, в нем содержится точное определение исторического достижения Бальзака, тем более ценное еще и потому, что в романе один из друзей Рафаэля жалуется на свою любовницунемку, которая рыдает всякий раз, как читает сентиментальную чепуху Гете⁴⁵³. Сам Гете часто сожалел о пагубном влиянии на молодежь своего «Вертера». Возможно, ему понравилось сравнение старого продавца в романе Бальзака с Мефистофелем: «Роман ловко лавирует между невозможным и невыносимым». «Он умеет воспользоваться чудом как средством вполне логичного описания самых любопытных событий и состояний ума». Романтизм судил о критическом изображении современной жизни, из чего вытекало нечто более ценное, нежели простое раздражение чувств.

Читающей публике это понравилось. В сентябре «Шагреневая кожа» вышла вторым изданием под одним переплетом с еще двенадцатью рассказами. «Философские романы и истории» (Romans et Contes Philosophiques) с предисловием Филарета Шаля, которым руководил Бальзак, стали еще одним краеугольным камнем будущей «Человеческой комедии». В театре «Гетэ» показывали пародию на роман (авторы пародии присочинили счастливый конец)⁴⁵⁴, а на следующий год молодой поэт Теофиль Готье, печально знаменитый тем, что явился на премьеру «Эрнани» в розовом жилете, посвятил одну из своих «младоромантических сказок», «Юная Франция», высмеиванию сцены бальзаковской оргии: «В этом месте ожидается, что я пролью вино на мой жилет… Так черным по белому написано на странице 171 “Шагреневой кожи”… И именно там я должен подбросить в воздух монету в сто су, чтобы узнать, есть ли Бог». Мораль, по мнению Готье, заключалась в том, что современные романы трудно и опасно претворять в практику, особенно если ваша любовница отказывается играть роль «восхитительной куртизанки», на чью грудь герой кладет ногу в сапоге⁴⁵⁵«некую необычную епитимью»: «Мы должны были запереться на два или три года, не пить ничего, кроме воды, есть только вареные люпины, как художник Протоген⁴⁵⁶, ложиться спать в шесть вечера, просыпаться в полночь и работать до рассвета, а затем весь день перечитывать, развивать, обрезать, улучшать и шлифовать результаты ночных трудов… но главное, нам следовало вести жизнь совершенно целомудренную… По его словам, целомудрие стократно увеличивало силу разума и наделяло тех, кто ему следовал, неизвестными свойствами… Он, очень нехотя, делал единственное послабление и позволял видеться с любимыми по полчаса в год. Письма разрешались: переписка помогала оттачивать стиль»⁴⁵⁷.

Как подозревал врач Бальзака, умерщвление плоти, требовавшее неимоверных усилий, было лишь половиной дела. Бальзак мог сколько угодно утверждать, что его оргии существуют лишь на страницах книг. Они существовали и в жизни. И если каждая пикантная подробность в «Шагреневой коже» излагалась с высоконравственных позиций, то только потому, что «теория воли» Бальзака стала результатом горького – а может, и не такого горького – личного опыта.

Подобно Рафаэлю, Бальзак посетил пир, достойный Гаргантюа, который устроил банкир маркиз де Ла Марисма, собиравшийся выпускать вечернюю газету. Ла Марисма понимал: собрать команду сильных журналистов ему помогут вино и женщины⁴⁵⁸. Довольно ярко описывает то событие старый сообщник Баль зака по литературному преступлению, Орас Рессон⁴⁵⁹«еще перед вторым блюдом ему пять или шесть раз делалось плохо». В последнее верится с трудом, однако ясно: когда Бальзак жаловался на зависть коллег, он имел в виду действительные личные нападки. Гораздо больше нравились ему притязания семи разных женщин, которые утверждали, что именно они послужили прототипами прекрасной, но черствой Феодоры, за раздеванием которой в ее спальне герой следит из-за занавеса^460. Если верить рецензии на роман, которую у Бальзака была возможность исправить до того, как она вышла в свет⁴⁶¹, та сцена имела место в действительности: она представляет собой прекрасный пример для будущих писателей-реалистов. Бальзак в самом деле спрятался в комнате дамы полусвета, Олимпии Пелисье⁴⁶². Очевидно, увиденное доставило ему удовольствие; он даже ненадолго завел роман с женщиной, которую называл «самой красивой куртизанкой в Париже»⁴⁶³. Правда, у Феодоры были апельсиновые глаза и темно-русые волосы, а у Олимпии – черные волосы и карие глаза. Кроме того, Олимпия оказалась гораздо снисходительнее Феодоры. Во всяком случае, трудно представить, что Бальзак неподвижно простоял за занавесом несколько часов. Зато легко понять рецензентов, которые приходят к выводу, что мельчайшие подробности и мысли, отраженные в романе, могли проистекать только из личного опыта.

⁴⁶⁴. Бальзак попытался помирить ее с Сю. Вскоре он стал таким добрым другом, что счел возможным предложить ей связь. Г-же де Берни он сказал, что Олимпия сама легла в его постель. Прежде чем обвинить Бальзака в несоблюдении целомудрия и диеты, состоящей из вареных люпинов, которые он так пылко проповедовал, следует заметить, что и связь с красавицей Олимпией также была своего рода подготовкой к творчеству. Его портреты куртизанок, например Эстер в «Блеске и нищете куртизанок» (Splendeurs et Misères des Courtisanes) или Жозефы в «Кузине Бетте» (La Cousine Bette), явно написаны с натуры и отражают близкое знакомство (не только такого сорта, на который намекал Готье). Бальзаку удалось избежать клише, которыми грешили другие писатели: одинокая борьба пылкой натуры, своего рода артистки, которая в своих целях хорошо одевается, пользуется косметикой, ведет умные разговоры и великолепна в постели. Принято было изображать куртизанок сочувственно: девушка из бедной семьи, если остается жива, собирает дань с общества, которое ее жестоко эксплуатирует.

Эжен Сю также стал звеном, которое связывало действительность с творчеством. Он также служит примером юмористического или трагического расхождения между теорией и практикой. Именно благодаря ему Бальзак стал завсегдатаем «Адской ложи» в Опере, где собирались денди, которые во время спектаклей отпускали громкие замечания об игре актеров⁴⁶⁵«волшебному фонарю, в котором во плоти предстают главные герои дня». Там, писал один знакомый Бальзака, любопытные могут выяснить, в самом ли деле Оноре де Бальзак «бледный и тонкий рыцарь с мягким, задумчивым лицом», какого представляешь, читая его сочинения⁴⁶⁶.

Необходимо заметить, что почти все мечты и фантазии самого Бальзака рано или поздно становились явью. Говорили, что завсегдатаи «Адской ложи» носили с собой такие мощные бинокли, что они отлично знают достоинства и недостатки фигур всех балерин. Сплетня находит неожиданное подтверждение в письме к Ганской. Бальзак пишет, что у него «божественный» бинокль, изготовленный для него в Парижской обсерватории⁴⁶⁷«Все мои радости невинны», – пишет он. И все же не служат ли они примером напрасного расходования жизненных флюидов? В «Шагреневой коже», объявив, что ни одна женщина не возбудит его и не вызовет желания, Рафаэль сидит в Опере, в ложе, окруженный морем красавиц. У него есть превосходный монокль, «в котором особые микроскопические линзы разрушали гармонию самых дивных черт и придавали им ужасный вид»⁴⁶⁸.

В то время главным спутником Бальзака был Эжен Сю, ставший одним из прототипов Анри де Марсе, образцового денди из «Человеческой комедии». С помощью Сю Бальзак познавал жизнь, хотя зачастую больше наблюдал, чем принимал непосредственное участие в событиях. Задолго до того, как Сю стал автором бесконечных романов с «социалистическим» подтекстом, которые многие сравнивали с произведениями Диккенса, он был настоящим денди, любившим окружать себя восточной обстановкой. Тогдашние денди носили халаты и курили кальян. Задолго до клиники Берри Форда вошло в моду лечиться от какого-нибудь пристрастия – и чем оно экзотичнее, тем лучше. Сю выбрал для себя опиум; похоже, свое модное хобби он разделял с ничего не подозревающим Бальзаком. В полном галлюцинаций «Путешествии Парижа на Яву», опубликованном в «Ревю де Пари» в ноябре 1832 г., и позднее, в «Трактате о современных излишествах» в 1839 г., Бальзак описал, какое действие на него произвела первая выкуренная сигара. Сю решил покончить с «девственностью» Бальзака в области курения. «Он заставил меня выкурить две сигары», и табак вскоре возымел действие:

«Мне казалось, что лестница сделана из чего-то мягкого… Я занял место на балконе… Душа моя была пьяна. Вместо “Сорокиворовки” Россини я услышал фантастические звуки, которые идут с небес и достигают слуха женщины в мистическом трансе. Музыка доходила до меня через сияющие облака, лишенная всех несовершенств, которые содержат человеческие слова, и наполненная божественным смыслом, какой вкладывают в нее чувства художника. Оркестр казался одним огромным инструментом, в котором шла какая-то непонятная механическая работа, ведь я различал только шеи двойных басов, рыдания струнных, золотые изгибы тромбонов, кларнетов, отверстия для пальцев, но не самих музыкантов. Только один или два неподвижных напудренных парика и два раздутых лица, перекошенные в отвратительных гримасах.

“От этого господина пахнет вином”, – прошептала женщина, чья шляпа касалась моей щеки.

“Нет, мадам, это запах музыки”»^469.

– не просто любимое времяпрепровождение Бальзака в свободное от работы время. Они доказывают, что «Шагреневая кожа» вовсе не так фантастична, как кажется вначале. С одной стороны, Бальзак стремился войти в сливки парижского общества, так как ему претили степенные, ограниченные литературные салоны вроде салона его друга Шарля Нодье при библиотеке Арсенала. В таких местах, писал Бальзак, можно быть уверенным, что вами будут восхищаться самым правильным образом, поставив вас за более высоким субъектом, чтобы пришлось подниматься на цыпочки, и осыплют вас правильными комплиментами: «колоссальный», «восхитительный» и т. д. «В дискуссии оброните слово “актуально”, затем помешайте огонь в камине и больше ничего не говорите. На следующий день все будут повторять слово “актуально”, нисколько не задумываясь над тем, что оно значит»⁴⁷⁰. С другой стороны, в общении Бальзака прослеживаются признаки профессиональной целесообразности. Трата денег считалась лучшим способом оплатить долги. Искушенный приятель Рафаэля внушает ему, что беспутный образ жизни – своего рода «политическая система»: «Стиль жизни человека, который проматывает состояние, может быть своего рода спекуляцией; его капитал вложен в друзей, удовольствия, покровителей, знания»⁴⁷¹. Сам Бальзак часто высказывался сходным образом, хотя в романе, в общем, осуждает подобные взгляды. Он уверял, что вынужден погрузиться в салонную жизнь Парижа, потому что чем больше людей он узнает, тем солиднее его репутация и тем больше денег может он заработать. При этом он начал сорить деньгами. Так, он расширил свое жилище на улице Кассини, сняв в сентябре 1831 г. еще одну часть дома. Ему понадобилась конюшня и сарай для новой кареты. Он приобрел пару лошадей, которым дал клички Смоглер и Британец. Кроме того, он нанял двоих слуг, Леклерка и Паради, последнего, скорее всего, за фамилию («паради» означает «рай»), и кухарку по имени Роза, искуснейшую повариху, то, что французы называют cordon bleu. При этом Розе поручалась унылая задача кормить человека, который днем питался в гостях, а дома на ужин съедал одно яйцо⁴⁷².

Даже отдыхая, Бальзак умудрялся утомиться до предела. В те годы его жизнь еще не была так подробно задокументирована, как впоследствии, но в тех редких случаях, когда имеются надежные свидетельства его передвижений, кажется, что он буквально был вездесущ; даже самому доверчивому биографу приходится то и дело сверяться с расписаниями почтовых дилижансов, настолько фантастическими кажутся маршруты Бальзака⁴⁷³. Вечером 7 сентября 1831 г. Антуан Фонтане видел его в салоне барона Жерара. Вскоре после этого Бальзак оказывается в Саше, в 13 милях от Тура, причем ехать приходилось по трудным дорогам. Сам же Тур находился в двадцати трех часах езды от Парижа. 13 сентября Фонтане снова сообщает, что видел «великолепного мсье де Бальзака» в Париже, в салоне мадам Ансело. 20 сентября Бальзак снова был у барона Жерара; но 23 сентября мы узнаем, что Лора послала брату денег в Немур, город, который находится в 50 милях от Парижа. Железнодорожное сообщение тогда пребывало еще в зачаточном состоянии, но Бальзак носился туда-сюда так, словно уже изобрели скоростные электропоезда. Кстати, непонятно, почему ни один из его героев не путешествует на поезде.

«Шагреневая кожа» – один из лучших романов, написанных в состоянии полного изнурения. «Измерял ли ты свою шагреневую кожу, – спросил Бальзака знакомый, – после того как сделал ремонт в квартире и твоя ужасно современная карета начала привозить тебя домой в два часа ночи?» Бальзак, как Рафаэль, расплачивался за свои познания. Но в подробностях новой жизни, заполненной до предела, и в постоянном желании получить новые впечатления чувствуется мощная сила остранения и сосредоточенности. Бальзак мог, или заставлял себя в силу характера, одновременно преследовать разные цели. У него имелся талисман, помогавший ему избежать бессмысленного расточения энергии. Этот талисман – чувство юмора. С его помощью он выживал в тесном, злобном мирке литературного Парижа. Многие считали Бальзака наивным, но человек, пославший якобы смертоносный паштет своему издателю, был способен даже свою ненависть переложить в литературу. Все его оскорбления занимательны. Подобно Флоберу, Бальзак считал себя знатоком человеческой глупости. Чем больший размах приобретало его творчество, тем больше материала он находил для своих романов. «Примерно двадцать четыре часа я бурлю от гнева; в то время я мог бы убить его, – писал он об Амедее Пишо, редакторе, не оказавшем Бальзаку должного почтения, – но потом я вспоминаю о творчестве. К своим книгам я отношусь как султан, у которого столько детей, что он уже не помнит, кто от какой матери появился на свет»⁴⁷⁴. Даже разногласия с новым управляющим «Ревю де Пари» преломились в упражнение в этимологии в одном «Озорном рассказе»: «Фамилия упомянутого настоятеля была Пико или Пикол, от слова picottin, picoter pi-corer (“клевать” или “красть”). Некоторые называли его Пито или Питол, откуда произошло pitance (“жалкие гроши”); другие, на южном диалекте, называли его Пишо, что значит “жалкое создание”»⁴⁷⁵.

Бальзак часто метался из стороны в сторону и развивался не так быстро, как ему хотелось бы. Причина заключается в том, что цели, которые он перед собой ставил, отодвигались по мере того, как он шагал вперед. «Шагреневая кожа» – не только символ, но и факт, который можно подержать в руках. В конце «Человеческой комедии» приводятся планы и наброски, которые Бальзак так и не успел воплотить в жизнь или завершить. Тонкий срез его опубликованного творчества отражает непропорциональное количество надежд и желаний, которое усыхает, как шагреневая кожа, до размера ивового листа⁴⁷⁶.

Бальзаку давно хотелось написать серию рассказов в раблезианском духе. Она получила известность под названием «Озорные рассказы» (Contes Drolatiques). По словам автора, их якобы «собрали в монастырях Турени» к радости поклонников Рабле. Бальзаку нравилось видеть в «Озорных рассказах», часть же представляет собой коллаж уже известных историй, свою главную заявку на вечность⁴⁷⁷, хотя удивительная оценка на самом деле порождалась страхом, что их забудут – как то периодически и случалось. В более хладнокровном состоянии он называл «Озорные рассказы» «арабесками» или набросками, любовно нацарапанными на лице «Человеческой комедии»⁴⁷⁸«фрагментом». Иногда их можно найти на полке заштатного книжного магазина с пышногрудой красоткой на обложке. Аннотация гласит: «Самые яркие, самые скандальные из всех историй в полном, несокращенном, переводе»^479. Подобный отзыв в чем-то избыточен. Даже после самого бережного сокращения от «Озорных рассказов» осталась бы тоненькая брошюра, которую не стоило издавать. Все истории в духе фаблио написаны на средневековом французском, который изобрел сам Бальзак, дополнены архаизмами и архаическим синтаксисом. Местами повествование кажется совершенно неразборчивым изза чудесных звукоподражаний, которым не нашлось места в словарях Французской академии.

Сюжеты «Озорных рассказов» стали формой протеста против нового буржуазного общества, не питавшего уважения к поистине важным аспектам человеческого бытия. Речь в них идет о некрофилии, нимфомании, адюльтере и телесных отправлениях. «Озорные рассказы» – своего рода оргия в игровой комнате писателя; слова танцуют, как музыкальные ноты в «Фантазии». Первый сборник вышел в свет весной 1832 г., когда разразилась эпидемия холеры. Это кажется дурным совпадением, но на самом деле выход «Озорных рассказов» стал вполне уместным, так как Париж на время погрузился в Средневековье: во время эпидемии ввели комендантский час, в полночь по улицам возили трупы, а когда уничтожили свалки, возмутились мусорщики.

Первый рассказ был напечатан в «Карикатюр» в 1830 г. На следующий год его же поместили в «Ревю де Пари». «Прекрасная Империя» задает тон всему сборнику благодаря истории об «умном маленьком турском священнике», который провел ночь со знаменитой куртизанкой Империей, особенно жаловавшей епископов и кардиналов. История возымела желаемое действие: она стала афродизиаком во времена убогого целомудрия⁴⁸⁰«Ревю де Пари», Луи Верон, в тревоге написал Бальзаку, желая предупредить его, что, «несмотря на Июльскую революцию, наши подписчики остались такими же благонравными, как раньше. Откровенно говоря, от ваших сочинений у них все восстает… Попробуйте, если сможете, написать что-нибудь целомудренное, хотя бы только для того, чтобы доказать им свою гибкость»⁴⁸«Карикатюр» уже имели случай убедиться в гибкости Бальзака. За «Прекрасной Империей» последовал небольшой анекдот под названием «Колика», которая выросла в «Забавы короля Людовика XI». Автор сообщает, что Людовик XI любил пошутить. Он пригласил к себе на пир важных турских буржуа, и они «набивали себе брюхо от кишок до самой шеи». К сожалению, туалет занят статуей их хозяина в натуральную величину. После того как гости изо всех сил сдерживались в присутствии короля, они выбегали и отправляли свои потребности на главной улице Тура. Под конец Бальзак приводит изречение, которое от всей души одобрил бы его отец: «И с тех пор турским буржуа никогда не надоедало облегчаться на аллее Шардоннере, так как они знали, что там до них уже побывали придворные».

Скатологические истории Бальзака очень нравились Суинберну⁴⁸²; он находил что-то симпатичное в его упорном внимании к теме опорожнения кишечника. «Озорные рассказы» служат знаком большой незашоренности ума писателя. Кроме того, он снова открыл литературное наследие своей родной Турени и доказал, что способен придумать различные сюжеты на одну тему.

Набредя на новый замысел, Бальзак обращался с ним как с сокровищем или, как он пишет в «Озорных рассказах», как с яйцом, из которого хороший повар умеет приготовить сто разных блюд⁴⁸³. Правда, иногда его внимание рассеивается и сюжетные линии разбегаются в разные стороны. Другие писатели, жаловался Бальзак, находят для себя некую формулу и придерживаются ее до конца своих дней. Бальзак же часто пытался добавить достоверности своим рассказам совершенно чужеродными для себя способами. Именно в тот период он задумал роман, который в различных письмах, рукописях и контрактах носит название «Сражение» (La Bataille).

«где слышится грохот канонады на первой странице, а на последней – победные крики»⁴⁸⁴; передать хаос, царивший тогда в политике и в ее последствиях. Он беседовал с солдатами и посещал места сражений. Замысел суждено было реализовать не Бальзаку, а Стендалю в его описании Ватерлоо, показанном с нижней точки в «Пармской обители», а позже Гюго в «Отверженных». Для Бальзака, почти единственного из критиков, роман Стендаля стал замечательным достижением, и он написал, как он считал, хвалебный отзыв, добавив, как бы описал сражение сам. Впрочем, лишь фрагментарность, фотографичность Стендаля передала весь ужас настоящего сражения. Бальзак, для которого характерна всеохватность, однократность, изображение станка, а не одной нити, не был в состоянии закрыть один глаз и представить себе частное на месте целого. Ему не хотелось, как он выражался, «приставлять глаза зрителей к подзорной трубе генерала»⁴⁸⁵. В XX в. такой прием станет общим местом. Огромная ценность его достижения, которое, впрочем, не всегда радует читателя, состоит в том, что Бальзак постоянно стремился вырваться за известные рамки и пределы. «Сражение», точнее, то, что осталось от запланированного романа на 300 страниц, похоже на обломок камня на задворках старой империи легенд и эпосов. Вот весь сохранившийся текст (фрагмент датирован осенью 1832 г.):

СРАЖЕНИЕ

Глава первая

Шестнадцатого мая года 1809, ближе к середине дня… (конец отрывка. – Авт.)⁴⁸⁶.

Бальзак блестяще преуспел в другом, на первый взгляд безнадежном предприятии. Он создавал историю нового режима по мере его развития. Его «Письма из Парижа», предположительно предназначенные друзьям в провинции (ответы также сочинены Бальзаком), начали появляться в Le Voleur вскоре после его возвращения в Париж. Начиная с 26 сентября 1830 г. «Письма…» появлялись каждые десять дней, до апреля 1831 г. К тому времени Бальзак решил, что писать историю недостаточно: он пройдет в парламент и будет лично принимать участие в битвах.

В «Письмах из Парижа» Бальзак высказывает свое новое политическое кредо. Он отстаивал необходимость наследственной палаты представителей, вроде палаты лордов в Англии, призванной удерживать подальше друг от друга народ и короля. Бальзак призывал к укреплению границ – Алжира, Альп, Рейна – и аннексии маленького департамента под названием Бельгия; только тогда Франция исполнит свое предназначение европейского миротворца. Он выступал за поощрение промышленности и особенно благоволил к строителям каналов (реверанс в сторону зятя, мужа сестры Лоры). Кроме того, Бальзак мечтал о более гибком обществе, в котором талант получит возможность выбиться из низов. Вместе с тем в избираемом парламенте должна править сильная, несгибаемая партия любого толка.

Бальзак считал, что достижения Июльской революции присвоены беспринципными трусами. В правительстве заседает «221 инвалид», и все предлагают политику компромиссов. Малодушное «правительство золотой середины»! А пока правительство мямлит и мычит, скряги вроде Гранде и ростовщики вроде Гобсека делят между собой богатства страны. В декабре 1830 г. Бальзак призывал голосовать за временного тирана, преданного демократии, – образ смутно напоминает его самого: «Нам нужен молодой и пылкий человек, который не принадлежит ни Директории, ни Империи, но кто олицетворяет собой 1830 г., обладает вдохновением, глубокими познаниями, высокой нравственностью и политическим сознанием. Он просвещенный патриот. Он не позволит чувствам вмешиваться в политику, а политику – в чувства»⁴⁸⁷

Однако новые реакционные взгляды Бальзака возникают только после долгого отсутствия достойных выводов. Такой Бальзак наименее заметен. Писатель так хорошо осведомлен по всем вопросам и так готов поделиться своими взглядами, даже в ущерб сюжету, что невольно испытываешь потрясение, увидев, как он мечется от одной точки зрения к другой. Подобно тому как при написании батальных сцен он вдохновлялся картинами и гравюрами, его история настоящего списана с газетных статей. После ранних статей, где он призывает к твердым политическим убеждениям, неприятно слышать, как он в ноябре 1830 г. предостерегает друга, что не следует смешивать «рабочего» (то есть журналиста) с «человеком»: «Если ты думаешь, что это я, ты ошибаешься; так люди, которых ты хочешь видеть, ведут светскую беседу. В… письмах нашли место выражения и идеи, которые исходят от самых влиятельных людей».

Отказ Бальзака осмыслить события современности делает «Письма из Парижа» очень редким образчиком политической журналистики того времени. Его «Письма из Парижа» – настоящая документальная драма, в которой, если больше ничего не происходит, больше ничего и не случается. В конце концов, он пишет историю «власти посредственности»: «Послушав рассказы очевидцев и почитав газеты, я думал, что, вернувшись в Париж, найду улицы и бульвары полуразрушенными, дома заваленными ранеными; но будь уверен, друг мой, королевская гвардия потеряла едва ли 1000 человек, а парижане оплакали 800 героев… Улицы выглядят так же, как всегда». Великодушие Бальзака перешло и в его интеллектуальную жизнь: в поисках основных принципов и окончательных истин он по-прежнему демонстрировал полное отсутствие убеждений и нетривиальную способность верить в то, что было плохо для него.

Наконец Бальзак успокоился, переместившись к правым. Весной 1831 г. он написал друзьям, жившим в Камбре и Туре, и попросил поддержать его кандидатуру на следующих выборах. Кроме того, он написал генералу Померелю в Фужере, уже описанный им в литературе оплот роялистов. Экземпляры «Исследования» политики правительства были разосланы в соответствующие избирательные округа. «Исследование» было подписано «О. де Бальзак, имеющий право быть избранным». «Вы знаете мои принципы, – доверительно сообщал Бальзак генералу, – и при новом порядке вещей вы будете для меня настоящим отцом, если придумаете, как повысить мою популярность среди ваших избирателей».

Существовало всего две маленьких загвоздки – Бальзаку они казались препятствиями чисто технического свойства, но для большинства его биографов они стали удобным поводом не принимать его политическую кампанию всерьез. Во-первых, генерал Померель едва ли был знаком с принципами Бальзака, ведь до недавнего времени они были загадкой для самого кандидата в депутаты. Бальзак оказался политиком без манифеста. По сути, он являл собой оппозицию, состоящую из одного человека. Рекомендуя управлять массами железным прутом, он говорил как легитимист; желание дать тем же массам средства подняться выше своего состояния – типичная фантазия либерала. Но, в силу второго препятствия, все его воззрения оказывались не так уж и важны. Поскольку Бальзак не был землевладельцем, он не платил прямого налога и, следовательно, не мог быть избран в парламент. Как обычно, он включал в свои расчеты будущее: ему казалось, что солидное состояние и набор ясных принципов ждут его совсем недалеко, за углом.

«Шагреневой кожи». Победи он на выборах, возможно, он прошел бы мимо своего истинного призвания, но он не победил. Он возлагал надежды на дополнительные выборы, которые должны были пройти в Шиноне летом 1832 г. «Кандидатство мсье де Бальзака поистине озорное (drolatique), – издевалась «Фигаро», в виде исключения, имея на то основания. – До него еще никто не пытался ублажать избирателей шагреневой кожей». Тем не менее, в представлении Бальзака, шинонская кампания стала поистине героической попыткой завоевать место в парламенте. В салоне Олимпии Пелисье он познакомился с герцогом де Фиц-Джеймсом, дерзким, энергичным оратором, которому хватило остроумия оценить «Озорные рассказы» по достоинству. Однако он считал, что впоследствии они способны скомпрометировать кандидата в депутаты. Фиц-Джеймс был главой легитимистов, точнее, активного крыла партии, которое отказывалось пассивно противодействовать Июльской монархии, не участвуя в голосовании. Представившись «простым солдатом» «святого дела», Бальзак принялся набираться нового опыта. Он считал, например, что воинскую повинность следует ограничить низшими классами. Он опубликовал ораторский призыв к авторитарному правительству в форме рассказа под названием Le Départ: последний законный король Франции, Карл Х, уплывает в метафорический закат, забирая с собой все надежды на мир, справедливость и «логику».

Общаясь с легитимистами и печатаясь в их журналах – «Реформатор» (Le Rénovateur) и «Изумруд» (L’Émeraude), – Бальзак ступил на тонкий лед. Герцога де Фиц-Джеймса и еще одного корреспондента-роялиста в 1832 г. арестовали по подозрению в заговоре. Самого Бальзака государство тоже затронуло, но лишь слегка: он получил приказ явиться на сборы Национальной гвардии в ночь на 17 апреля. Позже он предпочтет пару дней в тюрьме ночным прогулкам на холоде; но в 1832 г. он купил саблю за 6 франков и, как положено, явился на сбор. Ничто не должно было помешать его выдвижению в депутаты. Поддерживаемый партией, он предпринял серьезную, практически самоубийственную попытку стать землевладельцем и платить прямой налог. Сначала он стал искать участок в Турени, в окрестностях Вувре (где делали его любимое вино). Затем, видимо забыв о собственных недавних предостережениях, высказанных в «Физиологии брака», он стал подыскивать себе жену⁴⁸⁸. Женитьба на богатой женщине – предпочтительно на молодой вдове – принесет так нужное ему богатство. Он даже пробовал ухаживать за племянницей герцога де Фиц-Джеймса, маркизой де Кастри, от которой в свое время, в сентябре 1831 г., получил анонимное письмо. Маркиза выражала неудовольствие тем, как Бальзак изображает женщин. Полное пренебрежение правилами орфографии подсказало Бальзаку, что он имеет дело с аристократкой. Бальзак сразу же ответил завуалированным предложением руки и сердца.

Казалось, лед вот-вот тронется. Маркиза, как позже признавался Бальзак, разбила ему жизнь, полную усердного труда, но ничего не дала взамен, отказавшись удовлетворить желания, которые сама же так жестоко в нем возбудила⁴⁸⁹. До катастрофы оставалось еще несколько месяцев. В то время главным оставалось другое. К тому времени, когда он начал ухаживать за маркизой де Кастри, он уже в общих чертах сформулировал основы своей политической философии. Вполне возможно, что он захотел стать депутатом лишь для того, чтобы повысить свою привлекательность в глазах маркизы; впрочем, она вполне могла убедить Бальзака в том, что его взгляды совпадают с общей линией легитимистов.

избиратели проявили полное равнодушие. Маргонн считал, что у Бальзака нет ни малейшей надежды пройти в парламент; он лишь подвергнет себя ненужной опасности. Что еще неприятнее, ни одна богатая невеста не поспешила выйти за него замуж. Остается неясным, почему его все же забраковали и как мужа, и как политика. Одно объяснение Бальзак дает в письме к Зюльме Карро, жене капитана и подруге Лоры, с которой Бальзак познакомился на раздаче наград в Вандоме⁴⁹⁰: «Приобрети я жену и состояние, я бы без всякого труда предался семейному блаженству; но где мне их найти? Какая семья поверит, что можно нажить состояние на литературе?»

Далее Бальзак намекал, что от семейной жизни его удерживают собственные твердые принципы: «Я бы возненавидел себя, если бы был обязан своим будущим женщине, которую я не люблю или которая меня соблазнила. Следовательно, буду и дальше жить один». Он утешал себя. Зюльма Карро склонна была истолковывать происходящее несколько в ином свете. Она намекала на страстную сдержанность, лежавшую в основе их долгой дружбы: «Скучное семейное счастье отступило, испугавшись вашего натиска; вы спугнули его. В ваших глазах такой яркий свет, что не все могут его выносить. Одни боятся его потому, что не понимают, другие – потому, что у них есть темные углы, которые они надеются оставить в темноте. Кроме того, близости не способствует и мысль о вашем превосходстве». Поскольку Зюльма всегда считала, что успех раздувает самомнение Бальзака, возможно, она имела в виду и его собственные мысли о своем превосходстве.

Несмотря на пережитые неудачи, Бальзак по-прежнему намерен был баллотироваться в парламент от Шинона. Его планам помешало почти роковое происшествие, случившееся в конце мая 1832 г. Выходя из тильбюри, он поскользнулся и ударился головой о «героические июльские булыжники». Целых двадцать минут пролежал он на дороге, не в силах собраться с мыслями, и ему даже начало казаться, «будто какое-то колесико в моем мозгу выскочило со своего места». «Я как будто чудом избежал смерти».

Рассказывая друзьям о своем падении, Бальзак признавался и в «неодолимой» тяге к политике. Однако из-за несчастного случая он вынужден был несколько дней провести в постели. Его отнесли в дом сестры; врач несколько раз пускал ему кровь, предписал особую диету и запретил читать, писать и думать. Вместо этого Бальзак наблюдал. Из окна спальни 5 июня он смотрел, как по бульвару дю Тампль проходит похоронная процессия генерала Ламарка. Как сообщала Лора мадам Померель, он смотрел на лица и видел в них революцию. Опыты по физиогномике или закрытые сведения «только для своих»? Похороны генерала Ламарка послужили поводом для мятежа, в котором приняли участие легитимисты. Восемьсот инсургентов было убито и ранено; победа буржуазии была практически предрешена. В то время казалось, что мятеж стал последней конвульсией Июльской революции и концом политической карьеры Бальзака. На следующий день он уехал в тишину Саше. Голова его работала весьма необычно; он часто путал слова. Не в последний раз в жизни он распознал в своем «мозговом механизме» признаки безумия.

«героических июльских булыжниках» не менее важно, чем дурные предчувствия относительно исхода мятежа, которые он высказывал, лежа в постели. Та революция умерла, и в жизни Бальзака начиналась новая революция.

Будучи рационалистом мистического склада, Бальзак особенно любил мысль Лейбница, что все влияет на все⁴⁹¹. В 1830 г. в «Теории походки» он по-своему проиллюстрировал эту идею, приписав ее, словно по наитию, человеку, который выпадает из кареты: «Пистолетная пуля, которая падает в воду на берегах Средиземного моря, производит движение, которое можно различить на побережье Китая». В наши дни больше принято говорить о бабочке, которая хлопает крылышками на Амазонке и вызывает наводнение на другой стороне земного шара. Бальзак стал бы пылким приверженцем теории хаоса. Его несчастный случай стал превосходным примером чувственной зависимости от первоначальных условий: незначительное событие приводит к непредсказуемым последствиям и дает толчок шаблонам, получившим позднее у исследователей хаоса название «странных аттракторов». Бальзак определяет такое явление в человеческой жизни словом «судьба».

В философии, которую постепенно усваивал Бальзак, такой утонченный уровень анализа носит название Spécialité (интуиция, подкрепленная наукой). В намерения обычного биографа исследование философии не входит. И все же можно найти «странный аттрактор» в событиях, приведших к падению Бальзака и его отъезду в Саше в июне 1832 г. Само падение, возможно, и стало результатом «случайности». Но слово «случайность» сам Бальзак и его герои употребляют, когда им неизвестна приведшая к событию цепь причинно-следственных связей. Можно сказать лишь одно: падение повлияло на последующую жизнь Бальзака настолько, что возникает серьезный вопрос о его мотивации.

Вопрос о том, зачем Бальзаку вдруг понадобилось посвящать свою жизнь родной стране, кажется даже грубым. Невозможно не испытать потрясения, узнав, что его независимость как писателя сочеталась со стремлением подчинить свою волю политической партии и даже добровольно связать себя узами брака. Бальзак давно мечтал о парламентской славе. Здесь он шагал в ногу со временем: Виньи, Ламартин, Мериме и Гюго делали политическую карьеру. Желание не только писать, но и делать историю символизировало потребность, встроившись в иерархию, обрести в беспорядочной жизни нечто прочное. Политические взгляды Бальзака можно считать не набором убеждений, а своего рода психической гигиеной. Подобно Рафаэлю в «Шагреневой коже» и его аллегорическому двойнику – Франции после 1830 г. – Бальзака можно назвать государством из одного человека, которому требовалось «сильное и иерархическое правительство». Подобно человеческому разуму, который, будучи предоставлен сам себе, быстро достигает состояния анархии, «слабой» Франции также требовалась сильная поддержка. О «новом порядке вещей» Бальзак пишет в письме Померелю сразу после признания, что считает генерала «настоящим отцом». «Новый порядок» в его жизни совпал со смертью Бернара Франсуа. Возможно, перед ним забрезжила и надежда освободиться от долгов перед матерью.

«Писем из Парижа». В статье, опубликованной в «Силуэте» в марте 1830 г., Бальзак демонстрирует такую глубину самоанализа, которую редко можно найти даже в других его произведениях:

«Художник не связан с собственным разумом. Он творит под влиянием определенных обстоятельств, чье точное сочетание является тайной. Он себе не принадлежит…

Человеку, привыкшему делать из своей души зеркало, в котором свое отражение находит вся вселенная… непременно недостает такая разновидность логики или упрямства, которой мы дали название “характера”. В нем есть что-то от шлюхи; он возбуждается, как дитя, от всего, что поражает его разум. Нет ничего такого, что он не мог бы вообразить; он экспериментирует со всем»⁴⁹².

Мысль о том, что взгляды писателя не всегда зеркально отражаются в его творчестве, обычно приписывают Фридриху Энгельсу. В письме Маргарет Гаркнесс в 1888 г. Энгельс заметил, что острое восприятие Бальзаком исторических течений привело его, неожиданно для себя самого, к высвечиванию противоречий и несправедливостей общества и, таким образом, к продвижению пролетарской революции, которую он активно пытался предотвратить. Энгельс поделился этой мыслью с Карлом Марксом, который планировал полномасштабное изучение писателя⁴⁹³. С такой точки зрения Бальзак, игравший с большой уверенностью на правом фланге, замахнулся своей мощной ногой на мяч истории и забил его в свои ворота. Замечание должно было расцениваться как комплимент. Энгельс утверждал, что узнал из Бальзака больше, «чем у всех профессиональных историков, экономистов и статистиков, вместе взятых». Любопытно отметить, что в 1831 г. «Шагреневую кожу» с ее «правым уклоном» лучше всех приняли критики-социалисты. Однако теперь уже должно быть ясно, что это предполагает несколько упрощенческий взгляд на писателя (Энгельс, например, едва ли подходил к собственному творчеству с теми же критериями). Величайшая ирония, которую они с Марксом различили в творчестве Бальзака, была для ее создателя болезненной правдой.

деятельности зашла так далеко, что он получил возможность предсказывать всю свою карьеру, охватывать взглядом всю свою будущую работу. В письме Зюльме Карро в ноябре 1830 г. он выдвигает «систему правительства, к которой будет относиться вся моя жизнь. Это декларация принципов самых незыблемых – одним словом, мое политическое сознание, мой план, моя философия, которую я уважаю так же, как уважаю чужое мнение». Задолго до замысла «Человеческой комедии» он написал барону Жерару, посылая ему «Шагреневую кожу» вместе с «Философскими романами и сказками» (которые, по его мнению, можно было использовать для раскуривания сигар), что «начинает вырисовываться общая система его работы». В 1836 г. Бальзак составит подробнейший гороскоп всей своей жизни: «По моим подсчетам, через десять лет я опубликую истинный шедевр (может быть, имелась в виду “Кузина Бетта”, начатая в 1846 г.? – Авт.)… Он написан. Я могу показать вам хронологическую таблицу всех моих творений вплоть до 1850 г.»⁴⁹⁴

Значит, политика была не столько альтернативой литературе, сколько другой стороной того же самого последнего средства: «Мое обожествление женщин и потребность в любви никогда не были полностью удовлетворены. Отчаянно желая быть любимым и понятым женщиной своей мечты, я обнаружил, что идеальная женщина существует лишь в одном виде – духовном, но не телесном… и снова погрузился в бурную империю политических страстей и бурную, иссушающую ум атмосферу литературной славы. И пусть в обоих начинаниях я потерплю неудачу, можно быть уверенным в одном: мое желание жить жизнью своего века, а не проводить дни в блаженном неведении стало результатом того, что общее довольство от меня ускользнуло. Если уж приходится зарабатывать себе состояние, оно должно стать большим и сопровождаться славой, ибо, если я должен страдать, я предпочитаю страдать в высоком, а не низком положении. Предпочитаю удары судьбы простым булавочным уколам»⁴⁹⁵.

Бальзак уверял своего друга Зюльму Карро, которая была демократкой, что он – не средний, отсталый легитимист, но чистокровный романтик, которого подталкивает вперед мысль о потерянном рае. Конечно, бурные шторма – не лучшая обстановка для достижения мудрости, к которой безуспешно стремится герой «Шагреневой кожи». Подобно Рафаэлю Бальзак упорно рвался в бой, и в повторяющихся попытках присутствует упорный страх стремительной атаки и внезапной смены курса. В то время, когда у него в голове созревали первые романы, он решил попробовать себя на поприще предпринимательства; успех «Последнего шуана» толкнул его в политику и журналистику. До конца 1832 г. он опубликовал почти 40 газетных статей и рассказов, и лишь два полноценных романа того периода были подписаны фамилией Бальзак.

Не все его метания и смены курса объясняются депрессией или нехваткой денег. Несмотря на байроническое бахвальство, Бальзак столкнулся с одной практической трудностью, не знакомой почти никому из собратьев по перу. Когда у писателя столько идей, трудно чем-либо пожертвовать. Бальзак считает, что счастье можно восстановить или заменить чем-то другим; но как же его литературные труды, которые могли так и не появиться на свет? Переписка Бальзака переполнена этими зародышами, вроде «Сражения» или семидесяти неопубликованных или ненаписанных «Озорных историй». На каждое созданное произведение приходится несколько утраченных. В письмах Бальзак гораздо чаще сокрушается о них, чем радуется оконченным трудам. Как он жаловался Эвелине Ганской в 1838 г.: «Я часто приканчиваю сельский домик при свете одного из моих больших домов, сжигая его дотла»⁴⁹⁶.

– он боялся снова упасть на дно, как скряга, который вынужден поставить на карту все свои деньги.

В августе 1831 г. Бальзак опубликовал незабываемую притчу, которая дополняет «Шагреневую кожу», показав другую сторону дилеммы. В «Неведомом шедевре» великий художник Френхофер десять лет трудится над картиной такой прекрасной и такой невыразимо совершенной, что любит ее, как любовницу. Ученику Френхофера, Порбусу, и молодому художнику Никола Пуссену наконец позволяется увидеть сказочную картину:

«– Видите вы что-нибудь? – спросил Пуссен Порбуса.

– Нет. А вы?

– Ничего…

то становясь напротив, то нагибаясь, то выпрямляясь.

– Да, да, это ведь картина, – говорил им Френхофер, ошибаясь относительно цели такого тщательного осмотра. – Глядите, вот здесь рама, мольберт, а вот, наконец, мои краски и кисти… – И, схватив одну из кистей, он простодушно показал ее художникам.

– Старый ландскнехт смеется над нами, – сказал Пуссен, подходя снова к так называемой картине. – Я вижу здесь только беспорядочное сочетание мазков, очерченное множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок.

[Старик подслушивает их разговор]…

Френхофер некоторое время рассматривал свою картину и вдруг зашатался:

– Ничего! Ровно ничего! А я проработал десять лет!»

Этот замечательный рассказ глубоко тронул Пикассо, который иллюстрировал его и позже переехал в бывший Отель д’Эркюль, который располагался в доме номер 7 по улице ГранОгюстен, в котором, как он утверждал, Бальзак и поместил студию Френхофера⁴⁹⁷; именно там в 1937 г. Пикассо создал «Гернику». По словам Эмиля Бернара, в сумасшедшем художнике себя видел и Сезанн. Когда его как-то спросили о Френхофере и «Неведомом шедевре», «он встал из-за стола и, остановившись передо мной, несколько раз ткнул себя в грудь указательным пальцем, тем самым признаваясь, правда молча, что герой рассказа – он. Он так растрогался, что на его глаза навернулись слезы». Сезанн считал, что Бальзак «понял» его гораздо лучше, чем Золя, чьего Клода Лантье в романе «Творчество» (L’Oeuvre) он считал образом самого себя: один был импотентом из-за гения, второй – «импотентом от рождения»⁴⁹⁸.

Ирония, которую Бальзаку хватило мужества постичь и испытать так рано в своей короткой биографии, заключается в том, что невозможное желание совершенства разрушает произведение искусства. «Неведомый шедевр» доказывает, что дисциплинированный художник в своем вымышленном мире пользуется абсолютной властью, но как ему передать свое видение другим? Как может художник, не удовольствовавшийся простым копированием реальности, полагаться на собственное суждение? С течением времени расширяется пропасть между мечтой и ее воплощением.

Отчасти проблему решит громадная, всеохватная «Человеческая комедия», хотя и она сама останется лишь фрагментом. И все же Бальзак считал, что знает ответ на свой вопрос. Он был убежден, что равен своей мечте. Его убежденность проступает в поразительном свойстве Бальзака. Он любит вмешиваться в логический ход собственных произведений. При кратком пересказе сюжета его «уклоны» останутся незаметными. Френхофер сходит с ума, как того требует логика повествования, и все его картины погибают в огне. Но – как будто Бальзак не способен был противостоять желанию оставить надежду для себя и других художников – перед тем, как холст сгорел, на нем можно было мельком заметить потрясающий фрагмент оригинального замысла. Не самую красивую часть тела, но самый совершенный образчик:

«Подойдя ближе, они заметили в углу картины кончик голой ноги, выделявшийся из хаоса красок, тонов, неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность, – кончик прелестной ноги, живой ноги. Они остолбенели от изумления перед этим обломком, уцелевшим от невероятного, медленного, постепенного разрушения. Нога на картине производила такое же впечатление, как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города.

– Под этим скрыта женщина! – воскликнул Порбус, указывая Пуссену на слои красок, наложенные старым художником один на другой в целях завершения картины».

430 Письмо Зюльме Карро, 14 апреля 1830 г.: Corr., I, 452—453.

431 Слово chagrin многозначно и обозначает также «печаль» или «раздражение».

433 Les Écoles, 22 августа 1839 г.: см. Иллюстрации и Corr., III, 687—688, 693—694.

434 Редакторы извинились, но художник опубликовал не менее оскорбительное извинение: «Скромные исправления в малопочтенном образе», в котором называет Бальзака le succulent Seraphitus («мясистым серафимом») и замечает, что «нет ни одного полностью нормального гения» (Allet).

435 Le Repertoire des contrefaçons belges de Balzac – см. Van der Perre.

436 Т. IX, гл. 4.

«Философским романам и сказкам» Бальзака); введение Феликса Давена к «Философским этюдам»: CH, X, 1213.

438 Voyage de Paris à Java: OC, XXVII, 191. Та же мысль косвенно прослеживается в музыке к «Шуанам» (CH, VIII, 912).

439 CH, X, 111, 104, 237.

440 Там же, 85.

441 Там же, 86—87.

443 Goncourt (1989), I, 639—640 (30 марта 1875 г.).

444 Bourget, 194.

445 LH, I, 155.

446 Guyon (1974).

448 CH, X, 102.

449 11 августа 1831 г.: Spoelberch de Lovenjoul (1888), 167—168.

– см. Barbéris (1968). Есть также несколько предположительно курьезных цитат в Revue Théâtrale, Journal Littéraire, non Romantique; L’Anti-Romantique. Именно тогда, 8 сентября 1833 г., в прессе впервые появляется прилагательное «бальзаковский».

451 Письмо к Виктору Пави (18 сентября 1831 г.) – см. Sainte-Beuve (1935), I, 263.

—80, Lukács, 98. Согласно дневнику Гете, он прочел роман 10 и 11 октября 1831 г.

453 CH, X, 167 (друг – это Растиньяк).

454 Simonnin, Nézel.

455 Le Bol de Punch – Gautier (1833).

456 Протоген в действительности питался люпинами, а не лапенами (кроликами). См. Michaud. Протоген, который, как считается, семь лет создавал одну картину, возможный прототип героя в «Неведомом шедевре».

458 Arrigon (1927), 111—112.

459 Анонимная рецензия в 4 августа 1831 г.: Sténographe de Chambres: Tolley (1965), 322—324.

460 LH, I, 24.

461 Amédée Pichot – Spoelberch de Lovenjoul (1903), 27—28.

«Юдифь и Олоферн».

463 LH, I, 25.

464 Ménière, 214.

465 Arrigon (1927), 184—185; Lucas, 125.

466 Frédéric Soulié – 1834: Arrigon (1927), 185.

468 CH, X, 225—226.

469 OC, XXVII, 198—199; CH, XII, 312. См. также LH, I, 32.

470 Des mots à la mode // La Mode, 22 мая 1830 г.; Des salons littéraires et des mots élogieux // La Mode, 20 ноября 1830 г. Точка зрения Бальзака совпадает с описанием салона Нодье – см. Ancelot, 124—126.

473 Corr., I, 588.

474 Там же, 653.

475 OD, 335.

476 CH, X, 1349 (вариант с).

– L’Abeille Impériale, 1856: Balzac (1950—1953), xiii, 11.

478 LH, I, 205.

479 Droll Stories, пер. Alec Brown (London: Elek, 1959).

480 Пролог к Troisième Dixain.

481 Corr., I, 499.

483 OD, 518.

484 CH, XII, 650.

485 Revue Parisienne, 25 июля 1840 г.: OC, XXVIII, 96—97.

486 CH, XII, 653.

488 Corr., II, 34; Arrigon (1927), 197—198; Célestin, 125.

489 LH, I, 122.

490 Bodin (1969), 305.

491 CH, XII, 271.

493 Engels, 92; см. также его письмо к Лауре Лафарг 13 декабря 1883 г. (314) и ср. с более беспристрастными замечаниями Жорж Санд о справедливости Бальзака (письмо к Эвелине де Бальзак, 24 ноября 1853 г.): Sand (1964—1991), XII, 169. Вероятно, Энгельс читал предисловие Санд к изданию Бальзака 1853 г. и нашел в нем знаменитую мысль, что самые благородные персонажи Бальзака «всегда оказываются республиканцами или социалистами». См. также Pagès (1866), который цитирует речь Гюго и далее говорит, что Бальзак «предлагает двадцать реформ, которые служат очевидным отрицанием той политической системы, которую он, как он уверяет, поддерживает». Сам Бальзак указывает на некие «социалистические идеи в «Вотрене» (Cjrr., IV, 158).

494 Lacroix. Хронологические таблицы творчества Бальзака см. Vachon.

495 Corr., I, 732.

496 LH, I, 433.

498 Bernard, 44. «Неведомый шедевр» также был одним из любимых произведений Маркса (письмо к Энгельсу от 25 февраля 1867 г.: Engels and Marx, 314—315).