РОДОСЛОВНАЯ СВЕРХЧЕЛОВЕКА
Старая литература воспевает леность мысли, восторги и бездействие. А мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.
Маринетти
Итак, homo agressus, homo bellicosus, homo invasor, homo ferus.
Каин. Я хочу, чтобы она создала побольше мужчин. Я сочинил блистательную поэму, где действует множество мужчин. Я разделю их на два больших войска. Одно поведу я, другое - тот, кого я сильнее всего боюсь, кого сильнее всего хочу убить. Оба войска стараются перебить друг друга. Представляешь себе? Толпы людей сходятся, сражаются, убивают. Все четыре реки красны от крови. Торжествующие клики, исступленный рев, отчаянные проклятья, мучительные стоны! Вот настоящая жизнь! Жизнь, волнующая до мозга костей, кипучая, хмельная! Кто не видел, не слышал, не чувствовал, не пережил этого, тот жалкий глупец в сравнении с тем, кто изведал это.
А, может быть, вслед за Киркегором он понял, что прогресс (то, что именуют прогрессом) есть непрерывное нарастание господства посредственности, серости, пекуса, быдла, осознал, ужаснулся и восстал против такого прогресса сверхчеловеком? Может быть, пафос Ницше - орущий от боли и ненависти протест против грядущего хамства, против мира, которым заправляет ничтожность, против мира, в котором живем мы?
СВИДЕТЕЛЬСТВО ВЛ. СОЛОВЬЕВА
Явился в Германии талантливый писатель, который стал проповедовать, что страдание есть чувство низкое, что нравственность годится только для рабских натур, что человечества нет, а есть господа и рабы, что первым все позволено, а вторые обязаны служить орудием для первых. И что же? Эти идеи, которым некогда верили и которыми жили подданные египетских фараонов и царей ассирийских, были встречены в нашей Европе как что-то необыкновенно оригинальное и свежее и в этом качестве повсюду имели grand succes surprise.
Так ли все просто и примитивно?
Почему же тогда вся литература эпохи греческого чуда, - нет, вся греческая литература - от Гомера до Кратина, Аристофана, Платона и Ксенофонта - столь ницшеанская? Как там говорится в Афинской политии? - "Хорошие законы могут быть лишь там, где благородные держат в повиновении простых и не допускают, чтобы безумцы говорили и даже принимали участие в народном собрании".
Почему вся история мысли насыщена гимнами демократичности и... элитарности? Без духовной элитарности, слышу ответ, не возникла бы светская интеллигенция. Без филологического пуризма нельзя было бы овладеть новыми стилями мышления. Без эзотеричности не возникли бы величайшие шедевры мировой культуры, начиная с Эдды, Дантовой Комедии и кончая Улиссом и Полыми людьми.
Увы, гениальность слишком часто есть сочетание великого и смешного, трагедии и фарса, святого слова и ярмарочного вопля - от Конфуция и Сократа до Толстого и Уитмена. Создавая величественный эпос о сверхчеловеке, Ницше не подозревал, что его тысячекратно опередили: Каин, библейские патриархи, античные схолархи, Христос, отцы церкви, римские историки... Коллективный портрет "великого человека" - Джонатана Уайльда - создавался на протяжении всей культуры, и ко времени первого имморалиста к нему уже нечего было добавить. Подводя итоги эволюции своего героя, Генри Филдинг писал: Шайка будет грабить только для меня, получая за свою работу очень скромное вознаграждение. В этой шайке я буду отмечать своей милостью самых храбрых и самых преступных (как выражается чернь), остальных же время от времени я буду по своему усмотрению отправлять на виселицу и на каторгу и таким образом законы, созданные на благо и в защиту общества, обращать к моей личной выгоде.
Все сверхчеловеки одинаковы, наши отличаются разве что масштабом.
В этом смысле первобытное общество хотя и сверхчеловечно, но малы масштабы взаимного поедания: больше одного человека не съешь... А вот в античные времена дух Лакедемона... а еще раньше - Улисс...
Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и славе рождены.
Да, Лаэрт - отец одного из первых сверхчеловеков, и даже имя сына - Человекобог, Outiz Zeus, Одиссей. Передержка? - Что ж, послушаем величайшего из слепцов:
Если беду на него посылают блаженные боги,
Стойкость могучую в дух нам вложили бессмертные боги,
В ней нам средство дано против ужаснейших зол.
Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце...
И т. д.
Для знатоков мифа - всей древней неидеологичной, подсознательной, архетипической, подлинной, не зараженной завербованностью культуры, - для культурологов ясно: исключительность, аморальность, насильственность, инцестуальность мифического героя столь же естественное и древнее изобретение, как палка, камень, топор, стрела.
Песнь о Гильгамеше, египетская мифология, послегомеровская культура, Архилох, Эмпедокл, Гераклит, Пифагор, Аристофан, Платон полны неистовых инвектив в адрес пекуса. Ненавистью к демосу пропитаны Всадники Аристофана, вся античная трагедия, Гораций с его "презираю темную толпу", учение об иерархии Платона. Чем олигархи Ницше, стоящие на высшей ступени пирамиды, отличаются от философов на троне, наделенных неограниченной властью, творцов-деспотов, интеллектуалов-варваров?
А Спарта - древнее воплощение утопической мечты?.. В Государстве Аристокла уже весь философ Вечного Возвращения, разве что без надрыва, исступления, экстаза. И хотя сам он считает себя геракли гиком (понятное дело!), с таким же основанием он орфик, эмпедоклик, платоник, стоик, стагиритик, разве что без добропорядочности in medio stat virtus.
Ренессанс лишь повторял рост самосознания греков с неизбежным для него противопоставлением анемичности толпы индивидуальной воле и эгоизму. Архилох, а за ним Алкей и Анакреонт, бросая вызов Гомеру, заявляют, что бросили в сражениях свой щит, дабы сохранить свою жизнь. Архилох - уже в манере Камю - говорит, что он не откажется из-за смерти близкого от удовольствий и празднеств, хотя и будет скорбеть. О своем нежелании считаться с мнением сограждан кричит Мимнерм. Сапфо объявляет лучшим благом в мире собственную любовь. Эпихарм требует отказа от всех установлений. Гекатей Милетский противопоставляет свои Генеалогии плебейско-смехотворным суждениям народа. Фемистокл требует от гражданина только одного - неповторимости. ЛикиЙ рассказывает о кружке Кинесия, гордящегося пренебрежением к общественным установлениям и объявившим себя покровителем "Злого демона". Релятивистская философия Протагора, Горгия, Антисфена, Ликофрона - это уже итог сверхчеловечности и эпатажа. Важнейшим компонентом греческого чуда, бесспорно, был аристократизм, в том числе и установка личности на то, чтобы превзойти окружающих в достижении своих духовных и жизненных целей.
Перебирая схолархов Греции, мы находим лишь одного, думающего иначе. Его имя - Сократ, Христос эллинов.
Но не Христос иудеев. Ведь когда пророк из Назарета яростно вопрошает: кто мать моя? кто братья мои? - разве не голос сверхчеловека слышим мы? И разве не он - вопреки столь развитым родовым чувствам и племенным обязательствам сынов Израиля, - разве не он отвечает ученику, испрашивающему разрешения похоронить отца: "Пусть мертвые хоронят мертвых"?
Враги человеку домашние его... Кто не оставит ради Меня отца и матери, тот не идет за Мной...
Разве есть гений, которого бы не осквернили и не извратили? не обвинили в безнравственности? не осудили? который не осудил себя сам?
А теперь предоставим слово Заратустре древности, говорящему уже вполне языком современного:
Мне противно все, что носит имя человека, и меня не будут касаться ни общественные отношения, ни дружба, ни сострадание. Жалеть несчастных, помогать нуждающимся - это слабость и преступление. Я хочу скончать мои дни в уединении, как дикие звери, и никто, кроме Тимона, не будет другом Тимона... Пусть мое одиночество будет непреодолимым барьером между миром и мною - люди из этой же филы, фратрии и демы, да и само отечество - пустые бессвязные слова, которые способны услышать одни дураки.
А Ренессанс, который мы так превозносим? Разве не итальянские гуманисты провозгласили право личности на абсолютную свободу действий без оглядок на моральные ограничения? Разве не отсюда берет свое начало макиавеллневский Государь, считающий аморальность, жестокость и вероломство способами достижения великих целей? Раз мы такие чистые искатели истины, то разве не здесь продолжал свои подвиги Заратустра под именем Медичи?
А разве не Леонардо да Винчи - величайший знаток души и тела - сказал эти сакраментальные слова: "Если бы тело твое было устроено согласно требованиям добродетели, ты бы не смог существовать в этом мире"?..
А Плеяда во главе с Ронсаром? А Матюрен Ренье, оставивший за собой право на свободу от стесняющих правил? А Микеланджело, постоянно твердящий: искусством должны заниматься благородные, а не плебеи?
Для Данте, Тассо, Микеланджело, Шекспира жизнь - вечная битва Героя с bete noire.
Шекспир, как греки до него, а Ницше после, не верил ни в прогресс, ни в первородный грех. Он верил в то, что большинство людей заслуживает презрения.
Разве все французские моралисты и первый среди них - Паскаль - не были предшественниками Ницше, когда открывали абсурд как "изначальную бедственность нашего удела"? Так ли уж не прав Андлер?
А демократ Чапмен, этот соперник Шекспира? - "Я ненавижу чернь и посвящаю свои странные поэмы лишь тем пытливым душам, которые облагорожены знанием" - Чапмен, считающий упрощение поэзии - дорогой к варварству?
А Блейк? - "Одинаковый закон для льва и для вола - это гнет". Или: "Желание, не сопровождающееся действием, рождает заразу". И еще: "От стоячих вод жди только заразу". А это? - "В одной энергии жизнь. Энергия - вечное наслаждение". "Путь крайностей ведет во дворец мудрости". "Если бы безумец упорствовал в своем безумии, он сделался бы мудрецом". И еще, и еще, и еще... Четвертое колесо Большой Медведицы.
Затем Жид скажет: "Нет произведения искусства без сотрудничества дьявола".
А романтики? Байрон, Клейст, Клингер, Альфред де Виньи, Мюссе, Шатобриан, Мэтьюрен, Гофман, Нодье, на излете - Леконт де Л иль, Бертран, Бодлер, Лотреамон?
Байрон восхищал Ницше. И понятно: в Манфреде - уже весь Заратустра:
Я презираю стадо;
Я не хочу быть вожаком и в волчьей стае.
Лев одинок - таков и я.
А разве в самом Байроне уже не весь Ницше? - "Один против всех - в жизни и в смерти, во времени и в вечности. Война одного со всеми. Всё что угодно, только не действительное". Anything, but reality. Да, последний из учеников Диониса лишь договорил до конца сумрачные думы байронических скитальцев, скажет имярек.
И у секамбров сверхчеловек появился задолго до последнего дионисийца. И даже слово это находилось в обороте гвардейцев Бури и Натиска. Уже Новалис видел в страдании величие, а Шиллер писал об идеалисте, у которого представление о человеке и человечности "столь величественное", что ему "грозит опасность презирать людей". У Шиллера сверхчеловек постоянно вертится на подмостках, принимая образы Карла или Франца Моора, Фьеско или Валленштейна.
А разве Гёте не предупреждал об опасности "чрезмерного добра"? Художник должен иметь происхождение, должен знать, откуда он взялся, говорил Олимпиец из Веймара. От Ганса Георга Гадамера мы знаем: Отшельник из Сильс-Марии взялся из Веймарского мудреца. Не фрагментарно - целиком: и языческое восприятие жизни, и роковая героика, и сомнения в свободе и зрелости человека, и ненависть к филистерству, и "сброд людской", и "сумасшедший дом - мир", и отрицание традиций, и цинизм, даже повышенный интерес к античной трагедии -всё от Олимпийца-громовержца, не отличающегося слишком лестным мнением о человеке и человечестве.
Я шел всю жизнь беспечно напролом
И удовлетворял свои желанья,
Что злило, оставлял я без вниманья,
Что умиляло, не тужил о том.
Я следовал желаньям, молодой,
Я исполнял их сгоряча, в порыве.
Фауст говорит: я похожу не на богов... я похожу на червя. И Заратустра повторяет: вы совершили путь от червя к человеку, а многое в вас еще червь.
О, как был бы он счастлив, если бы знал, что "Гёте" означает "изливающий", "производитель", "жеребец", "самец".
Но Ницше пошел дальше. Он не просто взял у Гёте имморализм, не просто выставил зло напоказ, но утвердил превосходство зла, вскрыл его творческое начало для развития жизни.
Хотя Ницше - это Гёте, Гёте - далеко не Ницше, а необъятная бездна, где рядом со сверхчеловеческим находилось место и всему остальному миру.
ГЁТЕ - ЯКОБИ
Если чувство собственного достоинства проявляется в презрении к другим, нижестоящим, оно внушае1 отвращение. Легкомысленный человек может высмеивать других людей, унижать их, от них отворачиваться, потому что он без уважения относится к себе. Тот же, кто имеет право ценить себя, не вправе недооценивать других. Да и кто мы такие, чтобы сметь возвышаться над прочими людьми?
Полновесная, а не вымороченная мудрость.
Да: разница слишком велика: здоровье и болезнь. Не здоровый безграничный мультиверсум Веймарского мудреца, а болезненный экстремизм самоотчуждения.
Неумолимый инквизитор, неумолимо допрашивает он свою совесть о каждом своем убеждении и переживает испански-мрачное, сладострастно-жестокое наслаждение при виде бесчисленных аутодафе, пожирающих убеждения, которые он признал еретическими. Постепенно влечение к самоуничтожению становится у Ницше страстью: "радость уничтожения сравнима для меня только с моей способностью к уничтожению". Из постоянного превращения возникает страсть противоречить себе, быть своим собственным антагонистом: отдельные высказывания в его книгах как будто намеренно сопоставлены так, чтобы одно опровергало другое; страстный прозелит своих убеждений, каждому "нет" противопоставляет "да", каждому "да" - властное "нет" - бесконечно растягивает он свое "я", чтобы достигнуть полюсов бесконечности и электрическое напряжение между полюсами ощутить как подлинную жизнь.
"Душа, убегающая от самой себя и настигающая себя на самых дальних путях".
Конечно, он был максимально далек от мультиверсума - и все же ближе, нежели мы.
Максимально далек? А не является ли принцип индивидуализма одной из форм множественности - нет, самой формой ее существования? Ведь смысл индивидуализации и личностности - в абсолютной неповторимости! За что он так высоко ценит греков? - У них такое множество личностей, героев, мудрецов. Может быть, это аристократический, элитарный плюрализм, допускающий многообразие только в небесах, но, во всяком случае, допускающий...
А клейстовский Гискар - разве не символ силы, стоящий по ту сторону добра и зла? Разве самого Клей-ста, ненавидящего Наполеона, не соблазняла сила, не ищущая оправданий? А "живи опасно" - разве не от Клейста, для которого "жить с осторожностью - значит умереть, обратить во прах свою высшую жизненную силу"?
Кстати, слова "эвримен - фабричный товар природы" тоже принадлежат не аристократу Ницше, а чиновнику Гофману, сказавшему чуть иначе - Fabrikarbeiten, изделие фабрики.
А отношение к массе - ведь это от Рольфа, который говорил: "природа повсюду жертвует массой". А Буркхард - этот разоблачитель деспотизма масс? А Фихте с его духовным превосходством немцев? А Ян? А Арндт?
Арндт, как у нас Достоевский или Вл. Соловьёв, в своей Речи о мире заявляет, что войны необходимы, "потому что иначе мы погрузимся в ничтожность, изнеженность и лень". Полный аналог! Арндт тоже скажет все те слова, которые мы затем найдем у Ницше: живи опасно; будь весел в смерти. Viva salvatoribus mundi! Vac victis!
Мы дали себя убаюкать и обмануть лжеучениями о чувствительном гуманизме и филантропическом космополитизме (так возвышенными иностранными словами называют это убожество), будто военной доблести мало, будто мужественность тупа и стойкость тягостна; полулень и бабские добродетели выставляются нами как высочайшие жизненные образцы - поэтому мы и ищем тщетно те прежние достоинства.
Ладно, пусть Арндт, Фихте, Ян - "предтечи фашизма", но разве Фридрих Шлегель не проповедовал в Лю-цинде аморальность как принцип проявления индивидуальности, разве не он положил в основу морали парадокс противостояния личности нормам пекуса? - "Первым проявлением моральности является оппозиция по отношению к положительным законам и условной юрисдикции". Разве Шлейермахер теоретически не оправдывал индивидуализм, когда, "направляя взор к внутреннему я, сразу оказывался в области вечного". Вильям Ловель, герой Тика, гордился тем, что меняется, как хамелеон, а Фауст боялся остановиться, чтобы не стать рабом. А гофмановский Дон Жуан? - "Глубоко презирал он общепринятые житейские понятия, чувствуя себя выше их". А Медард, отведавший эликсир дьявола, - разве не провозвестник он другого героя, Леверкюна, однажды испробовавшего эликсир любви?
В диком, бешеном веселье пляшем мы над раскрытыми могилами! Так будем же ликовать! Те, что спят здесь, не услышат нас. Веселее, веселее! Танцы, клики - это шествует дьявол с трубами и литаврами.
А Бетховен - провозвестник оргийных таинств духа с его Durch Leiden Freude?
Я вывожу всякое право и всякое правомочие из себя. Я имею право на все, что в моих силах. Я имею право изгнать Зевса, Иегову, Бога и т. д., если я могу это сделать.
Или:
Там, где мир становится на моем пути, я пожираю его, чтобы утолить голод моего эгоизма.
А Шеллинг со своим взятым у Горация девизом: "Ненавижу толпу невежд и держусь от нее вдалеке"? Разве его философия откровения не находится по ту сторону добра и зла? Разве не Шеллинг требует отбросить чуму морали, обратись к вере, равно распространяющейся на доброе и злое.
И уж от кого нам не уйти, так это от духовного отца Ницше, правда, преданного сыном анафеме. Ведь именно Шопенгауэр, а не Неистовый Дионисиец стал Орфеем бессознательного, именно он внес в метафизику надрыв, экстаз, вдохновенность. Ницше унаследовал у Шопенгауэра слишком многое: психологичность, лиризм, благодаря которым даже отвратительные стороны его учения приобрели завлекательность. Философия жизни уже была немыслима без поэтичности. После Киркегора и Шопенгауэра нельзя было писать бесталанно, а Ван Гог языка - Ницше - сделал философа-поэта нормой: Сантаяна, Марсель, Мережковский, Соловьёв, Бердяев, Шестов, Валери, Сартр, Камю, Шоу, Голдинг...
Стоп! А наш кумир Гегель? - Гегель - апологет войны и государства, Гегель, доказывающий нравственность войн, предохраняющих народы от гниения и укрепляющих государственную власть, Гегель, пропагандирующий высшую этичность тоталитарного государства, Гегель, прямым путем ведущий к нацизму и...
Не Ницше - всю германскую философию разъедало жестокое противоречие: чем глубже проникала она в пещерные недра души, тем ближе оказывалась к огнедышащему дьяволу, дремлющему в этих глубинах. Куда уж дальше: даже прирейнские амазонки, даже презренные сверхчеловеком женщины - и те здесь сверхчеловечны:
В борении с огнем и громом лавр добыть!..
В страданиях - сердцам и душам закаляться!..
Тому, что говорю, не надо удивляться:
Лишь тот, кто смерть познал, способен жизнь любить! -
Катарина Грейфенберг, XVII век...
Но только ли немцы?
А Бодлер? -
Наступающий прилив демократии, заливающий все кругом и все уравнивающий, постепенно смыкается над головой последних носителей человеческой гордости, и волны забвения смывают следы этих могикан.
А великий Бальзак? -
Есть две морали - для великих людей и для всех остальных.
Или:
Принципов нет - есть события, законов нет - есть обстоятельства.
Или:
Великий политик должен быть отвлеченным злодеем, иначе общество будет плохо управляться.
Хотя Ницше не терпел Руссо и со свойственной ему проницательностью пророчил, что из красноречия поклонника буколической лжи изойдет злая сила, которая еще повлечет к бурным революциям, в самом Ницше есть что-то от Руссо: как мыслитель, он его антитеза, но так же идеологичен и партиен.
истиной?
А Гобино? Гобино был не столько расистом, сколько элитаристом. И обосновывал он не антисемитизм, а аристократизм. И вообще воспринимать его следует как художника, а не как ученого. Его антропология не научна, а мифологична, не сознательна, а иррациональна. Беда в том, что творцы подобных мифов не отдают себе отчета в той взрывной силе, какую содержат в себе иррациональные мифы, когда попадают из рук мыслителей в грязные лапы поджигателей масс и становятся идеологией босяков. Трагедия Ницше и Гобино - в этом недомыслии, в ставке на элиту, а не на "грядущих хамов"...
Ох уж эти мне милитаристы, патриоты, поддавшиеся угару войны реакционеры - Достоевский, Соловьёв, Сологуб, Маковский, Гумилев, Гамсун, Маритэн, Хьюм, Маринетти, Моррас, Арндт, Уэллс, Бутуль, Дали, Мон-терлан, Селин, Паунд, Гауптман, Верхарн, Бергстед, Джентиле, Уэллс, Планк, Эрнст, Геккель, Дебюсси, - что они знали о всем этом?..
Шпенглер и Шоу - разглядели в лике сверхчеловека еще одно, с первого взгляда неожиданное, влияние Дарвина. В разрыве Ницше с Вагнером скрывается его переход к другому учителю - от Шопенгауэра к Дарвину, от метафизического к физиологическому формулированию все того же мироощущения, от отрицания к утверждению воли к жизни. Сверхчеловек есть продукт эволюции. Заратустра, возникнув из бессознательного протеста против Парсифаля, испытывал влияние последнего, являясь плодом ревности одного провозвестника к другому.
Дарвин явно приложил руку к сверхчеловеку, и французская переводчица Происхождения видов К. -О. Руайе углядела это: Коль скоро мы применим закон естественного отбора к человечеству, мы увидим с удивлением, как были ложны наши законы и наша религиозная мораль.
Люди не равны по природе: вот из какой точки должно исходить.
А безобидный Карлейль с его культом героя и "сила есть право"?
А вполне умеренный Бентам?
А Беньян? - Даже самое оригинальное, что есть у Ницше: что сами по себе мораль, законность и воспитанность никуда не ведут - всего лишь поэтический комментарий к беньяновскому Бэдмену, скажет Шоу.
А Лоуренс с его идеей аристократов духа, противостоящих рабам объективной реальности? -
Я пытаюсь тешить себя мыслью, что меня заботит человечество и его судьба. И у меня бывают приступы проникнутой грустью любви к рабочим. Но по существу... мне нет дела до них. Мне действительно нет дела ни до чего... Для меня капкан - все эти социальные вопросы и проблема спасения человечества. Почему человечество не может само спасти себя? Оно может, если захочет. Я не хочу ни любви, ни власти. Мне нравится мир. И мне нравится быть в нем одному.
А русский гений? А величайший из наших поэтов?
И взор я бросил на людей.
Увидел их - надменных, низких,
Жестоких, ветреных друзей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
А Поэт и чернь? А разве не Пушкин проклинал правду, угождающую посредственности хладной, завистливой, к соблазну жадной?
- Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман...
"нас возвышающий обман" - не сущность ницшеанства? И разве не пушкинский Сильвио демонстрировал свою неприязнь к людям, разве не лермонтовский Печорин - беспредельный байроновский демонизм?
Или вот это:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог...
Даже такой демофил, как Великий Пилигрим, - то преобразует мир человеком, противопоставленным обществу как всесторонне развитая личность, то пишет - вопреки своей ахимсе - Хаджи-Мурата, видящего свое предназначение в насильственной борьбе с недругами, то говорит об аристократичности искусства - вопреки категориям народности и массовости собственной эстетики.
А Достоевский, пусть не сверх - зато всечеловек, проклявший свое нутро и отвернувшийся от него? Разве не его Ницше называл своим учителем? Разве не в его каторжниках находил своих сверхчеловеков? Записки из Мертвого дома привлекают Ницше прежде всего стихией, бушующей в преступнике. Каково главное свидетельство Достоевского? - Во всех преступниках проявляются качества, которые должны быть присущи мужчине. Узники - самая сильная и ценная часть народа...
И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего.
А подпольный человек?
"Пусть погибнет мир, но будет философия, я сам", - восклицает Ницше. Разве это не перевод на европейский: "я скажу, чтоб свету провалиться, а чтобы мне чай всегда пить"?
А разве Версилов не сверхчеловек - Версилов, излагающий теорию спасения России аристократами духа?
Нас таких в России, может быть, около тысячи... Мы - носители идеи... У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого еще нигде нет в целом мире.
А Валковский?
Люби самого себя - вот одно правило, которое я признаю. Идеалов я не имею и не хочу иметь...
А Раскольников?
Первый разряд живут в послушании и любят быть послушными. Второй разряд, все преступают закон, разрушители...
К тому же Раскольников - по его словам - носитель высокого нравственного начала, повышенного этического чувства, обостренной реакции на страдание, и именно эта чуткость к страданию якобы и есть мотив его преступления.
А статья Раскольникова - разве она не содержит уже всего Ницше?
Все законодатели и установители, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами, все до единого были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно не останавливались и перед кровью...
Еще одно потрясающее совпадение: бунт Раскольникова, как и бунт Ницше, - судьба слабых. Они - только теоретики, ибо чтобы стать Наполеоном, надо не рассуждать, а действовать. Есть профессии, которым не обучают...
А Ставрогин с его демонизмом? Тут Достоевский - проницательней, глубже, его "сверхчеловек" сам признается: "О, какой мой демон? Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся".
А параллель "жизнь - страдание"?
Ну, страдают, конечно, но... все же зато живут, живут реально, не фантастически; ибо страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие; все обернулось бы в один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато.
А Дневник писателя?
- Господа, я предлагаю ничего не стыдиться!..
- Ах, давайте, давайте ничего не стыдиться! - послышались многие голоса...
На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Чёрт возьми, ведь значит же что-нибудь могила!
А великий инквизитор?
буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и смеху, светлой радости и счастливой детской песенке... О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить.
Ну, как? Каковы ассоциации? Теперь ясно, что есть провиденция?
Достоевский, пишет Аскольдов, всеми своими симпатиями и оценками провозглашает: злодей, святой, грешник, доведшие до последней черты свое личное начало, имеют некую равную ценность именно в качестве личности, противостоящей мутным течениям всё нивелирующей среды.
Да, если кто в стране рабов и восстал против одномерности, однозначности, заданности, покорности эвримена, то это - Достоевский! И нечего валить на тлетворное влияние Ницше!
Тема "Достоевский и Ницше" беспредельна: Шестов, Мережковский, Ясперс, Манн, Цвейг... Все наши попытки разорвать эту связь смехотворны. Оба были "подпольными мыслителями" и "ясновидящими пророками грядущего хаоса", оба воспринимали человеческое существование как боль, оба остро чувствовали "всеобщее неблагополучие" и выражали духовное бунтарство. То же ясновидение обнаженными нервами, та же болезненно-мучительна я чувствительность, та же жестокая, неумолимая и гипертрофированная правдивость, то же дозволение греха. И даже те же недозволенные приемы узнавания о людях.
круговорот мысли Достоевского. Его сверхчеловек - результат чтения, болезненно окрашенное воспоминание о Достоевском, гениальная литературная реминисценция. Реминисценция!
В Сумерках кумиров Ницше пишет, что Достоевский принадлежит к самым счастливым открытиям в его жизни. "Это психолог, с которым я нахожу общий язык". Достоевский значил для Ницше "даже больше, чем открытие Стендаля". Он давал ему "ценнейший психологический материал" и "был единственным психологом, у которого было чему поучиться". Это естественно, философ подсознательного, психолог инстинкта, Ницше тяготел к Достоевскому, художнику бездн.
НИЦШЕ - БРАНДЕСУ
Вашим суждениям о Достоевском я, безусловно, доверяю; я ценю его, как самый ценный известный мне психологический материал, - я ему благодарен необыкновенно... Приблизительно так же я отношусь к Паскалю, которого я почти люблю, так как он бесконечно многому меня научил.
Достоевский был ему близок отсутствием страха перед ужасами жизни. Записки из подполья - воистину гениальный психологический трюк. Ужасное и жестокое самоосмеяние принципа "gnothi seauton", проделанное с дерзновенной смелостью, с упоением бьющей через край силы, опьяняющее наслаждение, признается Ницше.
и только в нем видел спасителя Руси.
При всей противоречивости отношения Ницше к Достоевскому, при отрицании в нем сторонника морали рабов и певца русского пессимизма преобладающим все-таки является инстинкт родства, высочайшая оценка Достоевского-художника. Подпольный герой - их общее детище, как бы каждый из них к нему не относился. Важно, что жив он...
Да, жив! Раз за разом мы будем встречать его в Санине Арцыбашева, в Альме Минского, в книгах А. Каменского, Ропшина, Набокова, Винниченко.
Мы видим: атмосфера была пропитана ницшеанством еще до появления Ницше. Андре Жид говорил: "Мы ждали Ницше еще до того, как его узнали; ведь ницшеанство возникло гораздо раньше появления самого Ницше". Индивидуализм и аристократизм, зачатые в глубокой древности, выпестованные Ренессансом, поставленные на ноги романтизмом, заматеренные Штирнером и накануне смерти гальванизированные Достоевским и Ницше, констатировали тот непреложный факт, унаследованный затем модернизмом, что разрушительность цивилизации, неуемно стремящейся к прогрессу, повергает свои собственные творения: Бога, этику, разум...
Внимание! У Ницше есть еще один исток, может быть, самый главный: мы! И хотя он ненавидел нас - правда, не больше, чем Достоевский или Толстой, - тем не менее - и мы тоже!
толпы, и - в противоположность всем великим словам о солидарности, равенстве и общественной справедливости - смелое и парадоксальное провозглашение того, что только сильные имеют право на жизнь и что человечество только затем и существует, чтобы время от времени производить нескольких сверхчеловеков, которым все другие должны служить рабами.
Здесь Георгий Валентинович несколько сгустил краски, но начало - бесспорно: сверхчеловек понадобился Ницше, чтобы противостоять все усиливающемуся напору этого самого "анонимата".
Нет, дело даже не в принципе противопоставления, дело во внутреннем родстве: философия цинизма очень даже близка к философии лжи. В этом смысле Ницше и Мавр не только кровные враги, но и кровные - и кровавые - братья.
Трагедия в том, что вся культура вела не только к плюрализму, но и к ним двоим - ко всем собирателям фиг с чертополоха. К нам, своей практикой доказавшим, что на почве, унавоженной химерическим равенством, из дьявольских зерен человеческой ничтожности вырастают в огромном количестве сверхчеловечки, неотличимые от своих антиподов - сподручных бесноватого.
Инструкторы героизма, они хотели царства Грааля, но кто виноват, что получилось - Клингзора?..
Горе! Приходит время, когда человек не родит больше ни одной звезды. Горе! Приходит время презреннейшего человека, который уже не сможет презирать самого себя.
Сбить с толку - называется у него: доказать, свести с ума - называется у него: убедить.
Ты не должен грабить! Ты не должен убивать! - эти слова провозглашались некогда священными.
Но я спрашиваю вас: бывали ли когда в мире худшие разбойники и убийцы, чем эти священные слова?
Лучшее должно господствовать и лучшее хочет господствовать!
Сокрушайте же добрых и праведных! Будьте тверды!
Я люблю тех, кто носит в груди великое презрение
Кто не умеет лгать, тот не знает, что есть истина.
Так говорил Заратустра.
Часть истины он принимал за всю - так говорю я. Зло, открытое ребенком, нередко ослепляет его, делает заикой, ожесточает. - Ницше стал поэтом зла.
Ассоциация. Конец Заратустры своим ирреальным мерцанием напоминает мне Метерлинка. Невзаправдашная правда.