Арвер Феликс и «Сонет Арвера»
(статья В. И. Пинковского)
Алекси-Феликс Арвер (Alexis-Félix Arvers, 23. 07. 1806 – 07. 11. 1850) – французский поэт-романтик и драматург (автор одной драмы, трёх комедий (одна – в соавторстве) и четырёх водевилей (два в соавторстве). Арвер никогда не был широко популярен как поэт, имел умеренный краткий успех как автор водевилей и, заслонённый крупными талантами своего времени, в последние годы своей недолгой жизни не писал художественных произведений. Проживи Арвер несколько дольше, его постигла бы участь автора, забытого при жизни. Некоторое оживление интереса к нему нарастает с конца 70-х годов XIX столетия: переиздаётся с дополнением и предисловием Т. де Банвиля единственный поэтический сборник Ф. Арвера [1], выходит книга Ш. Глинеля о поэте [2].
Это посмертное «возвращение» поэта публике имеет характер, с одной стороны, извинительный (отдать должное несправедливо забытому литератору, причастному к наиболее яркому периоду в истории французского романтизма), а с другой – характер окончательной оценки творчества Арвера, характер беспристрастного суда времени, которое «всё расставило по своим местам». Согласно приговору этого «суда», определившего, чем Ф. Арвер заслужил право на упоминание в истории литературы, поэт предстаёт автором одного-единственного стихотворения – «Sonnet. Imité de l’italien», которое сложилась традиция называть просто «Сонетом Арвера» («Sonnet d’Arvers»):
âme a son secret, ma vie a son mystère;
Un amour éternel en un moment conçu:
Le mal est sans espoir, aussi j’ai dû le taire,
Et celle qui l’a fait n’en a jamais rien su.
Hélas! J’aurai passé près d’elle inaperçu,
à ses côtés, et pourtant solitaire,
Et j’aurai jusqu’au bout fait mon temps sur la terre,
N’osant rien demander et n’ayant rien reçu.
Pour elle, quoique Dieu l’ait fait douce et tendre,
Elle ira son chemin, distraite, et sans entendre
’amour élevé sur ses pas;
A l’austère devoir, pieusement fidèle,
Elle dira, lisant ces vers tout remplis d’elle:
“Quelle est donc cette femme?” et ne comprendra pas. [1, 53].
(В моей душе есть тайна, в моей жизни есть тайна;// Вечная любовь, возникшая вмиг, // Безнадежная боль, о которой я должен молчать, // И та, которая её причинила, ничего не знает об этом. // Увы! Я проведу возле неё, незамеченный, всегда рядом, и всё же одинокий, // До конца отмеренное мне на земле время, // Не осмеливаясь ни о чём просить и ничего не получая. // Она, хотя Бог её создал мягкой и нежной, // Будет идти своей дорогой, рассеянная, не слышащая // Этот шепот возвышенной любви вслед её шагам; // Строго приверженная должному, // Она почтительно спросит, читая стихи, полные ею: // «Кто же эта женщина?» и не поймёт). (Перевод здесь и далее наш. – В. П.).
что сонет выделяется из всего, написанного Арвером («Le sonnet d’Arvers, isolé dans son ?uvre…») [4, 9], критик, журналист и беллетрист, будущий член Французской Академии Ж. Жанен находит красоту в языке сонета и верность в изображении чувства («La langue est belle, la passion est vraie») [4, 9], Т. де Банвиль даёт тексту самую высокую оценку: «Arvers a trouvé… une situation vraie, poignante, éternelle… il l’a exprimée lyriquement avec un art harmonieux, sobre et sincère; il avait fait un chef-d’?uvre» («Арвер нашёл… ситуацию реальную, мучительную, вечную… он лирически выразил её с искусством гармоничным, сдержанным, чистосердечным; он создал шедевр») [1, I].
Перечисленные почитатели сонета слишком авторитетны во французской литературной жизни XIX века, чтобы счесть их оценки заблуждением вкуса. Это не те критики, которые, по расхожему определению, суть несостоявшиеся писатели: по крайней мере Т. де Банвиль и Ш. О. Сент-Бёв – признанные художники слова. Если с их стороны похвалы – всего лишь стремление почтить меньшего по дарованию собрата, то почему в заслугу ему ставится именно этот сонет?
Известно, что крупный успех какого-либо явления часто сопровождается не только восхищением – с диалектической непреложностью восторгам должно противостоять пропорциональное им неприятие. Журналист и бытописатель литературных событий позапрошлого столетия Ф. Одебран начинает рассказ о сонете Арвера со знаменательного вопроса: «Шедевр или надоевшая песня (une scie)?» и, сам являясь поклонником «шедевра», описывает реакцию на этот текст П. Мериме, который только пожимал плечами, когда ему приходилось в очередной раз быть невольным слушателем арверовского сонета в каком-нибудь обществе [5, 99–100].
Признаться, позиция П. Мериме кажется нам наиболее понятной: стихотворение Арвера не содержит поэтического открытия, представляя собой пример лёгкой поэзии (хочется назвать его «стандартным»): переживаемое чувство не поглощает поэта до предела, но становится объектом галантной (то есть учтивой, никому не досаждающей) грусти, отчасти любующейся собой. Это неглубокая салонная Муза XVIII столетия, перенесённая в эпоху романтизма и отягощённая романтическими аксессуарами: с лёгкой эмоциональной тональностью плохо сочетаются такие максималистские формулы, как «тайна души», «тайна жизни», «безнадежная боль», «вечная любовь» (ещё и возникшая «вмиг»). Тут недалеко до комического эффекта. Тем не менее бесспорна популярность – и совсем не комического толка – этого сонета. Возникает вопрос – где? в каких кругах?
Ф. Одебран сообщает, что сонет переписывали в альбомы, исполняли в салонах, и цитирует письмо П. Мериме к Ш. О. Сент-Бёву, в котором воспроизводится типичный контекст бытования арверовского произведения: в гостиной перед чаем сначала исполняются вариации Шопена, затем декламируется знаменитое «Озеро» Ламартина, потом – сонет Арвера. Это может напомнить вкусы тех кругов, в которых вращался гоголевский поручик Пирогов: «Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча…», стоит учесть, однако, что в глазах современников ценность того или иного автора нередко искажена слишком близким рассмотрением: не случайно Ф. Арверу приходилось отвечать на вопрос, он ли влияет на своего приятеля А. де Мюссе, или А. де Мюссе на него, в то время как для нас совершенно очевидна некорректность сопоставления этих разновеликих поэтов.
добавлено ещё одно). Обращает на себя внимание почти такое же количество жанров, использованных автором. Создаётся впечатление, что Арвер последовательно перепробовал ряд жанров, ни один из них не сделав излюбленным. Во всяком случае, кроме двух стихотворений в одном жанре (послания к В. Гюго и А. де Мюссе), остальные произведения являются такими же единичными образцами в своих жанрах, как и знаменитый сонет, причём не уступают ему по стихотворческому уровню.
«итальянского» сонета позволяет анализ двух мировоззренческих позиций в произведениях Ф. Арвера – романтической и – определим её так – резонно-бытовой. Более убедителен поэт в выражении второй, в то время как первая воплощается в формах неискренне возвышенной риторики. Наиболее ярко обе позиции представлены в двух больших стихотворениях Арвера – «Le Poète» и «La Vie» (оба написаны до 1833 г.). Хотя отношение к миру проявляется во всём творчестве автора, такие стихи представляются специально «программными» по концентрации обобщающих наблюдений и идей. Стострочный «Le Poète» [1, 15-18] может претендовать на статус антологии романтических общих мест обозначенной в заглавии темы: поэт – небесный посланник, предназначенный на земле быть пророком будущего и толкователем прошлого («un prophète sur terre de l’avenir et du passé»), поэт – носитель священного пламени («une ardeur sainte»), поэт сроднился со стихиями и страданиями, возвышающими его:
Le poète est beau dans l’orage,
Le poète est beau dans les fers;
Et sa voix est bien plus touchante
’elle est plaintive, et ne chante
Que les malheurs qu’il a soufferts.
(Поэт прекрасен в гуще бури, // Поэт прекрасен в оковах; // И голос его более всего трогает, // Когда проникнут страданием и поёт //О несчастьях, выпавших на долю поэта).
Русский читатель не сможет обойти вниманием вот эти строки о поэтической свободе, напоминающие стихи итальянца-импровизатора из пушкинских «Египетских ночей», написанных несколькими годами позже:
Qui peut empêcher l’hirondelle,
D’aller chercher à tire d’aile
D’autres cieux et d’autres climats?
Qui peut, lorsque l’heure est venue,
Empêcher au sein de la nue
éteint de s’arrêter
Sur les derniers monts qu’il colore?
L’amant d’aimer, la fleur d’éclore,
Et le poète de chanter?
(Кто может помешать ласточке, // Когда наступают холода, // Отправиться на поиски // Других небес и другого климата? // Кто может, когда настанет урочный час, // Помешать в глубине облака // Угасшему дню задержаться // Над последними вершинами, которые он окрашивает? // [Кто может помешать] любовнику любить, цветку расцветать // И поэту петь?).
природному закону, она не предмет таинственного выбора и усилий воли: сезонная миграция ласточек, угасание дня на вершинах гор, расцветание цветка, «пение» поэта равно предопределены. Процитированная начальная строфа стихотворения «отменяет» за ненадобностью дар поэтического пророчества, утверждаемый далее: в мире, где царит закономерность, нет тайн, там есть не обнаруженные до поры до времени проявления всё той же закономерности. В таком мире отсутствует работа для «шестого чувства».
Есть разные виды поэзии и соответствующие им разные поэтические дарования. Романтический поэт, для которого мир, пользуясь словами А. Блока, не закутан в «цветной туман» тайны, для которого «странности» мира всегда разъясняются логикой и покрываются без остатка толкованиями житейской опытности, производит впечатление исполнителя чужой жизненной роли. В стихотворении «La Vie», построенном как дидактическая беседа между постигшим жизненную мудрость поэтом и молодым стихотворцем, старший даёт молодому автору совет совмещать занятия поэзией с какой-нибудь службой (помешать поэту «петь» и пророчествовать может весьма прозаическая причина – отсутствие денег). Больше нет речи о поэте-посланнике небес, поэт – самый обычный человек («un homme comme un autre»).
Конечно, упоминание «нашего непоэтического века», приниженного положения поэта, мифических счастливых времён, когда «голоса поэтов своевольно приковывали к себе внимание молчаливо внимавших им народов» (…il fut des jours heureux, où la voix des poètes enchaînait à son gré les nations muettes), – это тоже общие места романтической поэзии, но важна модальность подобных упоминаний. Ф. Арвер касается болезненных для романтика тем с лёгкой горечью, но безнадрывно, принимая обычную, что называется, бессобытийную, жизнь как нечто неизбежное и потому должное:
Est-il un sort plus doux, et plus digne d’envie?
On passé, au coin du feu, tranquillement sa vie;
’on voit arriver
Des enfants qu’il faut mettre en nourrice, élever,
établir enfin: puis viennent les années,
Les rides au visage et les couleurs fanées,
Puis les maux, puis la goutte. On vit comme cela
(Есть ли более сладостная и желанная судьба? // Тихо провести в уголке у огня свою жизнь, // Пить, есть, спать, дождаться появления // Детей, которых нужно выкормить, воспитать, // В конце концов устроить. Затем встретить возраст // Морщин и поблекших красок на лице, // Несчастий, подагры… Прожить таким образом // Пятьдесят или шестьдесят лет и потом умереть. Вот так!).
В другом стихотворении поэт прямо признаётся:
J’avais toujours rêvé le bonheur en ménage…
<…>
à peu près de mon âge,
Et deux petits enfants jouant à son côté;
Un cercle peu nombreux d’amis du voisinage,
Et de joyeux propos dans les beaux soirs d’été.
J’abandonnais l’amour à la jeunesse ardente…
«Sonnet pour mon ami R***»)[1, 49]).
(Я всегда мечтал о бытовом счастье… <…> Скромная жена, несколько младше меня, // Двое маленьких детей, играющих возле неё; // Немногочисленный круг друзей, живущих по соседству, // И весёлые беседы прекрасными летними вечерами. // Я оставил любовь пылкой юности…(«Сонет, обращённый к моему другу Р***»)).
Вновь возникает вопрос: а был ли Арвер романтиком по сути? Если слова о том, что эпоха «голубых сказок» (contes bleus) более не существует («La Vie»), понимать как выражение разочарования в романтизме, то логично предположить, что ему предшествовало очарование, которое у поэтов проявляется непосредственно в творчестве, в наличии выработанных как «собственное неповторимое слово» (а не имитированных) текстов. Если же созданное поэтом отзывается произведениями других авторов (в случае с Арвером это вынужден признать даже наиболее сочувствующий ему Т. Де Банвиль), то речь может идти лишь о моде, явлении по природе своей внешнем воспринимающему: моду перенимают, меняют на следующую, не оставляя следа от предыдущей и нисколько не жертвуя оригинальным строем личности. Если бы мода требовала индивидуального воссоздания в каждом, кто к ней примкнул, у неё не было бы шансов состояться, ибо мода ещё и деиндивидуализирует своих адептов – в противном случае она не существует как нечто цельное. (Романтическая культура, с её преклонением перед неповторимостью, не случайно создала своеобразное противоядие моде – феномен дендизма).
второстепенных актёров за кружкой пива и игрой в бильярд, добившийся некоторой литературной известности благодаря пьесам в жанре водевиля (то есть в жанре, заметим, почти постыдном для романтика), Арвер мало похож на главного героя своей посмертной биографической легенды – участника «великой …поэтической войны 1830 года» («la grande guerre… poétique de 1830»), одного из тех, кто в борьбе «растратил свою жизнь, свою кровь, свою отвагу, сотворил чудеса (des prodiges) и, однако, умер в безвестности» (Т. де Банвиль). [1, I].
По фактически проявленным качествам своего таланта Ф. Арвер мог иметь успех в поэзии (и прозе) нравоописательной, дидактической, в ролевой лирике, представляющей персонажей, ведущих обыденную жизнь. Возможно, по направлению к этой области литературы он и двигался непрямым путём – через водевильно-комедийную драматургию. Однако настоящая направленность дарования поэта оказалась неинтересна ни современникам, ни потомкам, однозначно зачислившим Арвера в романтики, а статус романтического поэта, учитывая культ искусства и художника в романтизме, обязывает к незаурядной биографии, о разыгрывании которой Арвер при жизни не позаботился.
«слова поэта суть его дела», а в стихах Ф. Арвера есть один мотив, позволяющий базировать на нём если не реальную, то хотя бы поэтическую биографию романтика, – мотив несчастливой любви. Невозможно установить, идёт ли речь об одной страсти или о нескольких. В стихотворении «La ressemblance» (1830) [1, 113-114] поэт признаётся женщине, что любит не её, а другую, любимую им когда-то, очень похожую на его собеседницу голосом, улыбкой, взглядом (сюжет, напоминающий лермонтовское «Нет, не тебя так пылко я люблю»). В «La Vie» упоминается умершая возлюбленная, не вынесшая жизни, которая «так печальна» (si triste). Ситуация несостоявшейся любви обыгрывается в «Première Passion».
Исключительное значение, которое придавали романтики любовному чувству и его изображению [6, 193-271], «обрекает» арверовский сонет, воплотивший в себе указанный мотив наиболее жизнеподобно и для многих мелодраматически впечатляюще, на роль романтического оправдания арверовской жизни, прошедшей, несмотря на некоторую дань богемному времяпровождению, в основном по-обывательски обыкновенно и закончившейся страдальчески, но совсем не эффектно (Ф. Арвера свела в постель, а потом и в могилу неизлечимая болезнь спинного мозга).
«Сонета Арвера»: роль несчастного влюблённого возводится уже первой строкой до романтического жизненного «амплуа» души таинственной, непонятой и потому неоценённой, непризнанной – âme méconnue: «Mon âme a son secret, ma vie a son mystère…». Разумеется, так видеть текст можно лишь при большом желании воспринимать автора исключительно как романтика. В отсутствие деталей действительной любовной истории поэта (даже прототип героини сонета не установлен хотя бы гадательно) расплывчатая поэтическая фактология легко встраивается в биографическую легенду, отвечающую представлениям романтиков о «судьбе художника».
Так «Sonnet. Imité d’italien», скромное стихотворение для альбомов и гостиных, стало в атмосфере романтического мифотворчества почти эмблемой жизни и поэзии Ф. Арвера. Эмблемой, заслонившей реального поэта.
Примечания:
ésies/ Félix Arvers; avec une introduction de Théodore de Banville. – P.: A. Cinqualbre, 1878. (La première édition: P.: Fournier, 1833).
élix Arvers. – Reims: F. Michaud; P.: P. Rouquette, 1886.
3. Asselineau Ch. Mélanges tirés d’une petite bibliothèque romantique.– P.: R. Pincebourde, 1866.
ès C. Le movement poétique français de 1867 à 1900: rapport à M. le minister de l’Instruction publique et des beaux-arts… suivi d’un Dictionnaire bibliographique et critique et d’une nomenclature chronologique de la plupart des poètes français du XIX siècle. – P.: E. Fasquelle, 1903.
5. Audebrand Ph. Petits mémoires du XIX siècle. – P.: C. Lévy, 1892.
’étude historique et sociale, d’après des documents inédits. – P.: H. Champion, 1910.
Опубликовано: Всемирная литература в контексте культуры: сб. научных трудов по итогам XXII Пуришевских чтений. – М.: МПГУ, 2010. – С. 76–82.
В. И. Пинковский