Тирания Райана
8 марта 1792 года умер Пьер Антуан Жубер — первый наставник Анри, «угрюмый педант-монтаньяр», который давал ему уроки латыни. Мальчик угодил в руки к новому наставнику — аббату Жану Франсуа Райану (1756–1840), который незадолго до этого закончил обучение другого мальчика, Казимира Перье — будущего министра Июльской монархии. Аббат «был уроженцем деревушки в Провансе. Это был маленький, худой, весь зажатый человечек с зеленоватым цветом лица, лживым взглядом и отвратительной улыбкой». В довершение ко всему этот холодный и непреклонный иезуит оказался страстным любителем апельсиновых деревьев и канареек — он поместил зловонную клетку с птицами в темной и сырой комнате ребенка, в двух шагах от его кровати. Однажды дедушка возмутился тем, что аббат преподает ребенку Птолемееву систему мироздания, утвержденную церковью, притом что она совершенно ошибочна, — и тогда Анри сделал вывод, что аббат «из лицемерия, или по роду своего образования, или по долгу священнослужителя был заклятым врагом всякой логики и здравого смысла». Его отвращение к этому суровому человеку и ко всему, что тот преподавал, еще более возросло. Мальчик нехотя переводил Вергилия — он считал, что красота его стиха сильно преувеличена наставником; с радостью хитрил, когда обнаружил переводы этого поэта в библиотеке отца; изучал «Современную географию» аббата Лакруа — и умирал от скуки. Он начал ожесточаться: «Я становился все более мрачным, злым, несчастным. Я ненавидел всех, и особенно — тетку Серафи». Любой пустяк стал оборачиваться в семье жуткими сценами. У мальчика даже зародился план побега. Храбрости ему было не занимать — но где взять деньги?..
Только любимый дедушка, двоюродная бабушка Элизабет и дядя Ромен Ганьон пользовались расположением Анри. Дедушка оказывал немалое влияние на образование внука — он формировал и совершенствовал его ум. Он разговаривал с мальчиком на самые разные темы без всякого превосходства — чаще всего в своем кабинете, где над всем царил бюст Вольтера. Бабушка Элизабет воспитывала душу ребенка: «…ей я обязан ужасающими вывертами благородства в старинном испанском духе, в которые я впадал в течение первых тридцати лет моей жизни…» Страстная поклонница Корнеля, бабушка обожала рыцарские поступки, вообще все героическое; когда она восторгалась чем-либо, то обязательно восклицала: «Это прекрасно, как „Сид“!» Что до дяди Ромена, то он был полной противоположностью старшему поколению: читал только любовные романы и открыто позволял содержать себя своим любовницам. Именно этому донжуану, озабоченному исключительно своим туалетом, был обязан ребенок открытием для себя театра. Вполне вероятно, что именно ему Анри будет впоследствии пытаться подражать и в любовных победах.
«Г-н Райан, наподобие какой-нибудь сегодняшней министерской газеты, мог говорить с нами только об опасностях свободы. Стоило ему увидеть купающегося ребенка — и он тут же предсказывал, что тот утонет. Он угодливо воспитывал из нас трусов — и ему это прекрасно удалось: я так никогда и не научился плавать». Будучи объектом неусыпного наблюдения, Анри не имел права выходить из дома и общаться с другими детьми. Прогулки запрещались, приглашения отклонялись. Вид детей — таких же, как он, — свободно бегающих по площади Гренет, — был для него сущей пыткой: уже через много лет, в 1835 году, он выскажет сожаление, что ему не удалось в детстве поиграть в шары. Единственными компаньонами игр ему были назначены сестры. Младшую он терпеть не мог — и недрогнувшей рукой изображал графитом на штукатурке дома карикатуры на эту «доносчицу». Он живет в изоляции и дружит по-настоящему только с Марион — кухаркой, которая всегда прямо говорила, что думает, — и еще с Ламбером, дедушкиным лакеем. «Я страдал, хотя и не видел истинных причин этого. И все же отмечу справедливости ради: надо было видеть этих надутых от гордости буржуа, которые были озабочены лишь тем, чтобы дать их единственному сыну аристократическое воспитание».
— воспитывать детей в страхе и уважении, а не в стремлении к свободе. Выходы были позволены мальчику только по четвергам — в семейное поместье Фюроньер; там же он проводил свои «древнеримские феерии» — август и сентябрь. Поместье состояло из хозяйского дома, служб, прекрасной липовой аллеи и обширных участков земли. С одной стороны, эти обязательные посещения тяготили его: здесь он вынужден был выслушивать сельскохозяйственные прожекты отца, до которых ему не было никакого дела; но, с другой стороны, он вскоре обнаружил здесь и серьезное преимущество: великолепный застекленный книжный шкаф вишневого дерева, нередко закрытый на ключ. В нем было много книг, и особенно тех, что считались «опасными», — они находились на самой верхней полке. Мальчик рылся в сорокатомном издании Вольтера: «Я брал два из них и раздвигал немного остальные, чтобы их отсутствие не было заметно». Здесь же он нашел перевод «Дон Кихота» с картинками, над которыми смеялся до слез, а также Мольера, из которого понял только «Скупого». Отец несколько раз грозился забрать у него роман Сервантеса, так что он вынужден был читать украдкой; дедушка же, с которым он поделился своим восторгом, был очень доволен. Он дал мальчику, втайне от всех, «Неистового Роланда» Ариосто. Это стало для впечатлительного ребенка открытием: «Ариосто сформировал мой характер; я безумно влюбился в Брадаманту — я представлял ее себе крупной девицей лет двадцати четырех с прелестями ослепительной белизны». Анри Ганьон, презиравший современную литературу в духе Мармонтеля, постепенно прививал мальчику любовь к Горацию, Софоклу, Еврипиду и «изящной литературе». Полный контраст вкусам отца — тот был погружен в чтение Бурдалу, Масийона и «Библии Саси» в двадцати двух томах! И все же к любимцу дедушки — Вольтеру — ребенок пока оставался равнодушен: он находил его слишком ребячливым.
— они значительно ухудшились. Все началось со свержения Людовика XVI — вся семья следила за судебным процессом над ним «как если бы он был им близким другом или родственником». Мальчик же жаждал казни «предателя» и с нетерпением ожидал вердикта. Голосование было формальным: непримиримые монтаньяры значительно перевешивали умеренных жирондистов, и 21 января монарх взошел на эшафот. Юный Анри был в восторге от того, что он считал великим актом национальной справедливости, и злорадствовал: «Я испытал тогда один из живейших моментов радости в моей жизни».
Ровно через три месяца в Гренобле появились народные представители Жан Батист Андре Амар и Жан Франсуа Мари Мерлино — депутаты Конвента от Изера и Эн. Уже 26 апреля они опубликовали два списка «подозрительных», то есть лиц, нелояльно настроенных к Новому Режиму — революционному. Первый список включал в себя «особо подозрительных» — в нем оказался Шерубен Бейль; во втором списке — «просто подозрительные» — фигурировал доктор Ганьон. В пику всем своим, которые были поражены как громом всем происходящим, Анри привел обезоруживающий своей рассудочностью довод: «Но, сказал я своему отцу, Амар поместил тебя в список „особо подозрительных“, потому что ты не любишь Республику. Так это же очевидно, что ты ее не любишь». Семейство в полном составе впало в ярость. В ответ Анри потерял всякую сдержанность: если отец открыто кичится тем, что презирает новый порядок, — так по какому праву они так реагируют? 17 ноября Клод Сантерр, внучатый племянник доктора Ганьона, начальник почтовой службы в Лионе, был казнен на гильотине. Анри, как убежденный республиканец, не разделил всеобщего родственного возмущения.
которым подвергся отец, ни в малой степени не изменили отношения мальчика к нему: «…Я ненавидел аббата, я ненавидел отца — источник власти надо мной аббата, — и еще больше я ненавидел религию, от имени которой они меня тиранили». Не преувеличивал ли Анри черноту души ужасного аббата? Его высказывания могут теперь показаться нам преувеличенными — они, главным образом, свидетельствуют о болезненной чувствительности мальчика, лишенного любви; тем не менее факт налицо: эти нравственные стигматы он будет носить в себе до конца жизни.
В августе 1794 года был выдан мандат на арест аббата Райана: непокорный кюре отказался принести присягу Конституции, — и это освободило наконец ребенка от тягостного наставничества. Нужно ли было вступаться за него? Священник пустился в бега — таким образом, вопрос счастливо разрешился сам собой.