Русская кампания
Бейль прибыл дилижансом во французскую столицу 27 ноября 1811 года. Он пишет Полине: «Представь себе гостя на великолепном балу, где все женщины изысканно одеты; огонь наслаждения сверкает в их глазах, они украдкой бросают нежные взгляды на своих любовников. Украшение прекрасного зала дышит величием и сладострастием; от тысяч свечей льется свет, подобный небесному; пленительный запах довершает ваш восторг. И вот этот счастливый человек, с его чувствительной душой, вынужден покинуть это блаженное место — он оказался вдруг в дождливой ночи, в тумане и грязи; споткнувшись три-четыре раза, он свалился в навозную яму. Таковы краткие впечатления от моего возвращения из Италии».
Конечно, Пьер Дарю не ждал его с распростертыми объятиями — его двери закрыты для Анри, но беглец нисколько не в обиде на кузена. Он записал в своем «Журнале»: «Надо признать, что этот превосходный человек совершенно прав». Его тайный побег произвел дурное впечатление, и он сам понимает, что зашел слишком далеко.
Жизнь Анри вернулась в привычную колею: провинившийся чиновник возвратился к своим обязанностям аудитора и инспектора Главного интендантства Императорского дома, а неверный любовник возобновил свою связь с Анжелиной Берейтер — всего этого ему хватило, чтобы занять себя на первое время. Его дневной распорядок, как и прежде, заполнен до отказа, тем более что его новый начальник Жан Батист Номпер де Шампани, герцог Кадорский, не может ни минуты обойтись без него. Но вскоре повседневная рутина начинает его раздражать. Любовь к Анжелине тоже тускнеет. Перед отъездом в Италию он обещал ей стать более здравомыслящим — и, как видно, сдержал свое слово вполне.
— туда переехало семейство Дарю. Пьер встретил его с непроницаемым выражением лица. Пройдет еще немало времени, прежде чем он обратится сам — да еще с улыбкой — к своему неисправимому кузену.
4 декабря Анри принялся за написание «Истории итальянской живописи» — для этого он набрал книг в Имперской библиотеке, что на улице Ришелье. Кроме этого, он развивает активную деятельность, чтобы продвинуть дело с баронским титулом, в котором он столь заинтересован. Не изменяет он и своему привычному образу жизни с любовницей, хотя в нем уже наметилась некоторая усталость: «Мы по-прежнему вместе с Анжелиной, и она все так же развлекает меня хорошей музыкой. Но любовь вроде болезни, которая настигает двух человек одновременно, — и тому, кто выздоровел первым, становится чертовски скучно с другим». Он просит отправить его куда-нибудь со служебной миссией. Будучи подписчиком «Имперской газеты», он осведомлен о том, что русский царь Александр I вовсю начищает ружья и что столкновение с ним неизбежно. Великая армия стоит наготове уже с лета 1811 года.
8 апреля 1812 года Наполеон получил ультиматум от русского монарха, что было равносильно объявлению войны. Находящиеся на постое в Германии французские войска приходят в движение. 9 мая 1812 года император покинул Сен-Клу. 16 мая он уже в Дрездене. 29 мая он лично принял командование Великой армией. Франция официально объявила войну России 21 июня 1812 года. Эта кампания должна была утвердить имперское господство в Европе — или же ускорить падение Империи. Спустя три дня семисоттысячная армия Наполеона перешла Неман. Не встретив сопротивления на своем пути, 28 июня Наполеон вошел в Вильно.
За три дня до этого исторического момента, 25 июня, Шерубен передал во владение сыну недавно построенный дом в Гренобле — на углу улицы Бон и площади Гренет; теперь Анри нужно было только заплатить ежегодный налог на собственность. Но у него уже не было времени, чтобы порадоваться этому внезапному удачному повороту судьбы: его жажда бурной деятельности неожиданно нашла удовлетворение — начиналась большая война. Пьер Дарю, находившийся уже в Литве, писал своему брату Марсиалю: «Моя жена предприняла небольшое путешествие в Гавр, чтобы немного развлечь свою мать в ее печалях. Она возвращается, а сопровождал ее в поездке Бейль. Я написал ему, в соответствии с его желанием, чтобы он прибыл сюда».
Итак, 23 июля 1812 года аудитор Бейль пустился в путь — он направляется в Вильно в качестве императорского курьера, так как это входит в его должностные обязанности. Но прежде он не преминул попросить денег у своего отца: помимо необходимости купить лошадей на берегу Немана он еще должен был рассчитаться со своим портным, которому «чудовищно задолжал 2010 франков». Шерубен дал все, что мог. Но сыну этого было недостаточно: «Мой отец прислал мне 2000 франков. Он думает, что это много, а на самом деле это ничто. Другие отцы дают 3–4 тысячи франков своим сыновьям на это путешествие». Анри недоволен, но уезжает с легким сердцем: его любовь к Александрине окончательно угасла «by the sight of the mediocrity of the object» («из-за посредственности объекта любви»).
«Государыня удостоила меня несколькими минутами разговора: о предстоящей дороге, о длительности путешествия и т. п. и т. д. Выйдя от ее величества, я зашел к его величеству королю Рима, но он спал, и мадам графиня де Монтескью сказала мне, что его нельзя увидеть раньше трех часов, то есть мне нужно было подождать два часа. Это было обременительно — в парадном мундире и в кружевах. К счастью, я вспомнил, что моя должность инспектора дает мне некоторые привилегии при дворе. Я назвал себя — и мне открыли комнату, которая на тот момент пустовала». Так, в ожидании пробуждения царственного младенца, Анри провел свои последние мирные часы посреди чудесной зелени дворца.
Его путешествие не обещало быть мирным. Накануне главный канцлер Камбасерес пожелал ему быть более удачливым, чем один из его коллег, — тот сумел добраться до места своего назначения только за 28 суток. Бейлю пришлось путешествовать «в маленькой хрупкой венской коляске, заваленной кучей свертков». Он вез два огромных портфеля, 50 пакетов для передачи лично в руки, и среди них — письмо императрицы Марии-Луизы ее супругу императору.
В середине августа Анри присоединился к Пьеру Дарю и тут же нашел повод его осудить — на сей раз за нечувствительность к сентиментальным красотам, встречавшимся им по дороге, ведь самого Анри они весьма вдохновляли — пока. Затем он располагается на постой в 60 километрах от Москвы. Впрочем, начиная уже с Вильно, он отмечает, в каком бедственном состоянии находится Великая армия. Настроение у него меняется, он становится ворчливым: «Я стою озлобленный под высохшей березой в небольшом лесочке, полном пыли, прошлогодних листьев, сухих веток и муравьев. Девять часов мы передвигались в пыли, без воды; еще и книг нет…» У него нет сменного белья, и общаться ему приходится только с глупцами — «полное несчастье». В довершение его ожесточения мамелюки устроили себе отхожее место всего шагах в тридцати от того места, где он расположился на отдых. Да, он явно знавал лучшие дни! Лишь однажды вечером ему удалось отвести душу в компании Луи де Барраля, с которым он смог поговорить об Анжеле Пьетрагруа. И еще Анри замечает, как он сам постарел: «Как меняется человек! Жажда видеть новое совсем во мне угасла. С тех пор как я узнал Милан и Италию, все, что я вижу, отталкивает меня своей грубостью. <…> В этом океане варварства ничто не вызывает отклика в моей душе! Все грубое, грязное, зловонное — и физически, и морально». И хотя только от него самого зависело проявить больше интереса к окружающему — он не испытывал к этому ни малейшего желания.
Пожар Смоленска, покинутого жителями, немного вывел его из тоскливого состояния: «Это было захватывающее зрелище. Хотя было уже семь часов и можно было остаться без ужина (а ужин — редкость в таких обстоятельствах) и несмотря на ядра, которыми русские забрасывали французские части на берегу Борисфена (Днепра), мы выбежали за ворота, рядом с которыми находилась красивая часовня. В ней только что разорвалось ядро, и там еще все дымилось. Мы храбро пробежали шагов двадцать, затем перебрались через реку по мосту, который был наведен в спешке генералом Кирженером. Мы добежали до самого края пожара и увидели там множество собак и несколько коз, спасавшихся из полыхавшего города». Такое яркое зрелище, бесспорно, стоило риска оказаться без ужина и получить выговор от начальства.
7 сентября русская и французская армия сошлись под Бородином у Москвы-реки. Под непрестанный гром артиллерии шла ожесточеннейшая битва. Вот, наконец, уцелевшие с обеих сторон покинули поле боя, напоминавшее Апокалипсис, — бесчисленные трупы были изуродованы страшными ранами. Император потерял убитыми 25 тысяч человек (по данным российских историков, 58 тысяч. — Прим. пер.) и 47 генералов, но, хоть и такой ценой, дорога на Москву была французам открыта.
Раздуваемые северным ветром, они полыхали пять дней. Жара становилась невыносимой, в окнах лопались стекла — в помещениях находиться было невозможно. Бейль записал, что пожар «заполнял воздух красноватым едким дымом на очень большую высоту». Вынужденный спасаться от пожара, как и все прочие, он все же уступил порыву, на который, вероятно, был способен только он: «Прежде чем покинуть дом, я стащил оттуда томик Вольтера под названием „Фацеции“».
Многие другие рядом с ним были озабочены отнюдь не приобретением роскошных изданий в переплете из красного сафьяна — мародеры потрошили дома, в надежде разжиться вином и едой, иногда — дамасскими скатертями, которые вполне могли пригодиться как простыни. Вскоре слуги Бейля были совершенно пьяны, как и слуги всех других чиновников — его коллег. Пламя с чудовищной быстротой отвоевывало у французов жизненное пространство. Огромные горящие головни заваливали улицы лохматыми клочьями огня; пожар переметывался из квартала в квартал, и вскоре вся столица была охвачена пламенем — так московский генерал-губернатор граф Федор Васильевич Ростопчин успешно осуществлял тактику выжженной земли.
«Мы покинули город, освещенный самым величественным пожаром в мире, — он напоминал огромную пирамиду, которая, словно огненная молитва, шла от земли и восходила к небу. И над этим высоко в небе висела яркая луна. Это было великое зрелище, но его надо было бы созерцать одному. Вот печальное обстоятельство, которое отравило мне всю русскую кампанию: я вынужден был проделать ее с людьми, которые были способны сделать Колизей маленьким, а Неаполитанское море — мелким».
Вдали от горящего города Анри плотно поужинал сырой рыбой, фигами и белым вином, а затем почувствовал себя плохо. Тот день стал одним из «самых тоскливых и тяжелых» в его жизни.
Великая армия, которая до этого прошла победным маршем через всю Европу, была не в состоянии двигаться дальше. И у Империи не было больше на это средств. Солдаты укрывались среди пожарищ в хибарах, сооруженных из обгорелых досок, и грабили все, что можно было, чтобы как-то улучшить свой рацион: ведь обычное их пропитание состояло теперь из мутной похлебки и кусков конины — порой еще кровоточащих. Дисциплина в войске неуклонно падала.
— летней резиденции русских царей. Посланца от царя Александра I почему-то все не было.
Интендант Бейль испытывал крайнюю усталость. К нему вернулась лихорадка, к тому же он страдал от ужасной зубной боли. И все же посреди московского бытия он вдруг сделал для себя важное открытие: «Я думаю, что моя любовь к музыке Чимарозы объясняется тем, что она рождает во мне чувства, которые я сам хотел бы заронить в ком-то однажды. Эта смесь легкости и нежности в „Тайном браке“ совершенно мне созвучна». Будущий литератор явно перестал утруждать себя мудреными теориями. Впрочем, пробыв восемь дней в одиночестве, он решил вновь взяться за своего «Летелье».
6 октября новый генеральный интендант Великой армии генерал Матье Дюма поручает Анри Бейлю общий надзор за резервными припасами и учетом реквизиций — это функции чрезвычайной важности. Бейль был поставлен во главе всех интендантов Смоленска и отбыл туда 16 октября, сопровождая обоз с полутора тысячами раненых и конвоем из трех сотен солдат. Три дня спустя был получен приказ об отступлении за пределы России: отступать было гораздо разумнее, нежели оставаться зимовать.
7 ноября, на 48 часов опередив французскую армию, Бейль наконец прибыл в Смоленск (по пути их обоз выдержал две атаки казаков). В городе не оставалось ровным счетом ничего. Тогда он направляется в Вильно. В письме сестре Анри сообщает: «Я потерял все, я имею лишь то, что на мне. Лучше всего то, что я здесь сильно похудел. Я имел много физических трудностей — и никакого морального удовлетворения. Но все забыто, и я готов вновь служить Его Величеству».
В армии царила всеобщая усталость, а холод становился нестерпимым. Анри постоянно следует за Пьером Дарю. Похоже, он был одним из тех немногих, кто в этой тяжелейшей ситуации не пал духом. Вынужденная возвращаться по той дороге, по которой пришла, некогда победоносная Великая армия превратилась в орды голодных оборванцев. Марши на большие расстояния изнуряли, пропитание становилось неразрешимой проблемой. Впереди была река Березина — последнее страшное испытание для отступающих.
вечером накануне подхода французской армии к переправе. Русская армия успела разрушить в Борисове единственный мост через реку, и в ночь на 26 ноября понтонные бригады французов в спешке навели два моста. 27 ноября войска начали переправу. На следующий день завязался ожесточенный бой. Один из мостов был разбит — и это стало началом катастрофы. Солдаты генерала Эбле восстанавливали его, стоя по грудь в ледяной воде.
— а это были тысячи раненых — оказались брошенными на произвол судьбы на том берегу. Русская кампания обернулась бедствием. Анри Бейля спасло его чутье: если бы не оно, он вряд ли остался бы жив.
30 декабря он выехал в деревянных санях из Кёнигсберга в Данциг. «Я видел, что он горел нетерпением уехать отсюда, — ему здесь было страшно», — писал о нем в письме Пьер Дарю. Незадолго до этого было получено известие о гибели Гаэтана Ганьона — сына дяди Ромена. Молодой человек и еще 20 тысяч таких, как он, были брошены по дороге из Вильно в Ковно под предлогом того, что у них обморожены ноги и они не могут идти в строю. Людские потери доходили до четырехсот тысяч, включая попавших в плен. Пьер Дарю написал Ромену Ганьону: «Родители должны винить только себя в том, что отправили его туда, несмотря на мое нежелание. Я не хотел брать его из Парижа — тогда его направили ко мне прямо в Москву».
Пробыв некоторое время в Берлине, Анри вернулся в Париж 31 января 1813 года; проездом он побывал в Брунсвике, Касселе и Франкфурте. Ужасы войны остались позади. Полным ходом шла ломка Империи.
Анри исполнилось 30 лет, и теперь это был уже совсем другой человек. Еще из Смоленска он писал Феликсу Фору: «Стоило покинуть Париж ради такого предприятия: здесь я столько всего увидел и перечувствовал, сколько литератор, сидящий в своем кабинете, не узнал бы и за тысячу лет».