Аудитор Государственного совета
В Париже Анри сразу снял комнату в отеле «Эспань», что на улице Коломбье, — «подальше от Пале-Рояля с его помпезностью». Вскоре он узнал, что Пьер Дарю предпринимает шаги для предоставления ему места аудитора в Государственном совете. Такой «кульбит» со стороны родственника был для него полной неожиданностью. Однако в соответствии с имперским указом от 28 декабря 1809 года для получения этой должности необходимо располагать личным состоянием. У него вошло в привычку по всем финансовым вопросам сразу обращаться к своему семейству. Шерубен к этому времени уже занимал должность помощника мэра в Гренобле; он уступил настояниям сына и согласился назначить ему ежегодную ренту в 6 тысяч франков, что и было скреплено соответствующим актом 12 февраля 1810 года. Дедушка Анри Ганьон взял на себя переговоры с Пьером Дарю: «Вы изъявили доброе намерение представить Бейля герцогу-канцлеру. Вы завершите это доброе дело, если ему будет предоставлено это достойное место, преимущества которого я понял сразу, как только эти должности были учреждены. Оно было бы еще более благоприятным для моего внука, если бы он мог работать под Вашим началом. Это самое горячее мое желание, так же как и моего внука. Его карьера уже значительно продвинулась бы, если бы он всегда следовал Вашим указаниям, однако у него еще все впереди, если он станет аудитором и будет работать рядом с Вами — исполняя при Вас любые обязанности». Родные Анри всегда принимали близко к сердцу его проблемы и старались подставить свое плечо, чтобы избавить от неблагодарной роли просителя.
Эти общие старания дают Анри вполне обоснованную надежду на благоприятный исход дела, и в ожидании своего назначения он славно проводит время в Париже. «Я не сожалею о той жизни, которую вел последние четыре года. Если бы я тогда стал аудитором, то сегодня был бы уже префектом, но тогда не повидал бы Берлин, Брунсвик и Вену, никогда не узнал бы Вильгельмину, Шарлотту и Бабет. Казалось бы, слишком много имен и названий — но какая разница, срываешь ли ты плоды счастья с однолетнего растения или с векового дуба?» Он вполне отдает себе отчет в своих подлинных чувствах: «Мне не столько хочется быть аудитором, сколько приводит в ужас мысль о том, чтобы продолжать исполнять тягостные обязанности военного комиссара».
Чтобы не испытывать собственное терпение, Анри часто ездит из Парижа в Планси-сюр-Об и обратно: там живет Луи Крозе, которого он теперь всегда находит «грустным, как ночной колпак». Записной театрал, он вновь присутствовал на «Женитьбе Фигаро», в которой мадемуазель Марс «была еще божественнее, чем всегда». Он читает «Сродство душ» Гёте: «…это роман писателя большого таланта, но его можно было написать гораздо трогательнее». Он фланирует по бульварам, завтракает в кафе «Шартр», обедает в «Фрер-Провансо» и не упускает ни единой возможности посетить графиню Дарю.
«Этот случай настроил меня на иной лад — я решил серьезно изучить историю Революции». Однако этот «исторический вывих» Анри не двинется дальше замысла: история не его стезя.
Посреди такого блаженного спокойствия его и настиг приказ из Военного министерства, в котором ему предлагалось избрать себе место новой службы. Незадачливый помощник военных комиссаров избирает Лион, но старается как можно дальше отодвинуть момент отправки к месту назначения: ему кажется, что он наконец обрел «привычный разумный образ жизни, который является залогом счастья». Другими словами, он свободен от страсти и хорошо устроился в своем парижском одиночестве.
Привычно наблюдая столичные нравы и характеры, Анри отмечает, что столица стала менее оживленной, чем была прежде, до его отъезда, и что на всех лицах читается тревога. Ему не приходит в голову, однако, отнести эти перепады общественного настроения на счет имперской политики. По его мнению, только мелочность мышления — «тайный, но действенный враг остроумия» — придает излишнюю серьезность разговорам. С самого начала его возвращения в Париж посещение салонов вызывало в нем лишь чувство неудовлетворенности. Например, в присутствии дам Ружье де ла Бержери — «тонких в обращении, но умственно пустых» — он ощущает лишь «огромное количество скуки в чистом ее виде»: из-за церемонности обращения собеседники в этом салоне не разговаривают, а словно чувствуют себя «приговоренными к поддержанию разговора».
Вдруг оказалось, что Франция опять перестала его удовлетворять: «…B Германии было интересно; в Италии мы жили по законам нежных страстей, которые увлекали нас за собой». Есть ли смысл в этих скучных парижских визитах к равнодушным людям? Анри испытывает облегчение лишь в присутствии Александрины Дарю — она по-прежнему занимает все его мысли и чувства. Он мечтает стать ее интимным другом, полагая, что он «единственный любовник, которого она может иметь, не вызывая подозрений». Он создает оригинальные умозрительные построения: «…Мне казалось, что я видел десятки проявлений любви, но наши встречи наедине своей прохладностью убивают все. Если бы мы чаще встречались, то сумели бы объясниться друг другу в любви». В свои 27 лет Анри утешает себя как неопытный юнец. Его романтичная натура по-прежнему преобладает над разумом.
Он упорно занимает себя разными видами деятельности — вторая половина дня у него всегда в делах, но и не без удовольствий: чашечка кофе в кафе «Харди» или «Фуа», читальный кабинет в Пале-Рояле, прогулки, театр, визиты… Как принято было говорить, ранее полуночи он никогда не бывает у себя. И день за днем он занят расшифровкой оттенков настроения графини Дарю, вкладывая в это занятие одержимость энтомолога. Так, сегодня он различает в ней нежный интерес к себе; завтра находит в ней лишь проявления дружбы. Ему кажется, что ее взгляд оживляется в его присутствии; вот ее щеки покрываются нежным румянцем, что свидетельствует о скрываемом чувстве… Ему чудится, что она ищет случая взять его за руку… Он теряется в самых невероятных предположениях… 1 июня он приобрел модный кабриолет и печати со своими инициалами — он уверен, что теперь-то обладает подлинным достоинством, которое непременно должно внушать уважение всем, — и не удержался, чтобы не продемонстрировать все это перед кузеном Марсиалем.
«Уведомляю Вас, месье, что мною решено направить Вас в 19-й военный дивизион для выполнения Ваших обязанностей под началом г-на Шарма, распорядительного комиссара 19-го дивизиона, — в соответствии с настоящими и будущими законами и правилами. Я предписываю Вам отправиться в Лион, к месту Вашего назначения, где г-н Шарма представит Вас и даст Вам инструкции по выполнению Вами должностных обязанностей. Настоящее письмо, о получении которого Вы мне сообщите, будет служить Вам официальным документом». Теперь Анри уже трудно уклоняться от военной службы. Он старается заручиться поддержкой Пьера Дарю, чтобы избежать этого «наряда», но тот не желает обращаться с просьбами и быть обязанным чиновнику-графу, к которому не питает никакого уважения. Ответ кузена Пьера был категоричен: «Выпутывайтесь сами из этой ерунды».
Рискуя вызвать гнев своего начальства, Анри взял на себя ответственность за неподчинение. Лион и распорядительный комиссар господин Шарма обойдутся без него. Он расслабляется в минеральной воде бань Альбер, отдыхает и с аппетитом ест на пикнике в Эрменонвиле; в театре засыпает на «Мизантропе» и развлекается пустячной, но хорошо написанной пьеской Флери, наслаждается «Свадьбой Фигаро»; поднимается на Вандомскую колонну — «единственное действительно прекрасное сооружение в городе, которое уже завершено». В его литературных вкусах произошли некоторые изменения. Так, он охладел к Корнелю и Расину: «…На каждом шагу я нахожу у них ошибки». То же и с Жаном Жаком Руссо: «…Если бы он сумел удержаться от своей несчастной педантичности, то мог бы стать Моцартом французского языка, но имел бы гораздо большее влияние на людские сердца, чем Моцарт». Он с восторгом открывает для себя Тассо: теперь тот занимает место рядом с самыми любимыми его авторами.
Чувства удовольствия и хандры поочередно сменяются в нем — от последней он избавляется лишь посредством сильной физической усталости или усиленных умственных занятий. На него периодически находят приступы ностальгии — его сердце «слишком полно воспоминаний об островах Борромео». Его распорядок дня почти всегда один и тот же: «…Утром читаю какую-нибудь книгу чувствительного содержания; к трем часам дня — несколько обязательных визитов; затем обед — спокойный, дорогой и с удовольствием; вечер — с любезными или любимыми женщинами; бегу как от огня от мужских разговоров, от тщеславия и горечи этой жизни. Это плавное течение жизни нарушается три-четыре раза в неделю некоторыми визитами. Если вечером я не послушаю какую-нибудь хорошую оперу-буфф — для промывания души, — то презрение к людям, которым я наношу визиты, иногда вызывает во мне тоску, и тогда я глубоко задумываюсь над человеческой природой. Когда же я пишу, мой ум занят тем, чтобы как можно точнее выразить мысль, и это не оставляет мне возможности страдать из-за уродства описываемого образца».
10 июня он присутствовал в Отель-де-Виле на торжестве по случаю брака Наполеона с Марией-Луизой Австрийской — «празднике, ничего не давшем для души». Благодаря графине Дарю, он был допущен в тронный зал: «Людей было немного, и почти все — с лентами орденов всех стран мира, за исключением ордена Подвязки, я думаю. У меня было время рассмотреть всех этих персон: разные степени ничтожества и достоинства, разные виды высокомерия». Его раздражает педантичная тяжеловесность Камбасереса; он находит, что у начальника охраны вид пустой и глупый. И все же через две недели опять присутствует на официальной церемонии — праздновании в честь императорской гвардии в Военной школе — и на сей раз жалуется, что зал был «набит битком проклятыми буржуа, чьи рассуждения было невыносимо слышать».
3 июля Анри вновь принимается за своего «Летелье». Есть и еще один прожект: будучи сам ценителем искусств, он сетует на то, что познания его современников в искусствах содержат много белых пятен, и предполагает написать небольшой том, содержащий жизнеописания художников, музыкантов, литераторов, которых, по его мнению, знать необходимо каждому. Он с головой уходит в эту работу. Единственное, чего не хватает ему для полного довольства жизнью, — это любовницы, с которой он мог бы приятно завершать свои вечера. Что может быть лучше, чем обсуждать свои честолюбивые замыслы с тонко чувствующей молодой женщиной?
«С моим образом жизни и моей благопристойностью, к тому же подчеркнутой наличием кабриолета, коляски, лошадей и прочего добра, я мог бы легко завести любовницу-простушку, но лень мешает мне предпринять нужные для этого усилия. Чтобы я мог получать удовольствие от общения с женщиной, ничто не должно рассеивать те иллюзии, которые я себе создал на ее счет. При первой же пошлой мысли, которую я обнаружу в моей гризетке, — я, с моим характером, велю ей надеть платье и уходить — чтобы глаза мои ее больше не видели».
Что бы он ни говорил, а расходов у него и без любовницы слишком много. Чего стоят только его книги и внушительный гардероб! В нынешнем его положении предпочтительнее продолжать фантазировать на тему маловероятной любовной связи с Александриной Дарю — хотя она «не понимает музыки» и «чертовски мало романтичности и меланхолии в ее сердце». Но все эти критические замечания не умеряют его вздохов в ее адрес; он снова сопровождает ее — на сей раз в придворный театр в Сен-Клу.
6 июля Анри Бейль вместе с огромной толпой присутствовал на церемонии в церкви Инвалидов, где покоились останки маршала Ланна, герцога Монтебелло. Маршал умер в мае 1809 года от ран, полученных в битве под Эсслингом: ядро раздробило ему правое бедро и левое колено — обе ноги пришлось ампутировать. Тело умершего было мумифицировано в Шёнбрунне, когда процесс разложения уже начался, и затем помещено в саркофаг. Теперь его останки должны были быть перенесены в Пантеон.
В присутствии большого количества гражданских и военных чинов были произнесены хвалебные надгробные речи. Эта мрачная церемония не понравилась Анри: ему не запомнилось даже исполнение фрагментов из духовных сочинений Моцарта — он отметил только «нелепые аплодисменты после речи каноника Района, который испражнялся ею в память генерала Ланна».
Этим летом Анри Бейль побывал на всех имперских официальных церемониях, а самое интересное пропустил — впечатляющий пожар, который вспыхнул во время приема во дворце принца Шварценбергского и о котором еще долго говорил «весь Париж», присутствовавший тогда на этой церемонии.
повинности оправдалась: «лионский вопрос» был предан забвению. Пьер Дарю, находившийся тогда с миссией в Амстердаме, написал о своем родственнике герцогу Бассано: «Я желал бы — всегда есть чего желать, — чтобы он был должным образом загружен работой. Ему двадцать семь лет, он приобрел опыт во многих кампаниях, в том числе был интендантом в Брунсвике. Я считаю его способным работать четко, разумно и тщательно. Мои личные пожелания — видеть его занесенным в Гражданский список и причисленным к моей службе. Если есть возможность выполнить одно из этих пожеланий или оба, то я просил бы Ваше Превосходительство принять это ходатайство и с ним — мою благодарность и мое почтение». Из этого письма видно, что, поскольку его молодой родственник сумел доказать свою способность серьезно и четко выполнять служебные обязанности, Дарю подвел жирную черту под своим недовольством его прошлыми промахами.
С течением лет Анри Бейль научился пользоваться своим знанием людей. Ясность стиля и четкость мыслей подтверждают это: «Как я одержал эту победу? Победив г-на Z. Как это произошло? Я позаботился, чтобы он везде слышал обо мне только хорошее; я делал ему честь всем своим поведением. В течение четырех лет я содержал себя достойно, и все мои расходы были направлены только на это». Стоя теперь обеими ногами на земле — став по-настоящему практичным, — он направил по инстанциям просьбу о сохранении за ним титула адъюнкта при военных комиссарах и выслуги лет — четыре года упорной работы давали ему на это право. Новая карьера, конечно, могла дать ему все, на что он надеялся, но предосторожность никогда не помешает. Он даже заранее просчитал свои финансовые затраты: «Чтобы преуспеть в этой стране, нужно идти на большие расходы. Мои затраты, по состоянию на 1810 год, не считая покупок, будут составлять не менее 8000. Так будет продолжаться 5–6 лет, а затем я получу должность с жалованьем в 24 000 фр. К этому времени мои долги составят 36 000 фр., которые я смогу оплатить только за десять лет. Я веду в этом обществе образ жизни почтенный, приличный и солидный, и мне не подобает погрязать в кабальных долгах». Эти фразы в письме, адресованном родным, — весьма прозрачный им намек.
22 августа Анри Бейль заступил на должность инспектора бухгалтерии Службы движимости и недвижимости Империи. Прежде чем приступить к своим обязанностям, он успел еще посетить первое представление сатиры-диалога Этьенна «Два зятя», насладиться «Юными годами Вильгельма Мейстера» Гёте, серьезно поразмыслить над литературными проблемами и написать завещание, в котором обязывал своих друзей Фора, Крозе и Ламбера употребить его средства на учреждение ежегодной литературной премии.
Как только он расположился в своем кабинете в отеле Шатле на улице Гренель, 121 (там жил теперь и Пьер Дарю со своим семейством), у него сразу же не стало времени на осуществление личных планов и даже на столичные удовольствия, на которые он все же рассчитывал, несмотря на занятость по службе. И дело было не в жестком расписании: «С моими должностными обязанностями можно справиться за сорок часов в месяц», — но Пьер Дарю загружает его работой, не входящей в его обязанности. «А я рассчитывал, что в этот зимний сезон мои служебные обязанности будут лишь дополнением к моей основной жизни», — записал он, сожалея о своей первоначальной наивности. Его должность не давала ему возможности воспользоваться преимуществами своего нового положения — она была слишком многообразна и поглощала его полностью: «Служба крадет все мое время. Хотя собственно служебные дела отнимают у меня восемь-десять часов в день, я все же не могу толком отдаться своей работе. Мыслительная деятельность, во всяком случае для меня, — это не одежда, которую можно надеть, а затем сбросить. Нужен хотя бы час сосредоточенности, а у меня — только минуты».
Аудитор Бейль посвящает свое рабочее время тщательной генеральной инвентаризации картин, статуй, петрографии и других произведений искусства, содержащихся в музеях и дворцах Империи: он должен контролировать аналогичную работу, проводимую Домиником Виваном Деноном, тогдашним генеральным директором музеев. Он следит также за расходами материалов во дворце Тюильри и прилегающих зданиях, а также во дворцах Фонтенбло, Багатель и Муссо. Он наблюдает за положением дел в Сокровищнице и регулирует административную деятельность в тех областях Голландии, которые были присоединены к Короне 9 июля 1810 года: проверяет документы поставок, производит подсчеты, составляет многочисленные письма и отчеты.
хотя соответствующие обязанности он уже не исполняет.
Указом от 17 октября Бейль был утвержден в должности инспектора при Генеральном интендантстве Императорского дома. По меньшей мере два раза в год он должен будет инспектировать различные подотчетные объекты и документацию Службы мебели и зданий, присутствовать при приемке новой мебели, вести журнал наблюдений, проверять работу архитекторов, следить за составлением бюджетов и расчетных смет. Съемная меблированная комната, в которой живет молодой человек, уже не соответствует его теперешнему положению аудитора при Государственном совете, и он снимает квартиру — «простую, чистую и благородную, украшенную чудесными гравюрами» — на пятом этаже дома № 3 на углу улиц Нев-де-Люксембург (ныне улица Камбон) и Мон-Табор вместе со своим коллегой Луи Пепеном де Беллислем — «самым прекрасным юношей из всех, кого я когда-либо знал, и самым любезным, если не принимать во внимание некоторую постоянную грусть и излишек светского тона». Дружба между ними крепнет, они вместе ходят по театрам и художественным лавкам.
20 ноября 1810 года аудитор Бейль принес присягу. Изрядно ломанный на колесе военной администрации, он уже не противопоставляет себя имперской машине — ему даже удалось усовершенствовать свой деловой стиль. Он занимает выгодное положение, прекрасно одет (шитый золотом костюм аудитора и шляпа с белыми перьями — «как раз то, что нужно молодому человеку»), получает хорошие деньги, но этого ему мало — он хочет любить и быть любимым. Когда однажды вечером он узнал о гастролях Викторины Мунье в театре «Варьете», то бросился туда сломя голову — и безуспешно пытался узнать ее среди шести молодых женщин, окружавших Эдуарда. Был ли это приступ ностальгии по своей юности? Анри чувствует, что его сердце черствеет: «Я как тот холостяк, которого заставляли жениться. Я не люблю или почти не люблю, и меня не любят. Но такое положение нормально для этого общества: в нем ты смешон, только если не можешь скрыть чувство, которым по-настоящему захвачен. Нужно проявлять жесткость, потому что проявления нежности считаются смешными». Вакантный любовник «целомудрен как черт знает что» и начинает полнеть. Его здоровье, несмотря на временное исчезновение лихорадки, внушает опасения: «Доктор Бель сказал мне, что еще три-четыре горячих мочеиспускания — и я смогу мочиться только с зондом. Мне кажется, что, с тех пор как я стал аудитором, у меня пропал темперамент. Он остался только у меня в голове». Впрочем, в присутствии графини Дарю любовный пыл никогда в нем не угасает.
В салоне Софи Гэ — матери писательницы Дельфины де Жирарден, с которой его познакомил Бел-лист, он встречает мадам Рекамье, эту знаменитую ярую противницу имперского режима: «Она выглядит так, словно извиняется за то, что красива». Теперешнее его положение обязывает — и он часто наносит необходимые визиты вежливости. Потребность стать своим в светском обществе поставила перед ним неожиданную для него самого проблему: он захотел иметь баронский титул. Шерубен избегает ответить прямым отказом на настойчивые просьбы своего наследника выделить ему майоратное владение, он тянет с ответом, надеясь, что со временем неумеренные претензии его «старшего» поутихнут. Его собственное финансовое положение было далеко не цветущим — в противоположность тому, каким его воображал себе Анри. Во всяком случае, Шерубен не был готов к тому, чтобы отписать ему часть своих владений.
Анри завершил 1810 год еще одним посещением божественной «Женитьбы Фигаро» — он сравнивал разные ее интерпретации. Год 1811-й начался для него спектаклем «Ла Молинара» — оперой Джованни Паизиелло, соперника Чимарозы в жанре оперы-буфф, но он аттестовал эту оперу как «музыкально бедную». Он также констатирует, что отныне не склонен заниматься развитием в себе еще каких-либо способностей. Его страсть к музыке остается неизменной, но он не чувствует в себе расположения выучить самому и сыграть на пианино хотя бы одну из арий: «Такая настроенность проистекает из моей превосходящей любви к словесному искусству, а следовательно, и к работе мысли, посредством которой я могу в нем совершенствоваться». Наконец-то литература взяла верх над всеми другими его увлечениями. Даже танцы, которым он ранее уделял много внимания, уходят в прошлое. Все подобного рода занятия остались в какой-то другой жизни.
«seconda е terza donna» (на вторых и третьих ролях), проводит свои вечера в постели Анри. В первый раз он живет вместе с любовницей. Это его первый опыт, и он же будет последним: подобное больше никогда не повторится в его жизни.
Обладая ровным и терпеливым характером, Анжелина ответила наконец на его ухаживания. «Она очень хорошо знает музыку, но судит о ней ложно — под влиянием некоторой грубости нынешней французской музыкальной школы». Он упрекает ее в любви к композиторам, которым, по его мнению, недостает широты, — Анри Монтану Бертону и Этьену Анри Меюлю. Зато она разучивает с ним арии Моцарта и Чимарозы и «пишет, как ангел» — всем этим она искупает свои недостатки. В начале этой связи их ежедневно забрасывали анонимными письмами, но постепенно скандализированное светское общество утихло, и теперь уже ничто не нарушало течения их совместной жизни. Но при этом, отмечает Анри, «мне кажется, что физическое наслаждение с Анжелиной отнимает у меня немалую часть мыслительных способностей».
в Рим. Весь в мечтах о путешествии, он с восторгом зачитывается рассказами о путешествиях и даже осмеливается противопоставлять «напыщенную претенциозность» «Коринны в Италии» мадам де Сталь — «подлинной простоте» «Путешествия итальянца по Далматии, Греции и Леванту в 1675–1676 годах» Якоба Спона. По этим литературным предпочтениям можно судить, что Бейлю-путешественнику романтическая настроенность более не свойственна.
12 марта аудитор Бейль узнал, что на должность интенданта в Рим назначен Марсиаль Дарю. Он разочарован, так как опасается, что еще один аудитор может оказаться в Риме ненужным: не достаточно ли одного интенданта, чтобы заняться музеями и библиотеками? И он как в воду глядел. Кроме того, старший Дарю держит его по службе в ежовых рукавицах — и ему становится «до тошноты» скучно у кузенов. Что касается баронского титула, то и это дело никак не продвигается.
Слова «бейлист» и «бейлизм» впервые выходят из-под пера Анри Бейля 17 марта 1811 года. Он обозначает ими людей с душой требовательной, но не удрученной — такие люди не становятся желчными от сознания собственной добродетели. Наслаждение порождается сердцем, утверждает он, и поэтому нужно слушать только свое сердце, чтобы правильно и точно познать себя. Такое познание доступно лишь оригинальным натурам, обладающим подлинно независимым умом и значительной энергией воли, и потому бейлизм — удел избранных. Это определение навсегда останется у него неизменным.
залпа — этими залпами было возвещено рождение у Наполеона наследника, объявленного королем Рима, — со всех концов понеслись восторженные крики и вся улица задрожала от аплодисментов.
«увозя с собой тонкий ум, неизменное благородство и свою постоянную печаль»: он был назначен туда интендантом. Анри старался не показывать своего огорчения этой утратой, но страдал от очередного приступа смертельной тоски. Работы было более чем достаточно: он контролирует распродажу списанных лошадей и карет, составляет отчеты, инспектирует дворец Медон, дабы убедиться, что он готов к приему королевы, проверяет бухгалтерию Музея Наполеона и Музея Французской школы, но в нем растет жажда иной, более живой деятельности. Слухи о возможной войне с Россией усиливаются, и он надеется быть отправленным в действующую армию. А пока среда, в которой он живет, самым неприятным образом возвращает его из сфер идеальных — к низкой действительности.
Да, его ранг открыл ему доступ в общество, и это ему льстит; его неуверенность в себе даже смогла обернуться апломбом — благодаря его служебному положению; его материальное благосостояние неуклонно растет, — Анри Бейль признает все это, но быть послушным придворным ничтожеством не желает. Он хочет занимать достойное место в этом мире, но не хочет подчиняться его законам. Он избегает скучных разговоров, испытывает отвращение ко всем этим противным физиономиям — ко всему, что не имеет отношения к области мысли. Его причудливый ум находит себе своеобразное применение: «…У меня есть один сумасшедший способ развлекать себя: представлять, что меня оскорбляют, чтобы затем придумывать высокомерные и вызывающие ответы и этим как бы раздавать пощечины. Это взращивает во мне преувеличенную чувствительность — как у Альфери, который убивает Эли за выдернутый волос. Мое сумасшествие примерно того же рода».
Будучи принужден к многочисленным светским визитам, он не может сдержаться и дает волю своему характеру, который как раз противится всему, что принято в этом обществе: «Я все более и более нетерпим к человеческой сволочи и бываю доволен, только закрывшись у себя дома и не слыша даже дверного звонка».
17 апреля 1811 года граф Пьер Дарю был назначен государственным секретарем. Чтобы сменить обстановку, Анри уезжает в Руан — это «страшная дыра, хуже Гренобля, полная противоположность какой бы то ни было красоте и величию». Море ему тоже не нравится: «Этот запах гудрона напомнил мне Марсель и Мелани». Компанию ему составили друзья Феликс Фор и Луи Крозе, но и с ними у него возникают серьезные споры, не связанные на сей раз с его собственным уязвленным самолюбием: «У этих господ лишь один недостаток: они не умеют шутить сами, но на шутки иногда обижаются. Я называю это буржуазным тоном». В общем, ничто и никто не заслуживает снисхождения в его глазах.
Его страстное признание: «Вы испытываете ко мне лишь дружеские чувства, а я — я страстно люблю вас» — встретило отпор. «Она мне ответила, чтобы я оставил эти мысли, что я должен видеть в ней только кузину и что она испытывает ко мне только дружеские чувства». Вот все и выяснилось — так быстро: «Мне хотелось смеяться, потому что я испытывал яростную потребность заплакать». Его гордость была уязвлена тем, что такие пылкие чувства остались без взаимности. Напрасно прождав в карете, что его станут удерживать, он возвратился в одиннадцать часов вечера в Париж и разбудил Анжелину, жалуясь ей на жизнь: «С этого момента Париж для меня — сплошная тоска». Но, против всякого ожидания, он и после этого отказывается признать себя побежденным.
Поскольку единственным источником удовольствия для него всегда была новизна, Анри начал уставать от своей любовницы: он «у[потребляет] ее с трудом и з[авершает], лишь думая о другой женщине». Он оказался лишен занимавшей его цели — и это сразу сказалось на его самоощущении. Возможно, Пьер Дарю заметил в нем какую-то перемену настроения: 17 августа он предложил кузену-подчиненному взять отпуск. 25 августа Анри заказал место в дилижансе, который отправлялся в Милан через четыре дня, и решил провести вечер в Версале — там он впервые увидел игру знаменитых фонтанов. Он решил не ставить кузена-начальника в известность о своей поездке: «…Я старательно прячусь от господина министра: евнухи всегда раздражены против сластолюбцев. Я уже готов к двум месяцам холода в наших отношениях по моем возвращении. Но это путешествие доставит мне слишком много удовольствия, чтобы от него отказываться. Да и кто знает, что будет с миром через три недели».
Дарю, находившийся с миссией в Голландии, узнал правду гораздо позже.
В начале октября он написал брату Марсиалю, находившемуся в Риме: «Ты сообщаешь мне, что на твое имя приходят письма для Бейля. Он говорил мне всего лишь о нескольких днях отсутствия по делам, и, поскольку он давно себе такого не позволял, я не мог даже представить, что он совершит подобную эскападу, не узнав, удобно ли это и не требуется ли его присутствие в другом месте. Я нахожу неприличным, что он сделал тайну для меня из своего местопребывания. Это еще одно проявление легкомыслия…» Когда же Дарю узнал об истинной причине отъезда Анри в Италию, он и вовсе разразился гневом: «Пусть себе он любит оперу-буфф, но актерки-буфф — это уже дурной тон. Если хочешь продвигаться по жизни и получать должности, предполагающие доверие к человеку, надо вести себя иначе…» Анри надо было всего лишь соблюсти приличия, чтобы не раздражать своего сурового родственника, но он всегда был и всегда будет свободен душой, ведомой лишь чувствами.