ЭЖЕЗИПП МОРО
Пьер-Жак Руйльо, писавший под псевдонимом Эжезиппа Моро, родился в Париже 8 апреля 1810 г. Он был внебрачным ребенком (первое его жизненное несчастье, по словам французских биографов) от связи одного старого учителя с девушкой из народа. Отец будущего поэта вскоре умер, а мать переехала в городок Провен (в Шампани), знаменитый розами, которые в XIV в. вывез с Востока граф Тибо Шампанский, участник крестовых походов.
В Провене мать поэта стала служанкой в семье некоей г-жи Фавье, но в скором времени тоже умерла, и ее хозяйка как бы усыновила сироту, ставшего другом и любимцем ее детей. Моро отдан был в духовную семинарию, но его исключили оттуда за антирелигиозную песню «Брак в Кане Галилейской». Что было делать с этим богато одаренным подростком? Учитывая его литературные склонности, г-жа Фавье решила пристроить его учеником наборщика к местному типографу Лебо. Дочь Лебо, Луиза, славилась в Провене красотой и добротой.
Красота Луизы словно озаряла весь дом ее отца, а доброта была баснословна: однажды на прогулке Луиза встретила бесприютного, голодного и босого мальчугана, и, так как ноги его были в ссадинах и ранах, она сняла с себя башмаки и отдала их этому бедняге. Луизе Лебо суждено было стать на всю жизнь первой целомудренной любовью Эжезиппа Моро. На всем протяжении недолгой жизни поэта Луиза Лебо была его отрадой, утешительницей, доверенным другом и единственным человеком, который, несмотря на все испытания, сохранял о нем преданную, нежную и участливую заботу.
Став революционным поэтом, посвятив себя делу политической борьбы, Моро даже задавал себе вопрос: имеет ли он право любить, право на что-то глубоко личное? Но, раздумывая о деятелях Великой французской революции, он видел, что и Дантон, и Камилл Демулен, и Луве до Кувре, и Верньо — все они любили пылко и до последнего дня их жизни.
Так мы ли устоим, неопытны и юны,
Там, где сдавались в плен великие трибуны?
Нет, но зато и нам, как прадедам, дано
И честь, и красоту обожествлять равно!1
Однако поэт должен был называть Луизу Лебо только своей «сестрою». Она была уже замужем. Ему было бесконечно радостно, что милый голосок Луизы звонко распевал его первые песни. Но о его любви стало известно. Когда в 1833 г. он стал издавать в Провене сатирический журнал «Диоген», публикация эта переполошила местных реакционеров; по городку поползли недоброжелательные сплетни, в которых имя Моро связывалось с именем Луизы; поэт вынужден был драться на дуэли, а так как скандальный шум все разрастался, ему пришлось уехать в Париж и, кажется, больше уже никогда не видеть любимую женщину, с которой он только переписывался.
У Лебо Моро проработал несколько лет, затем с 1829 г. он — наборщик в одной из парижских типографий. В Париж Моро приехал в качестве ученика боготворимого им Беранже, а так как последний находился в тюрьме после процесса 1828 г., Эжезипп отправил ему песню-послание «Беранже» и участвовал в проведении общественной под писки на уплату денежного штрафа, которому был до полнительно подвергнут знаменитый песенник.
Подобно другим типографским рабочим, Моро с первого же дня принял активное участие в событиях Июльской революции, о чем и писал впоследствии в одном из стихотворений, «Диогена»:
... Когда, пройдя по лужам крови вброд,
Собрав трехдневный сейм под канонадой трона,
Париж вотировал падение Бурбона;
Когда, спасая край ценою гекатомб,
Сменили бой шаров баллотировкой бомб;
Когда посланцы шли со всех концов державы
На грозный Jeu de paume, на поле бранной славы,
И встал за мой Провен как воин-депутат. 2
Моро сражался за республиканский строй, а к провозглашению Июльской монархии отнесся резко отрицательно, видя в ней лишь смену одного деспотизма другим. Не удивительно поэтому его появление на баррикадах левореспубликанского восстания в июне 1832 г. 3
Прекрасная песня Моро «5-е и 6-е июня 1832 года» объясняет причины этого восстания недовольством народа, обманутого исходом Июльской революции. «Народ, открыв наконец глаза, прошептал: «Мое дело предали. В Лувре, обагренном моей кровью, на моем голоде жиреет король. Мои босые ноги попирали золото, моя рука разбивала трон; мне ли протягивать ее за подаянием, когда я еще могу сражаться?»
И Моро воспевает доблестную жертвенную борьбу молодых революционеров-республиканцев. Париж не захотел поддержать их, а ведь они стремились возродить былую доблесть Франции, вернуть ей прежнюю славу освободительницы народов Европы:
... Они погибли, доказав,
Что можем в Дециев мы верить.
Свобода! Франция! Какой
Ждет нас расцвет, когда к границам
Республика, горя душой,
Всей лавой армий устремится!
Пер. Вс. Рождественского
Сохранив в этой песне беранжеровское понимание на рода как патриота, помышляющего прежде всего о славе Франции, о ее всеевропейских освободительных целях. Моро уже расходился со своим учителем, воспевая их революционную борьбу голодного и обманутого народа, которая должна была смести троп Луи Филиппа.
Песня Моро, оплакивавшая героев восстания, погиб игах кто в бою, кто на эшафоте, была издана в 1832 г. листовкой и немедленно конфискована. Но революционный лагерь настолько запомнил ее, что интонации и ход рефрена песни:
Они погибли все в бою.
Отчаянье владеет нами.
Найдем же смелость — скорбь свою
Излить в слезах пред палачами!
— были повторены не одним народным поэтом, оплакивавшим разгром июньского рабочего восстания 1848 г.
Реалистические и романтические тенденции у Моро постоянно переплетались. В его последующих сатирах и элегиях романтическое начало проявлялось со все большей силой, но в жанре песни он обычно следовал реалистическим традициям песенного мастерства Беранже. Вообще у большинства других политических поэтов, особенно у поэтов-рабочих, песня оставалась по преимуществу реалистической, и только у тех из них, кто был подвластен влияниям утопического социализма, она несла черты романтизма, проявившиеся в идеалистическом понимании предпосылок, надежд и целей общественной борьбы.
«5-е и 6-е июня 1832 года» Моро давал чисто реалистическое объяснение причин восстания, и романтична была лишь его мечта о революционных французских армиях, которые принесут освобождение народам Европы. Но уже в следующем, 1833 г., издавая «Диогена», поэт начал все более поддаваться — в жанре сатиры — романтическим влияниям, хотя реализм его вовсе не угасал.
«Диоген» существенно отличался от «Немезиды». Моро вовсе не стремился, например, подробно разоблачать деятельность правительственных кругов, министерств и палат Июльской монархии. Общенациональная тема Беранже и Бартелеми все более вытеснялась у Моро темой невзгод, страданий и борьбы народных масс.
С торжественным подъемом, мажорно, увлеченно рассказывал Моро об Июльской революции и о своем участии в ней; мы уже цитировали эти строки. Но гораздо звучнее в «Диогене» тема разочарования в исходе революции, ибо, как пишет Моро, бойцы ее отдали свои молодые жизни лишь затем, чтоб утвердить слова и свергнуть имена, чтоб на фронтонах правительственных зданий лицемерно утвердились слова «Свобода — Равенство — Братство», а имя Карла X было заменено именем Луи Филиппа.
Эта замечательная, реалистически ясная формула ущербных результатов революции, разумеется, не ставит под сомнение целесообразность самой народной борьбы: народ, участвующий в революции, всегда восхищает поэта, который в позднейшей сатире «Жану-парижанину» изобразит его одновременно во всей неприглядности его нищеты, но и в эффектном облике смельчака-тореадора:
Да, пьян от голода, храпя на дне канавы,
Народ способен вдруг восстать для бурной славы
И на бодливого бурбонского быка
Обрушить бешенство победного клинка!
Говоря же в сатире «Поэт в провинции» о собственных задачах как поэта и романтически изображая себя посланцем бога на землю для того, чтобы приносить радость беднякам, бичевать вельмож и любить свободу, Моро первейшим долгом своим считает звать народ к продолжению его борьбы:
... И я пойду, о братья,
Как новый трубадур, как нищий савояр,
С мятежной лирою в толпу, на тротуар,
Греметь с треножников пред босоногой рванью,
Жестокой правдою плебеев звать к восстанью!
Но Моро не хочет, чтобы свержение Июльской монархии привело к торжеству сил, борющихся против нее справа и находящихся во взаимной вражде с народом. Так, в сатире «Генриху V», страшно озлобившей против него легитимистов (или «карлистов», как их тогда именовали), он резко бичует их партию и их претендента на французский престол, так называемого Генриха V, заявляя напрямик, что если последний воцарится и «согнет под своей властью дрожащий народ, который его не желает», то в Париже «забурлит бесконечное восстание» и королю будут отовсюду грозить кинжалы Занда, Штаабса и Лувеля. 4 Так и в сатире «Партия бонапартистов» (27 июля 1833 г.) Моро с презрением высмеивал эту «разнузданную солдатню», хранящую своекорыстную верность той династии, глава которой, Наполеон I, расстреливал парижан в вандемьере. 5
Моро стоит в «Диогене» за народную революцию, возглавляемую левыми республиканцами, и поддержку этой борьбе ищет в традициях революции XVIII в., хотя и не все в ней правильно понимая. В сатире «К Опуа из Провена» он признается, что с детских лет питал любовь к этой эпохе, завещавшей потомству великие слова «Отечество и Свобода»; однако, слагая дифирамб в честь члена Конвента Кристофа Опуа, поэтизируя его независимость и смелость в 1793 г., Моро крайне преувеличивал значение этого представителя «болота»; дело объясняется тем, что Опуа, которого поэт лично знал, как жителя Провена, пленял его, как последний из могикан великой эпохи.
В сатире «Мерлен из Тионвиля» Моро откликается на недавнюю смерть другого деятеля революции XVIII в., правого якобинца и активного термидорианца, образ которого, подобно образу Опуа, он агитационно противопоставляет жалким и трусливым парламентариям «золотой середины» 1830-х годов. Называя Мерлена «колоссальной тенью века гигантов», он восхищается им как храбрейшим военачальником революции и как бесстрашным врагом Робеспьера в Конвенте (Моро видел в Робеспьере и его ближайших единомышленниках лишь «заговорщиков», против которых и поднимается храбрый Мерлен).
Откуда у поэта такое отношение к Робеспьеру? По всей вероятности, тут дело не только во влияниях термидорианской историографии (хотя «заговорщиком» Робеспьер являлся именно в глазах термидорианца Мерлена из Тионвиля). По-видимому, Моро был уже знаком либо с книгой Буонаротти «Заговор во имя Равенства, именуемый заговором Бабёфа», изданной в 1828 г., либо вообще со взглядами бабувистов (тайные кружки которых, состоявшие главным образом из рабочих, существовали в 1830-х годах), отрицательно относившихся к Робеспьеру, который в глазах Бабёфа был одновременно «апостолом Свободы» и «самым нечестивым из тиранов».
Возмущенный «продажными писаками» Июльской монархии, почтительно оправдывающими злодеяния королей, но безудержно клевещущими на революцию, Моро приходит к оправданию революционного террора.
она вызывалась только вспышками отчаяния, но мало вязалась с общим его душевным обликом. По своей натуре Моро был кроток, мягок, добр, нежен, даже сентиментален, и надо лишь понять, до какой степени озлобления доводили его личные невзгоды6, а главное — зрелище трагических бедствий и мук трудового народа в прошлом и настоящем, чтобы поэта обуревала такая жажда отмщения.
Не «проклятою», а «святою эпохой» была для Моро революция XVIII в., ибо народные массы получили в ее пору возможность отплатить своим вековечным насильникам, что, по мысли поэта, является законным правом народа, сколько бы ни требовали реакционные литераторы Июльской монархии, чтобы он «подавил в себе жажду репрессалий» и «не забил вновь на своих врагов неостывший еще набатный колокол» Варфоломеевской ночи.
Моро находит при этом, что террор революции XVIII в. был недостаточен7, ибо недобитая «феодальная гидра» тотчас же ожила, а «в наши позорные дни» она затевает легитимистские заговоры, объединяясь с богачами в совместной вражде к народу.
Право народа па революционное отмщение является для Моро не только естественным и бесспорным, но и освященным небесами. Рассказывая в сатире «Сожженное село» (19 июля 1833 г.) о деревне, сгоревшей от молнии, поэт-романтик недоволен слепотой архангела, которому надлежало бы «внимательно выбрать место, где ударит меч мщения», испепелить не хижины, а дворцы «новых Валтасаров, которых вынужден терпеть мир».
Природа «меча мщения», следовательно, божественна, но в периоды земных революций он вправе оказаться и в руках притесненного народа, в руках нового Спартака.
народных масс как-либо иначе. Он осознает, например, тщетность своих надежд на то, чтобы растрогать «трон» и «вырвать у скупой казны милостыню» для погорельцев.
Не уверен он и в отзывчивости богачей; он, правда, просит их о помощи тем же погорельцам, но как! — почти угрожая. Он говорит им: помогите, подайте, чтобы народ простил вас, своих притеснителей; вы должны знать, что ваше золото — это пот тех же несчастных, что вы возвращаете им их же добро. Все это напоминает доводы Бартелеми о необходимости для богачей отдавать «нагой нищете» телогрейку и черный хлеб. Но Моро считает нелишним припугнуть богачей и тенью Бабёфа, чуть ли не впервые вводя в поэзию его одиозное для буржуазного общества имя:
Подайте, ведь взметнув свой факел огнезарный,
Бабёфа тень несет иной закон аграрный!
Земля — вулкан; как бог, рассудок вам гласит:
Может быть, в душе поэта и таились какие-то надежды на то, что трон и богачи могли бы помочь народу, если бы захотели, но ничто не укрепляло в нем такой надежды. И когда ему приходится поставить в широком плане тему существующих социальных противоречий, он мечтает лишь о том, чтобы народ сам попытался осуществить свою революцию. Об этом идет речь в знаменитой сатире «Зима» (ноябрь 1833 г.), быстро получившей высокую оценку в революционно-демократической среде и впоследствии исполнявшейся на знаменитых «правительственных» концертах Парижской Коммуны в Тюильрийском дворце.
В центре сатиры — тема народа, веками голодного, нищего, дрогнущего от зимних холодов. Зима приятна для одних богачей, отмечает Моро: это время их беззаботного переезда из поместий в веселящийся Париж. Но для народа зима — только усугубление его бесконечных страданий. В ряде волнующих образов обрисовывает поэт бесконечную и как бы непобедимую нужду народа:
Худая женщина с библейскими чертами
Несет, едва плетясь, валежник за плечами,
Еще раз накормить детей... и умереть.
По мнению Моро, богачам лучше не всматриваться на улице в прохожих, потому что
... Встретившись неосторожным взором
С нуждою, мерзнущей в отрепьях под забором,
Вас жалость полоснет, как лезвие ножа...
Упоминая далее о «бесчисленных горестях», которые «дрожат во мраке, как от лихорадки», или «ползают у ног» богачей, поэт напоминает последним, что за стенами их пиршественного чертога тот же голодный народ, в образе евангельского Лазаря.
Страдает весь народ, но где ж исход из плена?
Заполнят морг тела, что поглотила Сена!
— султан; он правит торжество,
Он много скрыл злодейств, и здесь Босфор его!
Если же стон бесчисленных горемык переходит в ропот, в вопль мести, если закипает мятеж, то к услугам богачей — красноречивые ораторы, навострившиеся кормить народ «хлебом своих речей», доказывая ему, что он ведь завоевал трехцветное знамя — чего же ему еще?
Вот почему, считает Моро, помочь избавлению народа от всех его мук способно только великое народное восстание.
В отличие от Бартелеми, отрицавшего всякие политические требования голодных масс, в отличие от Берто и Вейра, тоже продолжателей «Немезиды», уже акцентировавших в сатире «Красный человек» (издававшейся почти одновременно с «Диогеном») политическую активность народа, но звавших его главным образом к цареубийству, Моро в «Зиме» ставит вопрос иначе: он жаждет восстания, предсказанного «писателями-пророками», цель которого «уравнять» людей, уничтожив все социальные противоречия, угнетение и нищету прошлого. Возможно, что в этой мысли об «уравнении», хотя поэт ее не развил,— нечто от требований бабувистов. Но поэт знает, что старый мир закостенел в своих формах и измениться не захочет. «Тем лучше! — восклицает Моро, находя в этом лишнее оправдание необходимости народного восстания и даже возможных его ошибок и крайностей. — Если в День мести угнетенный и будет заблуждаться, он достоин прощения!»
«долю» в победе и воскликнет:
Все мое! Я именуюсь — лев!
Участники такой революции, считал Моро, должны быть совсем особые — это -наиболее исстрадавшаяся и наиболее страшная для высших классов часть народа. Это, конечно, та же «святая чернь», воспетая Барбье и Жюлем Мерсье, но и не совсем та. В отличие от народных героев Барбье, умевших лишь храбро умирать на баррикаде, в отличие от Мерсье, только требовавшего от буржуазии уважения к «постоянно обездоленным и лишь постоянно оскорбляемым ими труженикам», которые, однако, вовсе не собираются, «подобно новому Спартаку, отомстить за столько оскорблений» и «удавить своими оковами богачей в их дворцах», Моро имел в виду ту «святую чернь», которая неусыпно хранит память обо всех ее былых разгромленных мятежах, о трагической борьбе своих предков, которая накопила неимоверную волю к мести и поднимется в бой, руководимая именно новым Спартаком и именно для отмщения. Этих участников будущего восстания Моро именует «подземным народом, который, появляясь в дни великих сатурналий запятнал нашу историю множеством отвратительных имен — трюанов, mauvaix garçons, цыган, пастушков, которые падали и возрождались под топором палача!» Поэт перечислил здесь участников средневековых и последующих народных восстаний, крайне отрицательно изображавшихся реакционными историками, с точки зрения которых они и «отвратительны», и «запятнали историю». Несомненно, к этому «подземному народу» поэт причислял и рабочих, о которых, как об участниках Июльской революции, писал в «Сожженом селе», называя их «Ахиллами тайными безвестной Илиады», которые
Блистаньем жарких домн во мгле озарены,
Чьи руки голые огнем опалены...
«подземного народа» и не являлись его вожаками.
Когда ж настанешь ты, о день мечты моей,
Ты, исправитель зла жестоких прошлых дней,
Всеобщий уровень писателей-пророков,
Предсказанный, увы, вне времени и сроков!
«Мир закоснел, он спит,
Он не изменится!» А сердце говорит:
«Тем лучше, бедный раб во дни святого мщенья,
Хоть заблуждается, — достоин всепрощенья!»
Спартак опять мечом властительным взмахнет,
Воспрянет легион бродяг, цыган, каналий,
Грязнивших празднества великих сатурналий,
Вся грозная орда, что, претерпев разгром,
Умеет воскресать под самым топором.
Врагу предложат часть их пиршественной доли,
Но мститель роковой, чей так прекрасен гнев,
Воскликнет: «Все мое! Я именуюсь — лев!»
И разыграются неслыханные сцены,
К пустынным берегам, где зыблется камыш,
Напрасно варвары придут искать Париж;
Сотрется даже след великого Содома,
Соборы не спасут его от божья грома;
Что вихри ниспошлют на зачумленный град;
И молодость моя в минуты роковые
Близ лавы огненной согреется впервые!
Так будет уничтожен Париж, символ всего старого мира, не желавшего «измениться». Грозное, величественное зрелище. Легко представить себе, как рукоплескали участники Парижской Коммуны этому месту сатиры Моро, исполнявшейся на тюильрийских концертах!
— лишь на миг. Мучительное противоречие овладевает поэтом: представшее зрелище ужасает его, приводит к раскаянию. Ведь это — только разрушение, только полное уничтожение того, что было... «Всё мое!» — воскликнул восставший народ. Но чем же он завладел? Одним пеплом?
Да, Моро не раз мечтал о гибели этого мира, несправедливость которого ему глубоко ненавистна. Однако в посвященной этой же теме песне «Последний день» он вдруг спохватывается: ему жаль, что исчезнут синее небо, и цветущий апрель, и шаги друга у его двери... Но во имя чего стоило жить, где была надежда? Лишь в 1835 г., во второй песне, озаглавленной «Беранже», снова упоминая, что этот век обречен на «кораблекрушение», Моро говорит о некоем «береге, с которого доносится до меня благоухание цветов». Этот берег — будущее, и оно, значит, не прах испепеленного старого мира, а цветение чего-то живого, прекрасного, благоуханного... Но в «Зиме» поэт еще не был вооружен этой мыслью.
Вот почему им тотчас же овладевает раскаяние, столь же искренне-страстное, как опьянившая было его мечта о гибели Парижа. Отвергая теперь это грозное романтическое видение, даже испугавшись его, он бросается в другую крайность, снова романтическую: он готов признать свои «заблуждения», отречься от ненависти («я ненавидел тогда, потому что страдание ожесточает»), покаяться в том, что «растравлял слезами свои пламенные ямбы». И он заканчивает «Зиму», жалобно взывая к божеству уже не как к грозному судии, карающему земную несправедливость, а как к благому, доброму и милосердному владыке, который только один печется об угнетенных, только один способен положить конец земным горестям:
Господь, ты спас от бурь мое нагое тело,
Но братьев горести не ведают предела;
Дай манну им вкусить, и стихнут их проклятья;
Ты требуешь любви — так пусть не страждут братья!
Можно заметить, что обращение Моро к богу не слишком-то почтительно и смахивает не на просьбу, а на требование (напоминая вышеприведенное обращение к богачам в «Сожженном селе»). С небесами у Моро были отношения сложные: и вера в бога с его огнекрылыми серафимами, вбитая в поэта годами семинарии, и насмешка над евангельской легендой в песне «Брак в Кане Галилейской», и готовность вечно голодавшего поэта зажарить и съесть самого ангела, буде он прилетит к нему с небес (это единственно уцелевшее четверостишие из не дошедшей до нас «Оды к голоду»).
Широка амплитуда колебаний и противоречий «Зимы». Моро создавал романтический образ зловещего «подземного народа», потому что еще не ведал о задачах рабочего класса. Ищущая мятежная мысль Моро заблуждалась, путалась, страшилась собственных видений, мучилась, металась в разные стороны; это были колебания, объяснимые незрелостью тогдашнего революционного движения. Революционной мечте поэта в «Зиме» присущ пока лишь негативный характер: ей ясна только потребность разрушения старого мира, потребность народного отмщения всем угнетателям.
«страданиями братьев», сумела взмыть до оправдания революционного террора, до видения испепеляемого Парижа, то всё это было лишь молниеносной вспышкой отчаяния, так испуганно погасшей. Впоследствии ненависть Моро к буржуазному миру более упрочится — в яростных инвективах сатиры «Жану-парижанину» (о которой тоже помнили коммунары) и в ряде полных угрюмого озлобления песен. Поэт теперь уже не пугался новых взрывов своей ненависти, неминуемо возвращавшихся к нему под влиянием все тех же противоречий действительности Июльской монархии.
После запрещения «Диогена» Моро впал в самую отчаянную нищету. Газеты и журналы не принимали его стихов под тем предлогом, что у него имеются более талантливые конкуренты — поэты Берто и Вейра (авторы «Красного человека», тоже запрещенного), обивавшие, подобно ему, пороги всех редакций. И тут Моро совершил большую жизненную ошибку: чья-то рука втолкнула его к префекту парижской полиции, задетому в одной из сатир Берто и жаждавшему ответить своему оскорбителю тоже стихами, для сочинения которых он никак не мог найти автора. Моро написал эту сатиру, за которую восхищенный префект заплатил ему целое состояние — 300 франков. Поэт быстро опомнился и в покаянном письме рассказал Луизе Лебо о том, что он наделал под влиянием голода и злобы...
После жесточайшего разгрома левореспубликанских восстаний 1834 г., вспыхнувших в ряде городов Франции, реакция праздновала победу — и Моро оказался одиноким бойцом разбитой армии повстанцев. Его творчество испытывало теперь процесс дальнейшей «романтизации»: трагически обострились темы одиночества, страданий гонимого, не признанного обществом поэта, нарастали настроения меланхолии, подавленности, обреченности, прощания с жизнью... В элегии «Одиночество» Моро рассказывал о безвыходном отчаянии, вечном спутнике последних лет его жизни:
Не на нужду мою я возроптал, о боже:
Она — сестра моя, а голод — он ведь тоже,
Не оборвет стиха, не прогоняет снов.
В молитвах пламенных всегда прошу у неба
Вина лишь для души, для сердца корку хлеба —
Любви!..
«Четверть часа набожности»), и в элегии «Одиночество» он уподоблял себя то
Змее, разрубленной на звенья, что, крутясь
От боли, прыгают, ища былую связь,
то даже заживо погребенному: пробудясь в могиле,
На помощь он зовет, он корчится в земле
Что ж удивительного, если действительность представлялась поэту каким-то злобным кошмаром, если в песне «Воры» он рассказывает, что увиденные им однажды в суде двенадцать отвратительных физиономий — ростовщиков, интендантов, спекулянтов, воров всех мастей — оказались не подсудимыми, а самими судьями!
Они, чьему ареопагу
Тулон за всю их подлость мал,
Туда отправили беднягу,
Что удивительного, если в песне «Остров горбатых» Моро повествовал о такой стране, где необходимо быть горбатым или горбатящимся приспособленцем, ибо «люди с прямою спиной плохо приняты в стране горбатых»; чтобы преуспеть в этой стране, персонаж песни приделал себе искусственный горб — и мгновенно пошел в гору, разбогател, стал знатной персоной, женился на королевской дочке...
Образ современной Франции, страны властвующих воров и преуспевающих уродов, Моро дополняет песней «Г-н Пайяр» (т. е. «Г-н Развратник»), где создан яркий типический образ нового угнетателя народной бедноты — помещика, но уже не дворянина, а буржуа или разбогатевшего кулака. Упоенный своей властью и богатством, он превосходит былого феодала в мелочной жестокости, насилуя женщину, укравшую в его владениях яблоко или орех, насилуя другую несчастную, которую нужда погнала просить у него хлеб, насилуя молодую мать у колыбели ее младенца. Он — местный владыка, ему сходит с рук все, а похоронят его с пышными почестями, ибо «как в бордели, так и в церкви он купит все за свои деньги». Моро новаторски создал в лице г-на Пайяра (как и в сатире «Жану-парижанину») образ буржуазного угнетателя народа; это был немалый шаг вперед сравнительно с беранжеровским Трестальоном, типизировавшим лишь неистовства политической реакции, белого террора.
Многое множество неправды и зла видел на земле Моро, и высоко должно быть оценено то, что он успел написать, вернее, то, что до нас дошло (многое не сохранилось, а авторство тех стихотворений, которые он в последние годы жизни вынужден был печатать без подписи в «Шаривари», до сих пор не установлено). И никогда не следует забывать, что Моро погиб всего в 28 лет, сознательно ускорив свой жизненный конец8, и как поэт еще полностью не определился (не забудем, что свой первый сборник песен Беранже издал в возрасте 35 лет, а его двухтомник «Песни», принесший ему славу, — лишь шестью годами позже).
«Вульзи», где нежно воспета природа окрестностей Провена, или «К моим песням», где он прощался с жизнью. Среди его песен, полных грациозного изящества, выделяются светлая, радостная песенка «Ферма и фермерша», полуироническая, полупечальная песня «Медору», где поэт позавидовал бездомной прежде собаке, которую теперь холят и ежедневно кормят, грустная песня «Птица, которую я ожидаю» или насмешливая «Ответ на приглашение». Но как часто сбивался он в этих песнях, например в «Колоколах» (песня, которую особенно почитал Ж. -Б. Клеман) или в «Крестинах», на свой обычный тон — и именно потому, что не был «в сущности только элегиком», как утверждают французские историки литературы. Воспевая, например, в «Крестинах» новорожденного ребенка привратницы, поэт знает, что ничего не «унаследует» этот мальчик, кроме царства небесного, зато в жизни
Ты — пушечное мясо в страшных войнах,
Ты угодишь и в госпиталь под нож.
От пыток голода, от жажды знойной
Ты на своей соломе не заснешь.
Ведь ты — народ!
Пер. М. Замаховской
Смерть Моро в больнице, на «койке для бедных», как и весь его страдальческий жизненный путь, глубоко взволновала поэтов-романтиков, порою даже консервативных, увидевших в его судьбе воплощение рокового жребия не признаваемого обществом поэта, второго Жильбера. На весь этот шум немедленно и раздраженно ответила легитимистская «Газетт де Франс», где появилась в июле 1839 г. статья, обвинявшая Моро во всех смертных грехах, особенно же в «неистовости» его «столь же узкого, как и бешеного республиканизма, идеал которого — следовать деяниям Сен-Жюста и Бабёфа». С этого времени началась посмертная борьба за Моро, продолжавшаяся целое столетие. Консерваторы и реакционеры сплотились в убеждении, что Моро был всего-навсего «элегик», а де революционный поэт, и, кроме того, он только и делал, что кому-нибудь подражал: то Беранже, то Гюго, то Бартелеми, то Барбье. А когда стало известно его покаянное письмо к Луизе Лебо по поводу стихов, написанных для префекта полиции, на него обрушились и либералы. Совершенно по-другому относился к Моро народный лагерь, простивший ему эти стихи, вызванные голодом, и видевший в нем дорогого и близкого художника. Поэты революции 1848 г. и Парижской Коммуны любили Моро. Были у поэта защитники и в критике. Шарль Бодлер, выразив недовольство той же «подражательностью» Моро, тем не менее находил в его творчестве много ценного, он писал: «Багаж Эжезиппа Моро нетяжел, но самая легкость этого багажа позволяет поэту тем быстрее идти к славе». 11 Критик благонамереннейше-буржуазного еженедельника «Иллюстрасьон» Леон де Вайи утверждал в 1859 г., что всякие вольные или невольные подражания автора «Незабудки» переплавились в его творчестве, как нечто собственное и лично им глубоко пережитое:
«Моро чувствовал слишком живо для того, чтобы правдивость чувства не придавала полной оригинальности его форме [...] Фактура его стиха полна ясности и силы, а все настроения, которые он выражает, полностью принадлежат ему лично». 12 Позже Т. Люиллье, по-видимому, коммунар, написал одну из лучших книг о поэте13, рассказав в ней со всей документальной полнотой о походе против издания «Диогена» двух министров Июльской монархии, префекта департамента Сены и Марны, супрефекта Провена, кучи сыщиков и жандармов, озлобившихся реакционеров, перепуганных типографов и лжедрузей поэта; к книге Люиллье приложен рисунок первоначальной могилы Моро, сделанный художником-коммунаром Ф. Регамэ.
Остановимся на песне Пьера Дюпона «Эжезипп Моро». В последней ее строфе говорится: «Защитим же от черной несправедливости, увенчаем цветами его память, подобную нетленной меди. И если праху мертвецов отрадно поклонение — идите же, простые сердца, возложить незабудки на его надгробный камень». Дюпон говорил здесь о Моро не как о революционном лирике, а лишь как о кротком и нежном поэте (песня была написана 19 декабря 1851 г., после бонапартистского декабрьского переворота, и, видимо, Дюпон не мог сказать большего). Но его призыв к «простым сердцам» был хорошо услышан: на протяжении всего XIX в. парижский народ неизменно приносил незабудки на могилу Моро.
К песне Дюпона была приложена гравюра14 для этого специальную подписку. Этот бюст — единственное сколько-нибудь достоверное изображение Моро (кроме профильного портрета работы Г. Стааль, кажется, не слишком похожего), и мы воспроизводим эту гравюру. Поставить памятник, однако, запретило правительство Второй империи, усмотревшее здесь некую политическую демонстрацию (Моро, как помнит читатель, написал сатиру «Партия бонапартистов») и даже арестовавшее организаторов подписки.
Эжезипп Моро — родоначальник французской революционно-демократической поэзии XIX в. Темы, которые уже были поставлены в творчестве Барбье, Бартелеми и некоторых других поэтов Июльской революции, нашли у него более глубокую разработку и многим дополнились.
Моро провозгласил невозможность для народа терпеть долее иго высших классов; вместе с тем поэт, уже свободный от «третьесословных» иллюзий, с замечательной прозорливостью показал, что буржуа и народный труженик — вовсе не «братья», но, напротив, враги, что буржуа — прежде всего обманщики, притеснители, насильники и эксплуататоры народа. Однако Эжезипп Моро кое в чем еще находился в плену взглядов буржуазно-демократической революционности — ив недифференцированном изображении народа, и в том, что общественные противоречия он все еще сводил к контрастам богатства и нищеты, но не к противоречиям труда и капитала: время 1830-х годов еще не давало ему возможности осознать особое место рабочих в общей массе народа.
Примечания.
1 Стихи Моро (исключая особо оговоренные случаи) приводятся в переводе В. Левика.
«Незабудка» (Le Myosotis»), опубликованный впервые в 1838 г , переиздавался с тех пор несчетное количество раз в дополненном виде. Наиболее полным является издание Oeuvres complètes de Hegesippe Moreau», 2 tt. P., 1890. На русском языке имеется книга. Эжезипп Моро Незабудка (Собрание избранных стихотворений) М., Гослитиздат, 1937, по этому изданию и приводятся цитаты О Моро полнее см. нашу книгу «Поэты Июльской революции» (М., Гослитиздат, 1935), а также его очерк «Вековой спор о народном поэте» («Известия АН СССР, Отд. литературы и языка», T. XIX, вып. З, май- июнь 1960).
3 Участники этого восстания восхищали не только Бальзака (образ Мишеля Кретьена из «Утраченных иллюзий» и «Тайн княгини де Кадиньян»), но и были увековечены в некоторых других романах — в «Монастыре Сен-Мери» (1832) Рей-Дюссюэйля, затем в «Нотариусе Шантильи» (1837) Леона Гозлана, в «Орасе» (1841) Жорж Санд, позже в «Отверженных» (1862) Гюго, не говоря уже о поэзии 1830-х годов, — о поэмах Ноэля Парфе, Вейра, Луи Люрина, о песнях Моро, Рибейроля, Альтароша, Дюрана, Рабино, Огюста Алэ, а также о ряде очерков в сборнике «Революционный Париж» (1832—1834).
4 Зайд — немецкий студент, убивший в 1819 г. реакционного писателя Коцебу, которого он считал русским шпионом; Штаабс (точнее, Штапс) — саксонский студент, покушавшийся в 1809 г. на убийство Наполеона I, Лувель — парижский ремесленник, заколовший в 1820 г. герцога Беррийского, племянника Людовика XVIII.
5 13 вандемьера произошло роялистское восстание против Конвента. Наполеон Бонапарт применил артиллерию. На улицах Парижа было много убитых.
6 Оставив в 1832 г. работу наборщика, чтобы заниматься только поэзией, Моро в Париже постоянно голодал, не имел крова, ночевал то под мостом, то на речной барже, то в развалинах сносимого дома, то, наконец, даже в дупле огромного дуба, пытался покончить с собой. Его преследовала и вечная клевета, объявлявшая поэта пьяницей, тогда как денег у него хватало только на хлеб и молоко,— и это были гроши, которые Моро брал в долг у своих друзей-рабочих. Такую жизнь Моро вел до переезда из Парижа в Провен в 1833 г., когда его материальное положение несколько улучшилось благодаря подписке на «Диоген».
«Семейное имя» автор тоже упрекал «святую революцию» за недостаточность якобинского террора: «Ваши руки, славные мертвецы 1793 г., утомились чересчур быстро. Вы подвели счет вашим делам мести — и число их вас испугало... Но что из того, что мертв тигр, если остались живы его детеныши? [...] Надо было свергнуть все, вскопать почву у корней проклятого дворянства и выжечь их до самой преисподней. Убивать по судебному приговору — что за нелепость!.. У вас был меч вместо молнии, Робеспьер вместо Аттилы» (Auguste Luchet. Le Nom de famille, t. 1. Bruxelles, 1842, p. 62—63).
8 По сообщению Р. Валлери-Радо, отец которого был связан с Моро тесной дружбой, поэт, служивший последние годы в одной из типографий и умиравший от туберкулеза, намеренно сокращал остаток своих безрадостных дней, пристрастившись к опиуму. «Да ведь вы убиваете себя!» — ужаснулся Валиери-Радо. — «Я это отлично понимаю, — ответил Моро. — Жизнь ускользает от меня, и, откровенно сказать, я о ней не жалею. Чем в сущности она была для меня? — настоящим торгом, где меня обманули [...] Существование меня тяготит [...] Я устал от жизни» («Oeuvres complètes de Hegesippe Moreau», t. I. Introduction de R. Vallery-Radot. P., 1890, p. 66, 168).
11 Ch. Baudelaire. L'art romantique. P., 1889, p. 328.
12 «L'lllustration», 19 novembre 1859
13 Th. Lhuillier. Hegesippe Moreau et son «Diogene», p. 1881.