ШОТЛАНДСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ
Друг Скотта и его бывший одноклассник Адам Фергюсон, сын профессора Адама Фергюсона, ставший в свое время хлопотами Скотта сэром Адамом Фергюсоном и Хранителем регалий Шотландской Короны, ввел Скотта в общество, как впоследствии писал о них Скотт, «самых видных из оставшихся в живых literati старого времени и тех молодых людей, коих они сочли достойными войти в их круг и быть допущенными к беседам». По этой причине Скотт и оказался у профессора Фергюсона, когда тот принимал Бёрнса. Эти literati были ведущими представителями интеллектуального возрождения Шотландии (особенно Эдинбурга) в XVIII веке, которое снискало ее философам, историкам, литературным критикам, ученым, врачам, портретистам и архитекторам всеевропейскую славу. Среди величайших из них некоторые, как, например, умерший в 1776 году философ и историк Дэвид Юм, принадлежали к поколению, которое Скотт, можно сказать, уже не застал; но его близким другом стал племянник философа, тоже Дэвид Хьюм 60, впоследствии профессор шотландского права в Эдинбургском университете. С 1811 года он вместе со Скоттом служил секретарем Сессионного суда, а в 1822-м был произведен в судьи. С другими, например с Уильямом Робертсоном, Скотт был знаком и восхищался ими как почтительный ученик и читатель. Очень немногие, вроде Джона Хоума, автора драмы «Дуглас», были друзьями семьи: Хоум жил в Бате, когда маленький Вальтер был там на водах, и регулярно заходил проведать тетушку Дженни.
— выдающееся явление, на языке которого Шотландия, униженная в национальном достоинстве и политически оскопленная с ликвидацией собственного парламента и независимой государственности в 1707 году, в новой форме заявила права на признание и уважение Европы. Шотландское Просвещение было созвучно европейскому идейному течению, которое соединило веру в разум с изначально оптимистическими воззрениями на человеческую природу, а его выразители, хотя говорили они, скорее всего, на простом шотландском, писали на тщательно выверенном английском языке, чья изысканная отточенность была для них предметом гордости. Но в Шотландии XVIII века существовало и другое течение, возникшее как прямой отклик на утрату шотландской государственности в 1707 году. Оно не выражало себя на изысканном английском, равно как и не было связано с современной «просвещенной» мыслью. Оно возрождало национальный патриотизм, привлекая внимание общественности к древней шотландской культуре — великой поэзии средневековья, балладам и народным песням, шотландскому языку, некогда языку великой литературы, теперь же, когда литературным языком стал нормативный английский, выродившемуся в группу местных диалектов. Собиратели древней шотландской поэзии вместе с обозревателями, подражателями и ревностными ценителями третируемых прежде, распространенных народных баллад и песен создали в определенных кругах атмосферу гордости шотландским национальным наследием, и гордость эта решительно отличалась от гордости literati, похвалявшихся, что на английском они пишут лучше самих англичан и что ныне их сочинения успешней, чем сочинения английских коллег по перу, представляют британскую философию и историографию по ту сторону Ла-Манша. Это течение проявило себя равно в творческой области и в области собирания древностей. В начале века оба течения слились в деятельности Аллана Рамзея. Роберт Фергюсон, эдинбургский поэт с трагической судьбой, обновил язык шотландской поэзии, создав живые и красочные картины эдинбургской жизни; высшим достижением этого течения стало поэтическое творчество Роберта Бёрнса (1759 — 1796), в котором старые шотландские сатирические и эпистолярные формы чудесно заиграли по-новому, а народная песня была воссоздана во всей подлинности родного языка. Берне, разумеется, испытал также существенное воздействие Шотландского Просвещения и мог свободно писать на нормативном неоклассическом языке английской поэзии, как тогда было модно. Его эдинбургские знакомые и будущие покровители (из знати) советовали ему заняться именно этим, однако, к счастью, он понимал природу своего таланта и большей частью был верен той поэзии, которая ему отвечала.
— общеевропейское и национальное, благородное и простонародное, даже, в определенном смысле, изысканное и грубое — сосуществовали в Шотландии XVIII столетия. Ибо Скотт в большей степени, чем любой другой писатель, принадлежал им обоим. Можно, пожалуй, сказать, что разумом он принимал одно из них, отдав сердце другому: как мыслитель он поддерживал Просвещение, но его воображение разгоралось, а энтузиазм вспыхивал от старинной героической поэзии, баллад, народных песен и другого наследия «варварского» прошлого. Точно так же глубокий шотландский патриотизм, решительно восстающий против любых попыток упразднить сугубо шотландские обычаи и традиции, сочетался у Скотта с горячим одобрением Унии 1707 года и тех возможностей мирного развития торговли, какие она открывала. В основе основ всех самых сильных романов Скотта лежит тот же вопрос, который изначально подвинул его на стезю романиста, — как сочетать традицию и прогресс, есть ли что-нибудь ценное в старом рыцарском укладе или в разгромленном движении якобитов с точки зрения современной цивилизации? «Мне само собой пришло в голову, — писал он в „Общем предуведомлении“ к романам Уэверлеевского цикла, — что древние традиции и благородный дух народа, который живет в условиях цивилизованного века и государства, однако сохраняет столь многое от обычаев и нравов, присущих обществу на заре его существования, должны послужить благодатной темой для романа, если только не выйдет по поговорке: рассказ-то хорош, да рассказчик плох». А подзаголовок «Уэверли» — «Шестьдесят лет назад» — отсылает нас из 1805 года прямиком в 1745-й, год якобитского восстания, достаточно отдаленного во времени, чтобы стать историей, и, однако же, достаточно близкого к Скотту, чтобы тот успел поговорить с его участниками.
Теперь Скотт заводил знакомства среди многообещающей молодежи Эдинбурга. До тех пор у него был один закадычный друг — Джон Ирвинг, с которым он совершал романтические прогулки и который постоянно навещал его во время болезни; теперь же круг приятелей у него заметно расширился. Самым близким из новых друзей стал Уильям Клерк, чей отец сэр Джон Клерк занимал особняк Пиникаикхаус, где Скотт часто бывал, получая удовольствие от «прекрасных картин, дивного дома и подкупающего гостеприимства хозяев». Уильям Клерк и Скотт основали веселое братство, получившее известность под названием «Клуб». На встречах «Клуба», как и на других веселых сборищах, Скотт по части выпивки не уступал никому из собутыльников; до нас дошло, что по крайней мере на одном из таких сборищ, которые Локхарт именовал «чредой приятнейших пирушек той поры», Скотт перебрал и поставил себя в глупое положение.
Среди приятелей Скотта этих лет — будущие судьи, профессора, высокопоставленные государственные чиновники, благородные землевладельцы. Он и в дальнейшем непринужденно общался с лицами из числа наиболее могущественных и влиятельных в Шотландии. Позднее он вступил в теплые отношения с герцогами Баклю (на его веку сменились три обладателя этого титула), с которыми поддерживал почтительную дружбу, считая герцога Баклю «вождем» и главой клана Скоттов. Скотт не был снобом, однако придавал большое значение происхождению и полагал, что у класса землевладельцев серьезные обязательства перед обществом. Но мы еще поговорим о двойственности социальных и политических взглядов Скотта.
«Всяк знает, — писал Скотт в автобиографическом отрывке, — что в Эдинбурге молодые студенты обретают могучий стимул к соревнованию в объединениях, называемых „литературными обществами“ и учреждаемых не только для прений, но также и для сочинительства». Не будучи прекрасным оратором, он мог, однако, с воодушевлением и даже блеском распространяться на темы, завладевшие его воображением, а обширный запас разнообразных знаний, почерпнутых из множества случайно прочитанных книг, позволял ему временами предстать перед друзьями многообещающим молодым литератором.
Скотт возвратился в университет к началу 1789/90 учебного года и записался на курс этики у знаменитого профессора Дугалда Стюарта, о котором лорд Кокберн, слушавший тот же курс несколько лет спустя, вспоминал: «Для меня лекции Стюарта были как откровение небесное. Я почувствовал, что у меня есть душа. Благородные идеи, что он развивал в блистательных сентенциях, возносили меня в горние выси… Идеи Стюарта перевернули все мое естество. Короче, Дугалд Стюарт был одним из величайших ораторов-моралистов». Скотт тоже предпочитал расплывчатые высокопарные рассуждения Стюарта о нравственности более строгому и формальному рассмотрению предмета. Много лет спустя он с большим усердием помогал Джону Уилсону («Кристоферу Норту») 61 напыщенностью и мелодраматическим пылом, что они пользовались грандиозным успехом и на его лекциях было всегда полно народа. Скотт также слушал лекции профессора Александра Титлера по всемирной истории, а в 1790/91 и 1791/92 учебные годы — куда более строгие специальные курсы по шотландскому и гражданскому праву. Последний он нашел скучным, но первый — его читал Дэвид Хьюм, племянник великого философа, — произвел на него сильное впечатление и заложил основу солидных знаний в этой области, которые сказываются во многих романах Уэверлеевского цикла. Для его пробудившегося воображения это была живая история. «Я дважды собственноручно переписал его лекции по конспектам, — сообщает Скотт, — и всякий раз, как мне доводилось к ним обращаться, не мог надивиться проницательности и четкости замысла, потребным для упорядочения свода законов, каковой, первоначально составленный под жесточайшим давлением феодальных норм, обновлялся, переделывался и перекраивался со сменою времен, обычаев и нравов, покуда не уподобился некоему древнему замку, что местами нетронут, местами стоит в руинах, местами обветшал, чинен-перечинен и успел переменить вид за долгие века бессчетных переделок и пристроек, однако все еще являет, наряду с приметами древности, следы мастерства и мудрости своих первостроителей, так что архитектор, способный различить многообразные стили разных веков, когда замок подвергался перестройке, сумеет разобраться и составить тщательный план всего здания». Хьюм, по словам Скотта, был как раз таким «архитектором» и в своем изложении сопрягал «прошлое наших правовых статутов с нынешним их состоянием» и прослеживал «четко и обоснованно изменения, что они претерпели, и причины, их повлекшие». Изменения и их причины — в этих словах — понимание истории Скоттом.
К этому времени Скотт из всех возможных юридических поприщ решил выбрать адвокатуру. Вместе со своим другом Уильямом Клерком он прошел испытания по юриспруденции в 1791 и 1792 годах, по гражданскому праву — 30 июня 1791 года и по шотландскому праву — 6 июля 1792-го. 11 июля 1792 года он и Клерк «оба получили мантии со всеми положенными при них отличиями и обязанностями». Теперь Скотт стал адвокатом с правом представлять клиентов в шотландских судах. Но он был также и начинающим поэтом, не раз испробовавшим силы в стихосложении; ревностным антикваром-любителем; неутомимым читателем поэзии, художественной прозы и всевозможных документов, имеющих касательство к прошлому — особенно недавнему прошлому — родной страны; увлеченным исследователем сельских районов Шотландии, главным образом мест, достопримечательных в историческом плане; и просто молодым человеком, для которого само собой разумелось, что судьба будет благосклонна к нему и он добьется желаемого в том, что для него всего важнее. Что именно для него важнее всего — этого он еще не знал.
ум. 26 ноября 1789 года он выступил у «Философов» с сообщением «О происхождении феодальной системы», черновой вариант которого послал до этого на отзыв дядюшке, капитану Роберту Скотту, в Келсо. То же сообщение в исправленном виде и озаглавленное «О нравах и обычаях северных народов» он зачитал как обязательное сочинение на семинаре у профессора Дугалда Стюарта в 1790/91 учебном году. 14 февраля 1792 года он выступил с сообщением «О подлинности Оссиановых песен», а 11 декабря того же года зачитал третье сообщение — «О корнях скандинавской мифологии». Среди тем, обсуждавшихся в Обществе при участии Скотта, фигурировали: «Надлежит ли оказывать постоянную помощь неимущим? «, «Надлежит ли существовать господствующей религии? «, «Было ли умерщвление Карла I в согласии с законом? 62», «Способна ли личная неприкосновенность главного судьи стать при монархическом правлении угрозой для народных свобод? « (По двум последним Скотт открывал прения.) Скотта произвели в адвокаты за день до закрытия судебной сессии, так что лето у него оказалось свободным, и он отдал много времени странствиям по Пограничному краю. Он погостил у дядюшки Роберта в Келсо, в его домике Роузбенк, откуда совершил походы к римским развалинам в Нортумберленде и историческим местам в верховьях Тайна. Поездка в Озерный край 63 была прервана из-за плохой погоды. Друг Скотта Чарлз Керр из Абботрула познакомил его со своим родственником Робертом Шортридом, у которого были многочисленные знакомства в Лиддесдейле, и осенью он с Шортридом в качестве проводника предпринял первую из семи ежегодных, как он их называл, «вылазок» в «дикое и недоступное» Пограничье. По словам Локхарта, Скотт ставил целью «осмотреть развалины знаменитого замка Хермитедж и собрать кое-что из старинных разбойничьих песен, которые, по слухам, все еще бытовали среди потомков тех славных молодцов, что выступали под знаменами Дугласов, когда те владели сей мрачной и неприступной твердыней». Эти ежегодные «вылазки» в Лиддесдейл, где Скотт «обследовал каждую речушку от истока до устья, а каждый разрушенный пиль 64 — от фундамента до зубцов», существенно пополнили его запас пограничных баллад, которыми он давно уже интересовался, и помогли собрать многое из того, что он позже включил в первую из прославивших его книг — «Песни шотландской границы».
или подыскивая дела. Отец Скотта, практикующий адвокат, имел возможность время от времени подбрасывать сыну какое-нибудь дело и уговорить кое-кого из коллег последовать своему примеру. Дела, как правило, оказывались заурядные и не требовали от Скотта больших умственных усилий. Мастерство рассказчика снискало ему в кругу профессиональных знакомых более громкое имя.
Примечания.
60. Правильное произношение фамилии Hume — Хьюм; форма «Юм» применительно к фамилии философа традиционно укоренилась в русском языке, хотя она и неверна.
— шотландский прозаик, поэт и литературный критик, автор романтических стихотворных сборников «Остров пальм» (1812), «Город чумы» (1816); совместно с другими литераторами выпускал сборники эссе «Амброзианские ночи» (1822-1835). Выступал под псевдонимом Кристофер Норт
«Было ли умерщвление КарлаI в согласии с законом? « — Суд над Карлом I проводился по всей форме и с соблюдением законной процедуры, однако по вопросу о том, имел ли парламент в принципе право судить монарха и выносить приговор, среди английских правоведов и историков и по сей день нет полного согласия
63. Озерный край — живописный район гор и озер на северо-западе Англии; с ним связано творчество живших там «озерных поэтов»-романтиков У. Вордсворта, С. Т. Кольриджа и Р. Саути
64. Пиль — укрепленное жилище в виде массивной четырехугольной башни — характерная деталь Пограничья и красноречивое свидетельство его долгой жестокой истории. — Прим. автора